- Вы из Корриентес?
- Да.
- Слава богу, теперь поезда стали ходить без опозданий, чувствуют
руку сеньора президента Перона.
- Хорошая рука? - поинтересовался Штирлиц.
- Крепкая. Нам нужна именно такая рука... Нам и тем инглез, которые
владеют всеми нашими железными дорогами.
- Разве дороги еще не ваши?
Хозяин покачал головой:
- Нет. Пока что они принадлежат Англии. Поэтому и был бордель: не
боялись власти, имели дело только с Лондоном... Так, у вас есть паспорт,
сеньор?
- Конечно.
- Заполняйте анкету.
- Обязательно? Я уеду утром.
- А ночью может прийти полиция. И составит бумагу, что я принимаю
клиентов без занесения в реестр, чтобы не платить налог с прибыли. Знаете,
чем это для меня кончится?
"Не надо ему давать мой американский паспорт, - подумал Штирлиц. - Я
не знаю почему, но я чувствую, что этого делать не надо. Тем более Роумэн
сказал, что документ вполне может быть меченным. Неужели против него
играет кто-то из своих? Кто? Он боготворит Даллеса: "Его обманули, он не
знал, кто такой Вольф, он не мог и предположить, что с ним говорит высший
чин СС, он вел переговоры с генералом, это по-солдатски". Я не смогу его
переубедить, он относится к числу тех людей, которые по-настоящему верят
тем, кому верят. Наверное, поэтому он мне так симпатичен, хотя верит
Даллесу, который знал, с кем он садился за стол переговоров. Жать на
Роумэна бесполезно, такие люди должны убедиться сами, а любое
в т о р ж е н и е в свою убежденность они воспринимают как нарушение
личного суверенитета, нет ничего обиднее этого - возникает ощущение
собственной малости и незащищенности. Впрочем, - подумал Штирлиц, -
малость и незащищенность суть синонимы, неужели мир обрушивается в то,
чтобы исповедовать примат силы? Но тогда человечество окажется совершенно
незащищенным, ибо первыми погибнут как раз те, кто не умеет защищаться:
поэты, композиторы, философы, ведь нет никого ранимее, чем они. Их
субстанция приближена к женской: поначалу - чувство, потом - мысль.
О щ у щ е н и е несправедливости рождало строки Гарсии Лорки; новое
ч у в с т в о времени подвигало Пикассо к "Гернике"; атака кинематографа
на с л о в о привела не к краху литературы, но к четкому
п о к а д р о в о м у выявлению мысли в строках Пастернака и Хемингуэя".
- Можно посмотреть ваши комнаты? - спросил Штирлиц.
- Если у вас нет документа, я не смогу пустить вас, сеньор, очень
сожалею.
- Что делать...
- У вас неприятности с полицией?
- Нет. Просто я иностранец... Не знаю, нужно ли мне было получать
визу на посещение других городов, кроме Буэнос-Айреса?
- Зачем? Зайдете в полицию, зарегистрируете свое дело или объясните,
почему вы приехали сюда, - вот и все... Надеюсь, вы не "гринго"?
По тому, к а к он это спросил, Штирлиц понял, что говорить о зеленом
паспорте с гербом Соединенных Штатов нецелесообразно.
"Отчего они так не любят их, - подумал он. - Все как один говорят об
американцах "гринго", это же бранное слово, почему? Воевать с ними не
воевали, люди доброжелательные, открытые, шумные, - правда, чрезмерно, -
но ведь это от детства, молодая нация. Почему такая въедливая нелюбовь к
Северу? А вот то, что он мне посоветовал "зарегистрировать д е л о", - это
серьезно. Как это говорили русские преферансисты - "курочка по зернышку
клюет"?" (Он несколько раз ездил в поездах вместе с русскими; был тогда в
черной форме; в п и т ы в а л родную речь, наблюдал за "пульками", слушал
споры, вдыхал пьянящий запах черного хлеба, нет такого в мире, нигде нет,
ни в одной стране; и колбасы сказочные есть, и роскошные сыры, и
прекрасные вина, но нигде нет такого черного хлеба - странно!)
- Я не "гринго", - ответил Штирлиц. - Я немец.
