посмотрим, кто выйдет победителем! Мы еще решим, за кем последнее слово!
Мы еще потанцуем на руинах чужеродных и отвратительных п о н я т и й:
"демократия" и "социализм"!"
Ганс Штубенраух поделился своим планом с учеником параллельного
класса - Гюнтером; тот, в свою очередь, дружил с двадцатипятилетним
отставным морским лейтенантом Эрвином Керном; несмотря на свою молодость,
Керн был ветераном "Стального шлема", крепко п о р е з в и л с я во время
спартаковского восстания, запретил своим солдатам расстреливать
захваченных социал-демократов - только з а б и в а т ь насмерть,
продлевать мучения жертв, делать это при зрителях, пусть другие
спартаковцы видят, что их ждет, хороший урок для всех: ощущение ужаса
жертвы - залог мужества в предстоящих битвах.
Вокруг Керна сформировалось ядро: бывший кадет, двадцатилетний
фанатик национальной идеи Эрнст фон Саломон ("Я не читаю ничего, кроме
книг, связанных с историей германской нации; нынешняя литература глумится
над святынями; когда мы победим, немцы будут получать только то, что
возвеличивает их в их же глазах; все остальные тома будут сожжены на
площадях, а брехты, цвейги, Фейхтвангеры повешены вниз головой на фонарных
столбах: уж если пока живут среди нас, то пусть живут тихо, как мыши; их
посягательство на равенство с нами должно караться смертью"); в группу
входил двадцатипятилетний инженер Германн Фишер и сын одного из
руководителей берлинской магистратуры Эрнст-Вернер Техов.
Все они впервые встретились во время капповского путча, руководимого
тайным "Организационным комитетом", во главе которого стоял прусский
офицер Эрхардт, старший "товарищ" Адольфа Гитлера.
После разгрома путча связи остались; националисты разбились на
пятерки; план покушения на Ратенау разрабатывали вместе...
Был проработан маршрут, по которому следовал автомобиль Ратенау из
парковой зоны Грюневальда на Вильгельмштрассе, в министерство иностранных
дел; заговорщики встретились в пивном подвале Штеглица; отставной
лейтенант Керн сообщил, что у них есть машина, шестиместный з в е р ь;
Техов должен опробовать ее.
Видимо, кто-то из заговорщиков говорил слишком громко, - пили
достаточно много, подстегивая себя пивом, коньяком и рислингом; наутро
премьер Вирт пригласил к себе Ратенау:
- Дорогой Вальтер, полиция считает, что на вас готовится покушение.
Ратенау побледнел, только мочки ушей сделались красно-синими;
какое-то время он был словно бы парализован, потом тихо сказал:
- Я не верю... Кому я делаю зло? Наоборот, я прилагаю все силы, чтобы
помочь несчастной Германии выйти из кризиса...
В тот же день его навестил шеф прусской полиции.
- Господин министр, из сводок мне известно, что вы ездите в открытой
машине и с черепашьей скоростью. Я бы просил вас переменить автомобиль и
приказать шоферу ехать с большей скоростью. В противном случае я не могу
гарантировать вашу безопасность.
- Не могу понять, что движет заговорщиками - если таковые на самом
деле существуют - в их желании убить меня? - Ратенау пожал плечами. - Чем
я прогневал их? Неужели, чем больше делаешь во благо родины, тем большую
ненависть к себе вызываешь? Но я был патриотом Германии, я им и останусь,
- даже ценою жизни...
Назавтра п я т е р к а отправилась в рейхстаг слушать выступление
Ратенау.
Техов сжался, стараясь исчезнуть: Ратенау то и дело обращал свой взор
именно на них, сидевших в первом ряду гостевой галереи; он говорил о том,
что Германия в о с с т а е т из хаоса ныне, когда мы имеем договор с
Москвой, западные державы ищут с нами контактов, время версальского
унижения пришло к бесславному концу; только от нас, немцев, зависит
м и р н а я п о б е д а, когда не пушка и карабин принесут славу нации,
но ее созидающий гений.
