Юлиан Семенов.
Экспансия-III
(роман)
("Позиция" #5)
_____________________________
C книжной полки Вадима Ершова
http://www.chat.ru/~vgershov
Аннотация
Роман "Экспансия-III" заслуженного деятеля искусств, лауреата
Государственной премии РСФСР писателя Юлиана Семенова является
продолжением романов "Экспансия-I" и "Экспансия-II". Романы объединены
одним героем - советским разведчиком Максимом Максимовичем Исаевым
(Штирлицем). В построенном на документальной основе произведении
разоблачается реакционная деятельность ЦРУ в Латинской Америке в
послевоенный период.
Роман
ШТИРЛИЦ (Барилоче, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Ну и что, спросил себя Штирлиц, как будем жить дальше? Ты и я, два
человека, существующие в одном и том же обличье, но думающие порой
по-разному, мура собачья, ей-богу. Почему, возразил он себе, прибегни к
спасительному "все разумное действительно", сколько раз тебя выручал
Гегель с его абстрактным, отрешенным от суеты мышлением, выручит и
сейчас...
Двадцать пять лет я не был в России; четверть века, страшно
произнести... Это все ерунда, что я живу ей, грежу ею, изучаю все,
связанное с ее трагической и великой судьбой; я похож на доктора, который
ставит диагноз, наблюдая пациента через толстое пуленепробиваемое стекло.
Я живу здесь, в Барилоче, у подножия Анд, в столице горнолыжного
спорта Аргентины, в семи милях от коттеджей, где обосновались физики, -
среди них есть местные, родившиеся в этой прекрасной стране, есть
эмигранты, сбежавшие от гитлеровцев, а есть нацисты, те, которые работали
в исследовательских институтах рейха; истинный ученый похож на зрячего
слепца, он одержим своей идеей, он редко задумывается над тем, кто
воспользуется его идеей, сделавшейся хиросимской явью; всю свою историю
человечество пугалось шагать во тьму неизведанного и все же - шагало...
Что же, спросил он себя, да здравствует инквизиция, которая хотела
удержать мир от знаний?! Бред, ужас какой-то...
Я живу здесь уже четыре месяца, без связи с Роумэном, учу веселых
аргентинцев кататься на "росиньолях" по бело-голубым снежным полям,
которые становятся синими, ледяными в середине июня, когда зима
окончательно вступает в свои права, метут вьюги, ломко стреляют искры в
каминах пансионатов, что открыли вокруг подъемников австрийцы из-под Линца
и баварцы; ленится белое пиво, девушки в красных фартучках, тихо звучат
песенки, привезенные из Тироля, мистерия какая-то...
За это время я заработал триста сорок два доллара; от того, что мне
дал Роумэн при расставании в Мадриде, осталось сто сорок семь; на кофе и
сандвичи хватит, весну и лето переживу, в конце концов, можно попробовать
увлечь приезжающих сюда на отдых толстосумов туристскими маршрутами в Чили
- через горы. Ладно, пройдет еще полгода, а что дальше? Я узнал, где здесь
живет Риктер, когда он приезжает сюда из Кордовы, Байреса или Мар дель
Плато, - а что дальше? Я не готов к решающей беседе с ним, нужны данные от
Пола, а их нет. Я не приблизился ни на шаг к тайне атомной бомбы, которую
клепают здесь, совсем рядом, на острове Уэмюль мои бывшие товарищи по
партии, я не узнал ничего нового о тех, кто являет собою затаенную
структуру нацизма в Латинской Америке, - зачем же я здесь? Во имя чего?
Ты здесь во имя того, ответил он себе, чтобы сделать то, чего ты не
имеешь права не сделать. Мужчина - это добытчик. Нельзя возвращаться с
пустыми руками, грешно приходить домой с пустыми руками.
А ты уверен, что тебя там ждут? Он часто слышал в себе этот вопрос, и
звенящая пустота, которая рождалась в нем после того, как звучали эти
треклятые слова, была самым страшным мучением, потому что, давно привыкший
к постоянному диалогу с самим собою, на этот раз он не знал, что ответить,
а лгать - не хотел или, точнее, не мог уж более.