- Изгнанник?
- Да.
- Ну, к вам в полиции относятся хорошо, если только вас не
разыскивают в Нюрнберге...
- А что, я похож на такого?
- Разве сеньор Адольфо Хитлер был похож на людоеда? Вполне
респектабельный человек... А в Нюрнберге рассказали про него такое, что
волосы становятся дыбом.
- Вы верите тому, что там рассказывали?
- Здешние немцы говорят, что все выдумано... Но есть и такие, кто
убежден, что в Нюрнберге сказали только половину правды... Здесь ведь
живут и те, которые убежали от Хитлера... Тоже очень порядочные люди... У
них есть свой клуб имени немецкого ученого Гете...
- Гете был поэт, - заметил Штирлиц, и сразу же подумал, что неправ:
"Поэт, если он не только сочинитель строк, но и мыслитель, обязательно
являет собой новый шаг в истории цивилизации; информация, заложенная в его
творчестве, сообщает миру новое качество, слово легче запомнить, чем
формулу, рифму - тем более. Пушкин - зарифмованная философия
девятнадцатого века, кодекс морали, прозрение и одновременно ретроспектива
человеческой истории, преломленная сквозь судьбу России".
- Возможно, - согласился хозяин, - я его не знаю. А те, кто приехал
сюда после войны, вступили в клуб моряков крейсера "Граф Шпее". Тоже очень
хорошие люди. Но слишком громко поют песни про сеньора дона Адольфо
Хитлера, когда перепьют пива... Неужели вы все пьете так много пива?
- Как один, - ответил Штирлиц и, попрощавшись, вышел из пансионата.
По тихим, совершенно безлюдным улицам он прошел по городу, задержался
около одной из витрин: дед Мороз в сомбреро держал за руку Снегурочку;
кукла была черноволосая, с глазами, наведенными, как у оперной певицы,
настоящая Кармен. "Любопытно, - подумал Штирлиц, - а по прошествии лет,
когда мир станет еще более крошечным, а самолеты будут летать не с
нынешней сумасшедшей скоростью пятьсот километров в час, а с еще большей
(мысль ученого, работающего в военном конструкторском бюро над
преодолением скорости, вполне может оказаться более революционной, чем
бунт Лютера или утверждение Галилея; только те вошли в историю, а этот
останется безымянным), что станет с людскими представлениями,
объединяющими человечество? Станет ли Снегурочка, пришедшая сюда из
Европы, голубоглазой, беленькой, в платьице с рюшечками или по-прежнему
будет такой же черноволосой Кармен в обтягивающем платье и с шалью за
спиной? Или родится какой-то новый, единый эталон для всего мира? Хорошо,
- возразил он себе, - а почему Снегурочка должна обязательно стать
голубоглазой блондиночкой, а не желтенькой, нежной японочкой? Потому что,
- ответил он себе, - я думаю так, как привычно; это дурно; мысль не имеет
права на удобство, - это от лености; конец прогресса. Пусть здешняя
Снегурочка остается жгучей брюнеткой, - сказал он себе устало, - а мне бы
неплохо поспать в кровати, все-таки поезд - это мучительное ожидание
приезда, плохо думается; самолет в этом смысле лучше, тебя растворяет
небо, предлагая свой закон, ты подвластен во время полета ему, а не земле,
не только иной ритм, но даже объем тех проблем, о которых думаешь".
В пансионате "Альпараисо"' ("Чем хуже комнаты, тем громче название.
Неужели в раю могут быть такие узенькие оконца?!") хозяйка
поинтересовалась, не из Испании ли сеньор: "Моя бабушка была испанка, я
неравнодушна к людям с Пенинсулы, даю им скидку на пять процентов". На
вопрос, требует ли она у испанцев паспорта, ответила: "Нет, конечно";
пообещала разбудить в шесть тридцать, принесла кувшин с водой: "Водопровод
безумно дорог, трубы приходится покупать у проклятых "гринго". Вот вам
тазик для умывания, ничего, так мылись наши родители и жили неплохо, лучше
нас; согласитесь, люди живут все хуже и хуже от поколения к поколению".
_______________
' А л ь п а р а и с о (исп.) - рай.