После того, как п я т е р к а вышла из рейхстага. Керн внимательно
посмотрел на Техова: "Что с тобой, Эрнст-Вернер? Ты ощутил в себе
колебание? Ты не согласен с нашим решением?"
- Он говорил то, что хотят слышать немцы, - тихо ответил Техов. - Я
не уловил в его словах фальши.
- Он паршивый большевик, - ответил Керн, и лицо его передернуло
презрительной гримасой. - Он пожимал руку этой русской свинье Чичерину. Он
делал это открыто, перед репортерами, не стыдясь. Он начал переговоры с
Парижем и Лондоном, - значит, он отдаст наши богатства мерзким демократиям
Запада, которые доживают последние дни, источенные изнутри тлетворностью
своих парламентов и палат депутатов... Он служит тайному еврейскому плану
растоптать германский дух, лишить нас идеала верховного вождя и создать
республику, которая противна имперскому духу арийцев... Он играет
н е м ц а, Эрнст-Вернер, но разве может сыграть его человек с такими
глазами, с таким носом и с такими ушами?!
Ратенау, будучи типичным буржуа, предпринял свои шаги, особенно после
того, как его посетил шеф прусской полиции. Он полагал, что компромисс с
одержимыми националистами, с лидером немецких ультраправых Карлом
Хельферихом у с п о к о и т безумных: если главарь прилюдно пожмет руку
политическому противнику, горячие головы начнут думать д у м к и, а они у
них долгие, быстро шевелить извилинами не умеют; всякая о т т я ж к а
угодна делу; через год средние классы ощутят результаты его деятельности,
в стране будет больше мяса, станет весомее марка, о каком покушении может
идти речь?! Террор есть порождение неуверенности в завтрашнем дне.
Созвонившись с Карлом Хельферихом, министр пригласил его к себе в
Грюневальд на ужин; беседа была прощупывающей, достаточно мирной;
расстались, обменявшись рукопожатием; назавтра, однако, Хельферих выступил
в рейхстаге: "Политика Ратенау наносит непоправимый удар по средним
классам, его совершенно не интересует судьба устойчивости нашей валюты,
люди не верят словам, нация требует реальных дел!"
Тогда Ратенау созвонился с американским послом; тот, выслушав
министра, пригласил на ужин некоронованного короля Рура Хуго Стиннеса -
старого врага Ратенау; встретились в восемь, расстались в четыре часа
утра; Ратенау довез Стиннеса до отеля "Эспланада" в своей машине. "Вот
видите, - говорил он, мягко улыбаясь, - американцы поддержат нас, нажмут
на Лондон и Париж, особенно на этих паршивых французов; выдержка и еще раз
выдержка, облегчение грядет, вопрос месяцев... Мне очень больно слышать,
когда меня обвиняют в том, что я не могу быть немецким патриотом, оттого
что в моих жилах течет еврейская кровь... Но вам я скажу правду: моя
религия - немецкая церковь, моя страсть - немецкий фатерланд, и нет
большего антисемита, чем я, господин Стиннес..."
...В одиннадцать часов утра Ратенау выехал из своего особняка.
Техов, увидев приближающуюся машину министра, сделался белым: "А что
мы будем говорить в полиции, если нас схватят?"
Керн усмехнулся:
- Скажешь, что мы уничтожили одного из "мудрецов Сиона", нас поймут и
простят.
На углу Эрднерштрассе Ратенау был убит Керном из длинноствольного
автоматического пистолета; убийцы сняли с себя кожаные черные куртки и
черные шлемы, бросили их на газон и кинулись в центр; полиция приехала,
когда Ратенау был мертв.
Керн и его пятерка шли по улицам, которые быстро заполнялись
пульсирующими толпами берлинцев; через два часа весь город был запружен
народом, появились лозунги: "Смерть наемным бандитам!" Над толпами
демонстрантов развевались флаги; к вечеру открылась внеочередная сессия
рейхстага; на трибуну вышел лидер ультраправых националистов; депутаты и
зрители согнали его прочь: "Вон, паршивый убийца!" Поднялся премьер Вирт:
"С тех пор, как мы подняли знамя республики, намереваясь превратить
Германию в демократическое государство свободы слова и мысли, тысячи
лучших сынов народа поплатились за это своей жизнью".
