должен увидеться с Даллесом.
- В таком случае считайте, что нашего разговора не было. Пусть все
идет, как шло. Повторяю, у Даллеса свои игры, у меня свои. Я решил начать
с той игры, которую доверчиво открыл вам. Если вы расскажете о ней Даллесу
- выкручивайтесь из создавшегося положения сами. Меня перестанет
интересовать ваша судьба, если в дело войдет кто-нибудь третий. Я не вижу
какую-либо выгоду во всем этом предприятии.
Макайр поднялся.
- И тем не менее, я обязан увидаться с ним.
- Валяйте, - Визнер кивнул. - И передайте ему вот это, - он достал из
кармана пять страниц бумаги.
- Что это? - спросил Макайр, обрушиваясь на диван.
- Ваша исповедь. Когда вы написали ему, каким образом протащили в
Штаты агента абвера Вальтера Кохлера... Берите, берите, у меня есть
копии... Да и потом это собственность Аллена, а не моя...
- Я написал... это... в одном экземпляре и передал... Даллесу...
Визнер раздраженно закурил:
- Только, бога ради, не падайте больше в обморок! Не вызывать же мне
сюда доктора...
- Я хочу знать, как очутилась у вас эта бумага?
- Это не бумага, а ваш приговор. Даллес не любит выносить приговоры.
Он любит миловать и помогать идти вверх. Он не станет встречаться с вами.
Вы меня вынудили сказать вам правду. Я не хотел этого, честное слово...
Садитесь к столу и пишите то, что я вам продиктую.
- У меня трясутся руки...
- Помассируйте... Соберитесь в конце концов, как не стыдно... Итак,
договорились или нет?
- Да. Мы договорились.
- Ну и слава богу. Боб. У меня камень свалился с плеч. Садитесь и
пишите...
Макайр медленно, по-стариковски поднялся, шаркающе обогнул диван, сел
в кресло Визнера, взял ручку, медленно, как-то заторможенно отвернул
колпачок, придвинул блокнот и сказал:
- Диктуйте, мистер Визнер.
- Фрэнк. Теперь я снова Фрэнк, ладно? Я снова для тебя Фрэнк. Пиши,
Боб: "Пепе. Сколько можно травить меня Кохлером? Кто сказал вам о нем?
Поверь, я не знал, что он нацист, когда привез его в Штаты. Вы поступаете
как марионетка в руках Штирлица. Вы на грани измены этой стране, Пепе.
Одумайтесь. Я готов понести наказание за Кохлера, но оно будет сущей
ерундой в сравнении с тем, что может ждать вас. Ваш друг Макайр". Дату
пока не ставь, помозгуем вместе... Теперь второе: "Пепе, я никогда не был
человеком робкого десятка. Тебе не удастся меня запугать. Я не пойду на
то, чего ты требуешь. Молю тебя, одумайся! Макайр". Это подпиши
сегодняшним днем... А первое датируй тем днем, когда Роумэн был у тебя
перед вылетом в Голливуд... Он вернулся из Кордовы, помнишь, со списком
нацистов, которые скрывались в Аргентине, а ты выгнал его из кабинета...
...Эти письма обнаружат в кабинете Макайра, в его сейфе, после того,
как тело найдут в порту, с тремя огнестрельными ранами в животе, - месть
мафии; на этом Лаки Луччиано будет сломан - раз и навсегда. Лаки терять
нельзя - умница и настоящий мастер своего дела, без таких, как он, будущая
работа серьезной разведки немыслима...
МЮЛЛЕР, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Штирлиц проснулся, словно от удара; не открывая глаз, совершенно
явственно ощутил, что на него кто-то пристально, неотрывно, изучающе
смотрит.
Сколько сейчас, подумал он, видимо, восемь, а может, восемь
пятнадцать, но никак не больше, правда, ящерка?
Он ощущал время, ошибаясь в пределах десяти, максимум пятнадцати
минут. В детстве, когда был жив папа, он мог спать до десяти, а то и
одиннадцати, особенно если накануне собирались гости; впервые он проснулся
ни свет ни заря после того, как Мартов и Воровский привели в их маленькую
цюрихскую квартирку вождя мирового анархизма князя Кропоткина.
Петр Александрович пил чай легкими глотками (отец потом заметил, что
весь аристократизм князя как бы сфокусировался в той грациозной
элегантности, с какой князь держал чашку, ставил ее на блюдце, пробовал
варенье и брал крекер), говорил по-юношески увлеченно:
- Перед тем как поспешить к границам, чтобы спасти страну от
нашествия чужестранцев, восставшие парижане казнили дворян, содержавшихся
в тюрьмах. Нет сомнения, что аристократы примкнули бы к немцам и вздернули
всех революционеров на столбах. Тех, кто обвиняет в жестокости поднявшихся
против тирании, следует спросить: "А ты сам страдал в темницах?! Ты
провожал своих друзей на гильотину?!" Если не страдал - молчи и стыдись
обвинять восставших! Тем более, что в массе своей народ сострадателен к
своим жертвам; террор подготовляет диктатуру, а гильотина требует нового
прокурора и попа, все возвращается на круги своя. Зло заразно, как и
добро. Людей будущего надо приучать к мысли: "Поступай с другими так, как
ты хочешь, чтобы они поступали с тобой". Справедливость и энергия
перевернут мир. Энергия еще более заразна, чем зло. Будущее за людьми,
наделенными энергией, которая всегда окрашена созидающим духом
творчества...
