когда народ понял безысходность положения? Нет, ответил он себе, слепая
любовь подталкивает родителей к тому, чтобы находить любые оправдания
ужасным поступкам детей; это чревато; я лишен такой привилегии, когда
думаю о феномене немецкого народа. Поляки и югославы первыми в Европе
поняли безысходность своего положения, но ведь они начали борьбу против
того, что было объективным злом. Отчего же немцы так легко смирились со
злом? Легко ли, переспрашивал он себя. Не мне судить. Нацизм предполагает
тотальную закрытость. Такая категория, как откровенность, исключается из
общежития. Никто не верит никому. Начинается двойная жизнь: на службе, в
университете, трамвае и "убане" - говорят одно, думая при этом совершенно
другое; дома страшатся детей, и не потому, что не верят им, но лишь
опасаясь, что несмышленые малыши повторят что-то крамольное в
киндергартене (деталь: в Аргентине детские садики так и называются -
"киндергартен", первые были созданы немцами); воспитательница обязана
сообщить об этом. А что последует? Увольнение? Превентивный арест?
Каторга? Крематорий? Уровень крамолы определяет местное отделение гестапо;
народный имперский суд есть крайняя мера, как правило, дорога на эшафот...
Но почему, уж в сотый раз спрашивал себя Штирлиц, даже в июле сорок
четвертого, когда Красная Армия стояла на границах Восточной Пруссии, а
союзники вторглись в Нормандию, когда конец был очевиден, когда продукты
нормировались самым жестким образом, бомбежки стали ежедневными, почему же
и тогда, когда нация могла сбросить Гитлера, - после покушения прошло три
часа, во время которых люди имели возможность выйти на улицы городов и
проголосовать м а с с о й против диктатора, - все, наоборот, старались
перещеголять друг друга в изъявлении чувства рабской преданности параноику
с бесцветными глазами? Неужели р а з м ы т а я чехарда правительств,
определявшая политическую ситуацию в Германии после Версаля, породила в
народе алчную тягу к власти непререкаемо сильного, который не позволяет
перечить себе и слово которого - истина в последней инстанции?
А может быть, возражал себе Штирлиц, дело тут не в народе, а в тех
государственно-правовых традициях, привычных людям? После феодальной
раздробленности пришли Бисмарк и кайзер, которые приучили дедов и отцов
тех немцев, которые истошно орали "хайль Гитлер!", что лишь избранник,
мессия, может объединить нацию, дав ей таким образом спасение от
окружающих ее врагов. Действительно, концепция возникновения германского
государства построена не на сообществе личностей, обладающих
конституционным правом на мысль и поступок, но на идее "вражеского
окружения", которое единственно виновато во всех внутренних неурядицах, -
до тех пор, пока не будет разгромлено и поставлено на колени.
Перекладывание вины за экономические провалы и социальные катаклизмы на
других дает резерв безнравственной власти, цепляющейся за те привилегии,
которые она, эта абсолютистская власть, гарантирует охранительному,
разбухшему, стремящемуся удержать "орднунг" фискально-надзирающему
аппарату принуждения...
Веймарская республика - при всех ее издержках - была неожиданностью
для немцев. Но, с одной стороны, они не привыкли к такому размаху свобод,
и, с другой - социал-демократическое правительство не решилось на
социально-экономические реформы, которые бы позволили не тысячам, а
миллионам включиться в демократический эксперимент. Двойственность и
трусливая непоследовательность мстят реанимацией прошлого. Но при этом
оно, это прошлое, обрезает еще более страшные, уродливые и неодолимые
формы: обращение к н а ц и и как к панацее от социальных зол и было той
фишкой, которую Гитлер бросил на зеленый стол истории; "немецкость",
"германский дух", "арийская общность" - эти термины, понятные обывателю,
подмяли; быть частью общего легче, чем отстаивать - ежедневно и ежечасно -
свою самость, личностную независимость, право на мысль и действие;
господи, как же слаб человек на этой земле, как норовит он сбиться воедино
и вычленить из своих рядов того, кто возьмет ответственность, провозгласив
то, что угодно - на данном этапе - услышать всем?!