- Если вы сделаете водопровод, - заметил Штирлиц, - к вам не будет
отбоя от желающих, хорошо заработаете...
Женщина улыбнулась (лицо у нее было чуть опухшее от сна, мягкое,
прелестное, Штирлиц только сейчас понял, как она мила).
- "Все, что имеешь, раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах,
и приходи, следуй за мной". Услыхав же это, человек опечалился, ибо был
очень богат. Увидав его печаль, Иисус сказал: "Легче войти верблюду в ушко
иглы, чем богатому войти в царство божие". И сказали услышавшие: "Кто же
может быть спасен?" Он же сказал: "Невозможное людям возможно богу".
Штирлиц, вздохнув, продолжил:
- И сказал Петр: "Вот мы, оставив то, что имели, последовали за
тобой". Он же сказал им: "Истинно говорю вам, что нет никого, кто, оставив
дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради царства божия,
не получил бы во много раз больше во время сие, а в веке грядущем - жизнь
вечную".
- А дальше? - сказала женщина, пропуская его в маленькую комнату.
- Вы помните?
- Конечно.
- Прочтите.
- Я больше люблю слушать. Прочтите вы, ваш язык такой испанский,
такой чудный, у нашего священника такой же, я его слушаю и плачу...
- Отозвав же двенадцать, он сказал им: "Вот мы восходим в Иерусалим,
и свершится все написанное чрез пророков о сыне человеческом: ибо он будет
предан язычниками и подвергнется поруганию и оскорблению и оплеванию, и по
бичевании убьют его, и в день третий он воскреснет..." И они ничего не
поняли из этого, и слово это было сокрыто от них, и не разумели они того,
что говорилось...
- Вы не священник? - спросила женщина.
- Нет.
- Я очень люблю учить наизусть... Это помогает мне заполнять
документы для налоговой инспекции, все в голове, не напутаешь, а то ведь
такой штраф сдерут.
- Не кощунствуйте, - мягко улыбнулся Штирлиц. - Если вы учите
Евангелие для того, чтобы оперировать с банковскими счетами, бог вас
накажет.
- Если бы он был по-настоящему справедлив, - тихо сказала женщина, -
он бы давно наказал тех, кого надо... А они живут себе, злорадствуют и
даже в церковь не ходят...
- Вы плакали сегодня? Я чем-нибудь могу вам помочь?
Женщина покачала головой:
- Спасибо, что вы это сказали... Нет, вы не можете мне помочь...
Хотите кофе?
- А это не очень трудно?
- Нет, нет, я сделаю вам. Сколько положить ложек? Одну? Две?
- Если можно - две.
- Хорошо. С сахаром? Почему-то европейцы предпочитают сахарин...
- Без сахара и без сахарина, я пью горький кофе... И, если это не
составит труда, пожалуйста, принесите мне несколько листков бумаги и
ручку...
"Красивая и зеленоглазая ящерка, здравствуй!
Как много горя затаилось вокруг нас, бог ты мой! Каждая крыша -
хранительница печалей людских. Почему мы так тщательно скрываем несчастья
и столь доверчиво выставляем напоказ свою радость? Ты боишься дурного
глаза? Я - очень.
Хозяйка пансионата только что принесла мне бумагу, перо и кофе, она
очень мила, но не в моем вкусе. Если женщина все-таки может переступить
"не в моем вкусе", то мужчине это сделать значительно труднее, пожалуй,
невозможно даже, и дело тут не только в физиологии. Старый и мудрый циркач
Раунбреннер из Вены говорил мне, что львицы податливы в дрессуре; глядя на
них, начинают работать и львы; если же готовить номер с одними гривастыми,
ничего путевого не подучится, одно рычание.
Здесь очень тихо, стены дома побелены так же, как в Испании, я слышу
скрип пера, и моя зыбкая тень (хозяйка зажгла свечу, экономит на
электричестве) громоздится на этой беленой стене неким кряжем, выдутым
ветром, - вот-вот до конца рассыплется.
Мне приятно писать тебе это письмо, потому что ты единственный
человек из тех, что милы моему сердцу, кто досягаем ныне для меня. Ты
