новом фильме "Откровение от Джироламо Савонаролы"... Да, да, я начинаю эту
работу... В ней будет постоянный камертон: лицо женщины - дочери, матери,
любимой... Сквозь весь фильм - набатно, символом тревоги и любви - лицо
прекрасной женщины... Я приглашаю вас... Вас зовут Джесси, да?
- Пусть так, - улыбнулась женщина (у нее ямочки, как у Кристы,
подумал Роумэн, подходя к Гриссару: ему был нужен этот человек, он много
узнал о нем за последние месяцы, а главное - понял, что Гриссар связан с
Фрэнком Синатрой, очень важная связь). - Хотя в приходских книгах я
записана Жозефиной...
- Вы помните, на чем состоялся Савонарола? - не услыхав даже ее
ответа, продолжил режиссер. - Как всякий гений, он появился на стыке двух
эпох, а трагический уход Лоренцо Медичи, первого гражданина Флоренции,
столицы Возрождения, не мог не породить кризиса - смена власти в условиях
абсолютизма духа всегда кризисна, а ее последствия непредсказуемы... Вы,
конечно, помните, что аристократ Медичи окончил "Платоновскую академию" и
был высоким эрудитом, за его столом собирались выдающиеся умы той поры,
Боттичелли считал за счастье беседовать с ним о гении Джотто; Медичи был
первым правителем в Италии, кто назвал Данте гением, не меньшим, чем
Вергилий, а ведь деспотизм отмечен именно тем, что понуждает преклоняться
перед древними, отвергая современников... Мой фильм будет начинаться с
того, как в дружеском застолье Лоренцо Медичи читает свои стихи, на него
влюбленно смотрит жена, кроткая и нежная Клариса Орсинни, подле него сидит
женщина, которую любит он, зеленоглазая Бартоломеа деи Нази, а напротив
восседает ее муж, Донато Бенчи, который знает, кто любит ту, что живет с
ним под одной крышей, и Клариса Медичи знает это, но она полна нежности к
той, с кем ее муж чувствует себя счастливым и сильным... Медичи читает
стихи о юноше, который был рожден некрасивым, полуглухим, со слабым
зрением; в смачных выражениях, угодных нраву простолюдинов; он читает, как
этот юноша замахнулся на изначалие природы, стал терзать свое тело
гимнастическими упражнениями и сделался, наконец, лучшим наездником
Флоренции, непревзойденным охотником, гимнастом и танцором... Медичи
кончает читать, рассмеявшись чему-то своему, оглядывает лица приглашенных
поэтов и художников, но внезапно странная гримаса гнева перекашивает его
угреватое лицо с подслеповатыми, гноящимися глазами, он взмахивает руками,
словно бы ловя воздух, которого ему не хватает, валится головой на стол,
разбив висок о золотой кубок с вином, стоявший перед ним...
- Кубок был серебряным, - шепнул Роумэн Фрэнку Синатре; тот
внимательно его оглядел, кивнув: "Да, да, верно, серебряным, с этрусской
чеканкой"; он плохо знает Медичи, отметил Роумэн, но отменно сочиняет
человека, значит, настоящий художник, кубок-то действительно был золотым.
Толпа жарко о б н я л а Гриссара; как и всякий артист, он ощущал тех,
кто внимал ему; искусство - это пророчество, только выражается чувством, а
не логикой, или - точнее - чувственной логикой.
- Когда Медичи подняли, - продолжал между тем Гриссар, - осторожно
перенесли в опочивальню, он, ощущая в груди п е к л о, прошептал:
"Приведите ко мне Савонаролу". И монах пришел к умирающему: поэт-тиран
решил исповедаться у Савонаролы, который всем своим духом не принимал ту
культуру, которой так поклонялся Лоренцо Медичи... Тогда-то на экране и
возникает первый раз скорбное лицо матери-дочери-любимой - всепонимающее,
трагичное, бессловесное, вобравшее в себя знание и боль веков... А сразу
же после этого видения, которое пройдет через весь фильм, - статика, еще
более подчеркивающая динамизм действия, - я покажу, как молния разбивает
фонарь на куполе Бруннелеско и камни падают рядом с входом во дворец
Медичи - а это страшное предзнаменование грядущей беды; и мудрый циник, а
потому - провидец, доктор П. Леони из Сполето, поняв, что часы мецената
Медичи сочтены, бросается в колодец и тонет, предпочитая смерть жизни в
вате, то есть в холодной и безвоздушной тишине, которая обычно следует за
годами взлета культуры и мысли... Медичи знал, что Савонарола проповедует
в монастыре против него, против его в о л ь н о с т е й, против того, что
он любит жену друга, изменяя ей с тою, с кем его освятили браком, он
понимал, что монаху противны его пиршества с философами, подвергавшими
осмеянию не папство, - Савонарола и сам его презирал, - но догматы
религии, он отдавал себе отчет, как ненавистно фанату веры его дружество с
художниками, рисующими обнаженную натуру, - а что может быть греховнее
т е л а?!