Эти слова Кропоткина навсегда запали в душу Исаева; именно после
того, как князь, приезжавший на встречу с социал-демократами (высоко чтил
Ленина, несмотря на кардинальные разногласия идейного порядка), посетил их
дом, отношение Всеволода к самому себе во многом изменилось: "энергия и
справедливость" сделались путеводными звездами юности; пожалуй, именно
тогда, в Швейцарии, он начал ощущать время, его быстротечность, а ведь
именно в м и н у т е реализуются как энергия, так и справедливость...
Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил Мюллер, была
на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими жалюзи,
выходило на поле аэродрома; видимо, подумал он, за мною наблюдают из
соседних комнат; зеркало возле умывальника - особое, сквозь него видно
каждое мое движение, каждый жест, выражение лица, только цвет чуть
изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало из соседней
камеры наблюдали за Канарисом, довольно часто в тюрьму приезжал
Кальтенбруннер, садился возле этого чуда техники и молча смотрел на
адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что мучало его - чем
дальше, тем, судя по всему, больше.
Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на циферблат:
восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если через сорок
восемь часов не произойдет то, что запланировано у нас с Роумэном, мое
пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не собранной воедино земле,
окончится раз и навсегда. Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или в
березку. Ничего, посуществуешь, лишенный счастья общения посредством
языка; волки объясняются по-своему, да и березы обладают даром говорить
друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли
это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение облаков
каким-то образом организовано - нет той давки и сумятицы, какая
сопутствует людским перемещениям в часы пик.
Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы, -
время и г р кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать
надо так, как хочется, а мне хочется мыться из-под крана, по-русски,
подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая при этом особый,
горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что
значит источник, бьющий в горах!
Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал, замок
сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост.
Двое рослых парней, стриженных "под бокс", стояли прямо перед ним, и
в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть.
- Доброе утро, ребята, - сказал Штирлиц, - как отдохнули?
Те, не ответив, сопроводили его в холл, - там уже был накрыт стол:
ветчина, фаршированные колбасы, сухой сыр, молоко; Мюллер сидел возле
окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав шаги по широкой деревянной
лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу:
- Вы слишком долго спите, Штирлиц, - сказал он, чуть кивнув
охранникам; те р а с т в о р и л и с ь; ну и школа, ай да Мюллер, так
сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций!
- Я сплю ровно столько, сколько необходимо для реанимации нервных
клеток, - ответил Штирлиц.
- Единственно, что не реанимируется, а постоянно умирает, именно
нервные клетки, мой друг... Кстати, я запамятовал, какое у вас звание в
русской секретной службе?
- Было полковник, - ответил Штирлиц.
- Значит, сейчас вы генерал? - оживился Мюллер. - Или, наоборот,
разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями?
- Вполне может быть, - согласился Штирлиц.
- У вас еще много информации, которую предстоит обсудить?
- Много. На три дня, как минимум. Кстати, гулять вы меня намерены
пускать? Или полный з а т в о р?
Мюллер сел во главу стола:
- Погуляем, Штирлиц, погуляем. Располагайтесь по правую руку, мне
приятно ухаживать за вами.
- Спасибо, группенфюрер... Или, быть может, вы хотите, чтобы я
обращался к вам как к сеньору "Рикардо Блюму"?
Лицо Мюллера закаменело:
- Мне жаль, что эта информация стала вашим достоянием. Сейчас вы
нанесли мне удар, Штирлиц. Я полагал, что "Рикардо Блюм" известен только
четырем моим самым верным контактам... Кто вам назвал это имя?
- Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер, - попросил
Штирлиц. - Я опасаюсь, как бы вы не решили вновь попробовать меня на
выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться...
- Надеюсь, вы понимаете, что мои люди восстанавливают весь ваш
маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю, как вы сюда
прибыли, откуда, с чьей помощью?
- Убежден.
- Хорошо держитесь. Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы или
вам сделали какую-то хитрую операцию, заменив их совершенно новой
субстанцией, которая ни на что не реагирует, а лишь фиксирует
происходящее?
Штирлиц несколько удивился:
- Раз вы сомневаетесь, значит, у меня есть нервы. Все то, что
вызывает сомнение, - существует... У меня, например, тоже есть сомнения по
поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого... Я снова
хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я не зря задавал вам
этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня. Не думайте, что в мире
мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет - когда кончится "дух
Нюрнберга" - еще больше... Так что мой вопрос в ваших интересах...
И Мюллер дрогнул.
По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел к двери, что вела на
кухню, резко распахнул ее: два индейца-повара сидели на подоконнике,
наблюдая за тем, чтобы не переварить кофе, стоявший на большой плите;
Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже никого не
было.
- Тем не менее включите радио, - посоветовал Штирлиц. - Дело того
стоит.
Мюллер ткнул пальцем в шкалу "Блаупункта"; как обычно, передавали
испанские песни - гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины.
- Теперь вы спокойны? - спросил Мюллер, вернувшись на свое место.
Штирлиц покачал головой:
- Теперь спокойны вы, группенфюрер... Помните, как двадцатого апреля
сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: "службе
гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового фашизма, дуче
Италии Бенито Муссолини"?
- Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли?
- Конечно.