Растерянные Керн, Фишер и Техов стояли среди плачущих людей на
Александерплатц; они не ждали такой реакции н е м ц е в; Керн потянул
Фишера за рукав, кивнув на Техова: "Идем, он развалится, на грани
истерики". На следующий день они приехали на побережье, в Варнемюнде,
чтобы на пароме отправиться в Швецию; паром, однако, не работал - траур;
здесь же они прочитали объявление: "Миллион марок за голову убийц министра
Ратенау". Купив мотоциклы, они рванулись на юг, по направлению к Тюрингии.
Техов, выбравшись из города, пришел в деревню, на ферму к дяде; тот вызвал
полицию; через час имена всех участников заговора стали известны прусской
криминальной службе.
Портреты Керна, Фишера, фон Саломона были развешены на всех досках
для объявлений; полиция блокировала дороги, в стране было объявлено
чрезвычайное положение: о х о т а! Ратенау лежал в зале рейхстага; два дня
от гроба не отходила его мать, ставшая седой за эти часы; голова ее мелко
тряслась; когда к ней подошел президент Эберт, женщина сказала:
- Когда я спросила мальчика, зачем он согласился на то, чтобы занять
пост министра, он ответил: "А кто еще захочет расчистить авгиевы конюшни?"
Десять миллионов немцев прошли по городам в скорбном молчании; было
внесено предложение объявить день убийства Ратенау Днем скорби; в
"Стальном шлеме" началась паника: покушение привело к обратному
результату, позиции правых "ультра" обрушились, их сторонились,
презрительно называя "психами", - не может быть ничего страшнее для тех,
кто претендовал на национальное представительство и защиту немцев...
Керна и Фишера нашли в заброшенном замке возле Кезена, в ста
пятидесяти километрах южнее Берлина; сюда были стянуты наиболее опытные
агенты уголовной полиции; среди тех, кто шел по лестнице, чтобы захватить
м е р з а в ц е в, был Генрих Мюллер; он не смог этого сделать, потому что
Керн и Фишер застрелились; зато он арестовал фон Саломона и провел его
первый допрос.
...Через одиннадцать лет, в год прихода Гитлера к власти, в день
убийства Ратенау, семнадцатого июля тридцать третьего года, в Берлине
состоялся парад частей СС и СА; официальное торжество открыл Гиммлер:
- Сегодня мы чествуем героев тысячелетнего рейха великой римской
империи германской нации, двух подвижников национального духа, отдавших
свои молодые жизни в борьбе против мирового большевизма и еврейства, что
есть две стороны одной и той же медали, лицемерно именуемой "демократией"
и "социализмом". Они бесстрашно поднялись на борьбу с сионскими мудрецами,
этими спрутами международного коммунизма и американской финансовой
олигархии. Они приняли на себя первый удар прогнившей Веймарской
республики, но они зажгли в сердцах немцев ненависть - то качество,
которое ныне ведет народ от победы к победе.
Эрнст Рэм сказал всего три фразы:
- Керн и Фишер! Ваш дух, дух патриотов и героев, вошел в души черных
солдат СС, верной гвардии фюрера. Хайль Гитлер!
Теперь день гибели Керна и Фишера был объявлен Днем национальной
скорби; это произошло на п а м я т и одного поколения: миллионы людей,
скорбно прощавшихся с Ратенау, теперь шли в скорбном молчании, отдавая
долг сердца его убийцам; ах, память, память, кто же так умело играет с
тобою в прятки?! Не ты ли сама?! Воистину, дьявол внутри нас!
- Факты соответствуют правде, - Мюллер, напряженно слушавший
Штирлица, удовлетворенно кивну;!. - Действительно, я был брошен продажным
веймарским режимом на захват наших героев... Окажись я там первым, Керн и
Фишер ушли бы от веймарской полиции...
Штирлиц усмехнулся:
- Такого рода признание не устроит американцев, группенфюрер...