...Штирлиц поднялся с деревянной лесенки, что вела на второй этаж
домика, где Отто Вальтер держал свою прокатную станцию - горные лыжи,
ботинки, куртки, перчатки, очки и шлемы, - застегнул куртку (с Анд
в а л и л и снежные сине-черные облака) и пошел в бар к Манолетте; старик
славился тем, что делал сказочный кофе, лучший, чем итальянский
"капуччини": сливочная пена сверху и обжигающе горячая крепость на донышке
толстой керамической чашки.
У Манолетте было тихо и пусто; в печке, сделанной, как и все в
Барилоче, на немецкий манер, огонь алчно ломал поленца; старик стоял,
прижавшись к теплым изразцам спиною, и лениво следил за большой мухой с
зеленым брюшком, медленно летавшей вокруг настольной лампы, что стояла на
баре.
- Нет, ты только погляди на нее, - изумленно произнес Манолетте, -
вот-вот ударят холода и все занесет снегом, а эта мерзавка не сдается...
Остальные сдохли - куда более здоровые, - а зеленобрюшка все летает и
летает...
- Остальные уснули, - возразил Штирлиц. - Они засыпают на зиму. А
весной оживают.
- Темный ты человек, Максимо, сразу видно - из Испании, там школ мало
и ботанику не учат... Если бы все мухи засыпали на зиму, а весной
просыпались, то мы бы стали планетой мух, а не людей.
- А может, мы и есть такая планета? - Штирлиц пожал плечами. - Ну-ка,
угости меня кофе, дружище...
- Я угощу тебя кофе, а ты позвони-ка своему патрону, он тебя ищет.
- Приехали какие-нибудь буржуи? - спросил Штирлиц. - Не терпится
встать на лыжи? Схватить снежного загара?
- Этого он не говорил, - ответил Манолетте и отошел от печки. -
Хочешь выпить?
- Мало ли чего я хочу...
- Я угощаю.
- Тогда не откажусь.
- Чего тебе налить? Бренди? Или виски?
- Налей виски.
- С водой?
- Нет, чистого, безо льда.
- Здесь у всех ломается настроение, когда с Анд валятся снеговые
облака, Максимо. Сколько лет я здесь живу, а все равно не могу привыкнуть,
тоска какая-то, безнадежность, мрак...
Штирлиц положил мелочь на медный поднос, что стоял возле телефонного
аппарата, набрал номер своего х е ф е Отто Вальтера; старик лежал третий
день без движения - скрутило бедолагу; как подняло в воздух под Седаном, в
семнадцатом, так и ломает каждый год, несмотря на то что с двадцать
девятого живет здесь; врачи порекомендовали "сменить обстановку",
психический стресс был слишком сильным; повлияло на него и то, что лежал
он в госпитале - койка к койке - с ефрейтором Адольфом Гитлером, -
остановившиеся серо-голубые глаза, тяжелый, немигающий взгляд и давящий
поток слов, вроде бы совершенно логичных, ладно поставленных одно к
другому, но - если долго вслушиваться - больных, безнадежная паранойя, но
при этом угодная несчастным людям, а сколько их тогда было в Германии?!
После ноябрьского путча Гитлера, когда люди на улицах сострадали
арестованному герою войны, рискнувшему сказать нации правду, после его
"Майн кампф", после того, как он стал фюрером, Отто продал дом в
Зальцбурге и уехал за океан, поняв, что рано или поздно Гитлер добьется
своего, страна п р о г н и л а, гниющей падали был необходим стервятник со
стылыми, безжизненными глазами.
- Послушай, Макс, - сказал Вальтер слабым голосом (очень любил
болеть, обожал сострадание, даже при пустяковом насморке просил нотариуса
проверить завещание, уверял, что начинается менингит, отчего-то именно эта
болезнь казалась ему фатальной), - на этот раз меня крутит как-то
по-особому. Постоянное удушье, знаешь ли... Рикардо Баум, верный дружок,
советует обратиться в клинику Фогеля, в Байресе... Так что на это время
вместо меня останется Ганси...