...Профессор Патерсон подошел к Штирлицу, - тот стоял у стойки один,
время ужина, из ресторана сюда переберутся позже, часам к девяти, -
протянул руку, назвал себя, сказал, что тронут звонком коллеги, и сел на
высокий вращающийся стул.
- А если мы отлучимся на двадцать минут? - спросил Штирлиц. - Вся
документация у меня в машине, я ее заберу, и мы вернемся, чтобы вместе
проглядеть ее здесь?
Профессор взглянул на часы:
- Не опоздать бы на ужин...
- Ужин кончается в одиннадцать, Кордова - самый испанский город
Аргентины, здесь едят поздно... В крайнем случае, приглашу вас в хорошую
парижжю, гарантирую отменное мясо.
Когда они вышли на улицу, - гостиница была в самом центре - Штирлиц
аккуратно проверился, не п а с у т ли американца, нет, все вроде бы
чисто, пригласил его свернуть в переулок и там передал ему портфель.
- Профессор, здесь, - он кивнул на дорогой, еще довоенный
карээновский портфель малиновой лайковой кожи, - ряд материалов, с
которыми надо ознакомить сенат Соединенных Штатов... Посмотрите
документы... Прочитайте мое обращение в сенат, - к сожалению, я подписал
его псевдонимом, там объяснено, отчего я вынужден поступить так, -
поглядите мое открытое письмо президенту Трумэну... Распорядитесь этими
бумагами так, как это обязан сделать человек, которому дорог престиж
Америки. Покажите документы людям Рузвельта - бывшему вице-президенту
Уоллесу, Моргентау... Портфель не оставляйте без присмотра, хорошо? В
городе работают самые приближенные ученые Гитлера, их крепко охраняют как
местные власти, так и люди СС, - они умеют охранять, это я вам говорю, мне
доводилось бывать в рейхе... Я позвоню вам через час... Если вас
заинтересует то, что я вам передал, скажите, что вы удовлетворены, тогда я
буду знать, что м е м о р а н д у м попадет по назначению... Если же все
это покажется вам ерундой, скажите, что вы уже легли спать... И сожгите
бумаги, ладно? У меня есть копии, буду искать другие пути, чтобы сообщить
миру о происходящем здесь, никаких претензий. До свиданья...
И, свернув во дворик, Штирлиц быстро вышел на другую улицу.
Он сел в подошедший автобус и отправился на окраину, в темноту,
только там чувствовал себя более или менее спокойно.
...Через час позвонил Патерсону; тот снял трубку после первого же
гудка, видимо, сидел у аппарата:
- Слушайте, Планн, это же черт знает что такое! Я не верю глазам!
- Не понял, - усмехнулся Штирлиц: понесло профессора, конец
конспирации, - не понял, - повторил он сухо. - Вы удовлетворены или нет?
- Что?! Ах, да, ну, конечно! Это ужас! Настоящий ужас!.. Я не мог
себе и представить такого! Теперь скажите мне вот что...
Штирлиц опустил трубку на рычаг. Простите меня, профессор Патерсон;
если вы начнете выяснять детали, портфель у вас уведут; его и так скорее
всего уведут, если вы начнете обсуждать содержимое с коллегами, но ведь вы
возглавляете патентное бюро концерна, вы научены конспирации не хуже, чем
я, вы умеете охранять свои секреты так же надежно, как и тайная полиция.