"За что ты зовешь людей к бунту против меня? - прошептал Медичи. -
Чем я прогневил тебя?"
"Любимый брат, я молю у бога выздоровления тебе, - ответил
Савонарола, - однако оно не настанет, если ты не отречешься от буйства
плоти и веселья, от развратных маскарадов и громкой всепозволенности,
ощущаемой твоими пьяными поэтами... Мир рожден для схимы, тишины и
благости, только тогда несчастным откроется царство божие". - "А ты был
там? - усмехнулся Медичи. - Ты его видел? Я хочу дать радость людям
творчества здесь, на этой грешной земле, а ты сулишь им, чего сам не
видел. Реальность - это то, что можно пощупать, вкусить, увидеть". - "Ты
богохульствуешь, Лоренцо Медичи, ты живешь на потребу себе". - "А ты?" -
"Я отдаю себя людям". - "Это как?" - "А так, что мне не нужны застолья,
словеса, женщины, мне нужна лишь одна справедливость". - "А разве человек
может быть мерилом справедливости? Почему гениальный Боттичелли тянется ко
мне, а на твои проповеди не ходит?" - "Потому что он дитя искусств, и он
дает людям ложные ориентиры, он плохой навигатор, им движет собственное Я,
а не царственная множественность Мы". - "Значит, ты выражаешь желания
множественного Мы, а я служу бренному человеку, его одинокому, скорбному
Я?" - "Я - это дьявол, Лоренцо Медичи, а Мы - бог". - "Мы состоим из
бесчисленных Я, монах. Справедливость - это хорошо, тем более правда, но
ни того, ни другого нельзя достигнуть, можно лишь приблизиться к ним... И
чем четче будет выявлено каждое Я, тем вероятнее приближение... Ты взял на
себя право учить всех добру - это опасно... Предостерегай от зла - нет
ничего важнее для монаха, чем это... Ты лишен радостей жизни, ты воспитан
в схиме, как же ты можешь знать, что такое правда и счастье"? - "Я верю в
слово божие - это счастье и правда, а ты глумишься над ним, ставишь себя с
ним вровень, живешь всепозволительно, не ограничиваешь желания, поэтому и
умрешь". - "Я умру, это верно, я скоро умру, но я умру не так, как ты, ибо
тебя распнут за то, что ты рьяно и жестоко насаждаешь справедливость, а
это вроде как служить сатане; справедливости угодна доброта и
позволенность мыслить иначе, чем ты. Подумай о моих словах, несчастный
монах, иначе ты принесешь много горя людям, нет ничего страшнее добрых
фанатиков, которые сулят счастье взамен слепого послушания; Платон только
потому и остался в памяти людей, что он исповедовал спор разных позиций".
- С этим и умер Медичи, - после долгой, томительной паузы закончил
режиссер. - А Савонарола, проведший семь лет в доминиканском монастыре,
умертвив свою плоть, живший словом Библии и видением равенства всех перед
богом, начал бунт против папства - во имя истинной веры; он мечтал
превратить идеал в существующее, сделать его материей, но разве такое
возможно? Он, настоятель собора Святого Марка, построенного дедом Медичи,
не дал меценату Лоренцо последнего напутствия, ибо г р е х о в н о с т ь
радости земной была ему вчуже... Каждый, кто падет с женщиной, -
заслуживает казни; каждый, кто пригубил кубок, - попадет в ад; каждый, кто
живет своей мыслью, а не строкой писания, - сын сатаны! Разве добро может
быть судией?!