- Кто это? - спросил Штирлиц, сразу же перебрав в памяти всех тем
немцев и австрийцев, с кем Вальтер поддерживал отношения. - Какой Ганси?
Шпрудль?
- Нет, нет, он приехал неделю назад, из Вены... Ты его не знаешь...
Его прислал мой двоюродный брат, какой-то дальний родственник, просит
поддержать... Ты его введи в курс дела и помогай, как мне... Наш с тобой
контракт остается в силе, он будет платить тебе по-прежнему, я уже отдал
все распоряжения... Если со мной что-нибудь случится, возьми себе мои
"росиньоли" и ботинки девятого размера... И новые перчатки, которые я
получил из Канады... Это мой тебе подарок за добрый и честный труд,
Макси...
- У вас простуда, - сказал Штирлиц, зная, что этим он обижает
хозяина. - Обычная простуда. Выпейте горячего чаю с медом и водкой,
снимет, как рукой, господин Вальтер.
- Я думал, что жестокость свойственна только молодым, - вздохнул
Вальтер. - Бог с тобой, я не сержусь...
- А где этот самый Ганси?
- Завтра в восемь утра он приедет на подъемник, покажи ему хозяйство
и введи в дело... Послезавтра утром я уеду, билет уже заказан, Баум меня
проводит.
- Кто это?
- Рикардо Баум? - удивился Вальтер. - Чистый немец, социал-демократ,
живет здесь в эмиграции...
- Врач?
- Нет, он в бизнесе и юриспруденции...
- Посоветовались бы с хорошим аргентинским врачом, господин Вальтер,
настой трав, прогулки...
- Макси, не надо, а? Я знаю, сколько мне осталось, зачем успокаивать
меня так грубо?
Штирлиц положил трубку, выпил "капуччини" и сделал медленный,
сладостный глоток из тяжелого стакана, ощутив жгущий запах жженого ячменя.
Я стал бояться новых людей, подумал Штирлиц. Имя этого Ганси повергло
меня в растерянность; плохо; постоянная подозрительность к добру не
приводит, это ломает в человеке азартное желание д е л а; время уходит на
обдумывание возможностей; глядишь, все взвесил, - ан, поздно, упустил
момент, м и м о...
Какие же это страшные слова - "страх", "боязнь", "ужас"!.. А сколько
модификаций?! Чему-чему, а уж как себя пугать - человечество выучилось!
Нет бы радости учиться веселью, застольям, - так ведь, наоборот, каждый
прожитый год словно бы толкает нас к закрытости; сообщество бронированных
особей, два миллиарда особей, занявших круговую оборону в собственных
дотах с репродукциями Рафаэля, электроплиткой и зеркалом, человек человеку
враг, ужас какой-то.
- Что грустный, Максимо? - спросил Манолетте.
- А ты?
- О, я - понятное дело, - ответил бармен. - Я старый, я вижу конец
пути, Максимо, я знаю, что однажды утром не смогу подняться с кровати от
боли в спине, а может, в шее или в сердце... Не важно, где... И - что
ужасно - я мечтаю об этом времени, потому что тогда со спокойной совестью
буду лежать в постели, попросив Пепе передвинуть ее к окну, и стану
смотреть на восходы и закаты, пить чай (честно говоря, я ненавижу кофе),
пока смогу - пробавляться рюмашкой, а по вечерам играть с внуком и Марией
в детский бридж... Вот жизнь, а?! И я наверняка не посмею даже и думать,
что жду прихода смерти... Я буду уверять себя, что наконец наступило время
заслуженного отдыха, Пепе принял мое дело, пусть мальчик нарабатывает
мышцы, теперь его очередь, ты сделал свое, отдыхай, сколько душе угодно...
Я отдаю себе отчет в том, что жизнь прожита и ничего из задуманного не
сбылось, суечусь, не до мыслей, успевай поворачиваться, иначе дон Карло
обойдет на повороте, его бар крепче и денег у него больше, и дон Гулинский
может прижать, к нему валом валят портеньяс' из югославских и итальянских
районов, они там богатые, так что надо держаться, каждую секунду