Неужели вы так растерялись, прочитав о профессоре Танке, Руделе, о новых
моделях штурмовиков, которые строят здесь, в Кордове, гитлеровские ученые,
и про Риктера, и про тайну острова Уэмюль, и про виллы нацистов на
Жао-Жао, что возле Барилоче, и про атомный проект, который набирает силу с
каждым днем? Впрочем, я бы на вашем месте тоже начал задавать вопросы. У
любого здравомыслящего человека отвиснет челюсть, прочитай он те
документы, что лежат в портфеле, но только бога ради, профессор, потерпите
до той минуты, пока самолет не приземлится в Штатах, там начинайте
задавать вопросы, да и то надо знать - кому и где... И не забудьте про
Уоллеса, про Моргентау, про тех, кто был с Рузвельтом, пожалуйста, не
забудьте, профессор...
Той же ночью Штирлиц уехал в горы по направлению к Вилле Хенераль
Бельграно, вылез в маленькой деревушке, нанял проводника и ушел в горы, -
теперь надо ждать...
...Политические решения далеко не всегда продиктованы логикой.
Симпатии, расчет, эмоции, пристрастия, скрытые пороки, память о прошлом,
страх, влияние жены (матери, отца, брата, сестры, сына, дочери, ближайшего
друга), давление разнонаправленных сил - дипломатии, которая видит свою
задачу в том, чтобы решить конфликт мирными средствами с наибольшей
выгодой для страны; армии, которая постоянно хочет опробовать самое себя в
открытом столкновении; банков, заинтересованных в расширении рынков;
промышленности, страшащейся конкурентоспособности "соседей-врагов", - все
это и составляет тот комплекс, в котором вызревает жесткая однозначность
государственного акта.
Профессор Патерсон, - портфель держал в руках, не расставался с ним
ни на мгновение - вернувшись домой, сразу же отправился к генеральному
директору концерна; материалы, переданные Штирлицем, были изучены в
исследовательской группе; затем Патерсон отправился в Гарвард,
подключились социологи и экономисты, занимавшиеся проблемой иностранного
проникновения на Юг американского континента; затем, после того, как были
получены развернутые заключения специалистов, состоялась встреча
руководства концерна с генералитетом Пентагона: материалы об атомной бомбе
повергли военных в ярость; вопрос о том, что работы в Барилоче и Кордове
проводились нацистскими учеными, титулованными высшими званиями СС,
награжденными наиболее престижными наградами третьего рейха, удостоенными
званий "лауреатов премии имени Адольфа Гитлера", хранившими золотые значки
почетных членов НСДАП, как-то и не занимал тех представителей
администрации, которые познакомились с сенсационной документацией.
Сообщение, запущенное в правительственные учреждения, не имеет права
заглохнуть, раствориться, исчезнуть; самое трудное - з а п у с т и т ь,
дальше в действие вступает некий закон п о т о к а; бумага становится
хозяином людей; информация подчиняет себе политиков, подсказывая
необходимость тех или иных блоков и внутриадминистративных коалиций.
Прежде чем запросить Центральную разведывательную группу, генералитет
Пентагона, усмотревший в организации сообщества, замыкавшегося не на
конгрессе или сенате, а непосредственно на президенте, нарушение баланса,
провел консультацию с героем тихоокеанской битвы генералом Макартуром.
Сделано это было не случайно, ибо в Вашингтоне знали яростную нелюбовь
легендарного генерала к разведке. "Мы, - говорил Макартур, - страна
свободы, нам не нужны шпионы, потому что каждый имеет право носить
огнестрельное оружие для защиты собственного достоинства; сто восемьдесят
миллионов, объединенных одним чувством собственного достоинства, являют
собою непобедимый народ, готовый сражаться за свободу до конца; только
тоталитаризму нужны шпионы, чтобы с л е д и т ь; мне это отвратительно;
промышленность даст мне новые самолеты, которые проведут аэрофотосъемку
сил противника, а подводные лодки, подкравшись к вражеским берегам,
запишут те разговоры, которые ведут офицеры противника на палубах своих
крейсеров, - вот и вся разведка!"
Необходимость консультаций с Макартуром диктовалась и тем еще, что он
был именно тем военачальником, который санкционировал атомный удар по