- А если зло? - спросил Роумэн; поскольку режиссер был зажат потной,
а л ч н о внимавшей ему толпой, на Пола зашикали; Джо Гриссар, тем не
менее, обернулся к Роумэну, посмотрел на него с нескрываемым интересом и,
улыбнувшись Фрэнку Синатре, спросил:
- Вы имеете в виду здешние процессы против Брехта и Эйслера? Я вас
верно понял?
- Не только здесь, - ответил Роумэн, чувствуя на себе взгляд Синатры.
- В Европе тоже хватало такого рода процессов.
- В моей новой ленте будет очень жесткий финал, - ответил Гриссар. -
На фоне безмолвного лица очаровательной и кроткой Жозефины, - он мягко
улыбнулся актрисе и вытер свое мясистое лицо громадной ладонью, - диктор
сухо прочитает: "Папа Юлий Второй решил канонизировать Савонаролу,
несмотря на то что тот был сожжен его предшественниками как еретик;
Рафаэль сделал его портрет; папа Павел Четвертый, вычеркнув всего
несколько строк, позволил цензуре дать штамп на опубликование проповедей
бунтовщика, - новой власти угодны погибшие бунтовщики, которые восставали
против роскоши и свободомыслия единиц во имя справедливости для всех, что,
конечно же, невозможно..."
- Давайте я сыграю у вас Боттичелли, - посмеялся Роумэн. - Это мой
любимый художник, а ведь при этом, говорят, он был связан с тайным орденом
мстителей...
Гриссар переглянулся с Синатрой и, рассекая толпу как дредноут,
двинулся к нему:
- Представьте, вы мне нужны...
...Он снимал трехкомнатный номер в "Плазе"; мебель была
атласно-белой; на полу валялись книги, грязные рубашки, страницы
рукописей; Жозефина сразу же занялась баром, достала стаканы, бутылки,
фисташки и соленое печенье.
- Ваши реплики понравились мне, - повторил Гриссар. - Синатре,
кстати, тоже. А он - умница. Кто вы по образованию?
- Юрист, кто ж еще? - ответил Роумэн. - Немножко, конечно, историк,
без этого в наш век нельзя.
- В наш век можно все, - сказал Гриссар. - Мы вступили в полосу
всепозволенности, это - предтеча конца света.
- Слушайте, а зачем вы рассыпаете жемчуг перед здешними... людьми?
Они же малообразованны! У кого есть гран таланта - подметки срежет, унесет
в клюве идею, вы же рассказали поразительные эпизоды, - ставь камеру и
снимай фильм.
- А кто будет играть? - Гриссар пожал плечами. - Жозефина? Я буду ее
снимать, но играть она не может, правда, крошка?
- Почему? Я снималась в двадцати картинах...
- Снимись в одной, но под фамилией Мэри Пикфорд... Или Вивиан Ли...
Или Феры Мареской...
- Кто это? - спросил Роумэн.
- Я смотрел фильм в русском консульстве... Во время войны, когда мы
дружили... Я забыл название... У русских нет кассовых названий, кроме
"Броненосца "Потемкина"", - хоть что-то связанное с баталиями, выстрелами,
морским сражением... Это прекрасная актриса, у нее лицо морщится, как от
боли, когда при ней говорят что-то такое, что оскорбляет в ней женщину...
Такое нельзя сыграть, это - врожденное, от бога.
- А кто вы по профессии, мистер Гриссар?
- Джо. Этого достаточно, Джо, - и хватит...
- Я Пол. Тоже неплохо звучит, а?
- Мне прекрасно известно, кто вы. Пол. На вас в "Юниверсал"
показывают пальцем: штатный осведомитель ФБР, прислан смотреть за левыми
интеллектуалами...
Роумэн сломался пополам, замотал головой, потом пояснил:
- Это я так смеюсь... Хм... Вообще-то я служил в разведке,
забрасывался в тыл к наци, но ФБР... Жуть какая! Они костоломы, я ни за
что не буду на них работать...
- Жаль. Я бы с радостью снял фильм "Осведомитель"... У вас умные,
печальные глаза, вы служите злу, хотя сами полностью на стороне добра...
- Снимайте меня в фильме об осведомителе налогового управления... Или
агенте, неважно. Есть хорошее начало, продам задешево...
