заметила: я сказал н ы н е. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно. Я не
вправе лгать тебе, каждый из нас хранит свою тайну; никогда и никто не
открывает себя до конца - даже, увы, в те минуты, когда, кажется, люди
растворены друг в друге.
Я пишу тебе второе письмо. Первое писал в самолете, зажатый фанерными
стенками (впрочем, они задекорированы прекрасным материалом: какой-то
атлас, очень красивое соседство голубого, розового и светло-зеленого; эти
три цвета - в общем-то тривиальные - здесь, в небе, казались мне очень
земными, а потому - прекрасными).
Мне совестно задавать тебе вопрос, но я задам его, сказав
предварительно, что мое прошлое принадлежит одному мне, так же как и
будущее. Я не знаю, когда оно, это будущее, настанет, - может быть, через
полгода, а может быть, через три, но оно грядет, следовательно, нам с
тобой может принадлежать лишь настоящее. Готова ли ты к тому, чтобы
удовлетвориться настоящим? Только, пожалуйста, не торопись отвечать.
Можно обманывать врага (хотя лучше побеждать его в бою). Во время
осенней охоты в горах можно обманывать кабана: шансы равны, обман можно
квалифицировать как хитрость, необходимую в схватке. Нельзя обманывать
детей и женщин: ничто так не взаимосвязано, как дитя и женщина. Художники
создали много картин, посвященных материнству, однако никто еще не написал
картины "Отцовство". Если ты читала книгу русского писателя Николаса
Гоголя про истинного кабальеро Тараса Бульбу, ты должна была задуматься об
отцовстве: отношение старого казака к молодому сыну совершенно отлично от
отношения матери. Для нее идея, битва, мор - все на втором плане! Сначала
- жизнь ее дитяти, все остальное вторично.
Если ты хочешь в этом отрезке настоящего, которое мне отпускает (или
- точнее - к которому меня понуждает) жизнь, быть рядом со мной, я буду
счастлив.
Но и это не все. Мои средства (аргентинский менталитет предполагает
умение хорошо считать, здесь это не обидно) составляют тысячу семьсот
сорок четыре доллара. Для меня это огромные деньги. Для нас с тобой это
гроши. Не знаю, смогу ли я обратить твои деньги (если они у тебя есть) в
дело и обеспечить тебя так, как ты к этому привыкла. Пожалуйста, извини,
что я пишу тебе это, но я не могу иначе: с самого начала должно говорить
правду, обозначая все исходные условия.
Мы - подданные импульсов. Более всего я боюсь, что ты, не взвесив все
толком, ответишь, что готова прилететь ко мне. Жертвенность, как правило,
оборачивается катастрофой. По прошествии месяцев начинается разочарование,
которое чревато душевным кризом.
Я был бы законченным мерзавцем, если бы сказал, что не могу жить без
тебя. Могу, зеленоглазая. Увы, могу. Жизнь приучила меня жить головою,
подчиняя поступки разуму, а не эмоциям.
Я обязан сказать тебе со всей честностью, что мне нужна твоя помощь.
Пожалуй, ты единственный человек, которому я здесь верю. Я не знаю почему,
но верю. Ты вправе возразить: "Это же импульс, чувство, где логика?" Я
соглашусь с этим. Альберт Эйнштейн, однако, начал свою теорию
относительности с постулата: "Допустим, бог существует. В таком случае,
скорость света будет равняться..." - и пошло дело!
Я бы очень хотел, чтобы ты ответила мне - по размышлении здравом:
"Мне было приятно увидеть тебя после десяти лет разлуки, но я не хочу
довольствоваться настоящим, а тем более таким настоящим, в котором тебе
нужна лишь моя помощь. Женщина значительно больший мечтатель, чем мужчина,
она в большей мере живет надеждой на будущее, чем воспоминанием о былом;
настоящее тем и ужасно, что оно быстролетно. Твое письмо слишком логично и
взвешенно, чтобы я могла мечтать о чувстве".
Пожалуйста, напиши так. Не строй иллюзий. Мир жесток и сложен, каждый
из нас несет в себе частицу этого мира; мы в долгу у прошлого; долги
необходимо отдавать; сейчас я этим и занимаюсь. Это мужская работа -
отдавать долг и доделывать то, чего не успели твои друзья. Нет ничего
греховнее предательства памяти. Когда человечество забывает историю,
п о д л и н н у ю историю, а не придуманную ленивыми неудачниками от
политики, карликами, лишенными интеллигентности, тогда начинаются болото,
гниение, застой. В сорок шесть лет я более чем когда-либо вижу то, что не
успел доделать. Живописец, если он мастер, может создать школу. Человек
моей профессии лишен возможности иметь учеников, тем более что я лишен
дара слова, которым можно описать все то, что я знаю. Поэтому я обрек себя
на действие. Оно всегда превалировало в моей жизни, а сейчас - тем более.
Пожалуйста, подумай, на какую муку ты себя обречешь, если ответишь
согласием.
Ты обязана спросить: "Зачем ты говоришь в начале письма, что ждешь
меня и что моя помощь нужна тебе, а в конце просишь отказать тебе?"
Это вполне честно. Откровенный разговор возможен только в письмах,
потому что ты не видишь моих глаз, не ждешь возражения, не ищешь во мне
того, что хотела бы найти. Слово должно быть выражением правды, а не лжи,
тем более написанное, а не произнесенное. Чувство в слове написанном
переплавляется в логику; пусть оно безжалостно, но именно в этом и сокрыто
высшее милосердие слова.
И на этот твой возможный вопрос я отвечу: я пишу тебе потому, что мне
больше некому написать. Я отвечу тебе: да, я понимаю, как это жестоко. Я
скажу тебе: если живописец боится взять кисть, полагая, что картина,
стоящая у него перед глазами, не под силу ему, тогда он не творец. Я скажу
тебе: мир устал от условностей и закрытости. Хочется, наконец, - хотя бы
сейчас, когда ночь лежит над тем миром, в котором я живу, - сказать правду
листу белой бумаги. Мне совестно за это мое письмо, потому что я вижу в
нем торг. Но я не мог его не написать, ибо в нем - надежда.
Сейчас я лягу спать, а утром решу, отправлю его или нет. Я должен
прочесть его при солнце. Если я решу его отправить, то адрес, по которому
ты мне ответишь, будет простым: Ричард Майр, Кордова, центральная почта,
Аргентина, до востребования".
...Он проснулся за несколько минут перед тем, как хозяйка мягко
постучала в его дверь:
- Сеньор, пора...
- Спасибо, - ответил он. - Вы так любезны, я бы наверняка проспал.
- Я приготовила вам кофе.
- Благодарю вас.
Он быстро умылся, прочитал письмо, лежавшее на столе, не садясь;
поморщился: "Философствую, как человек, ожидающий приговора, а я ведь уже
приговорен. А об этом я не написал. Это плохо. Приехав ко мне, она
окажется на мушке. Как и я. За мной идет охота, я ненадолго оторвался, они
найдут меня через Роумэна, они сделают все, чтобы он приехал ко мне. Или я
к нему. И тогда я уже не оторвусь. Мой провал - дело времени. Нельзя это
таить от себя, а уж от нее тем более".
Он посмотрел на часы: "У меня есть пять минут, никогда нельзя
откладывать то, что можешь сделать сейчас".
Штирлиц присел к столу и дописал:
"Зеленоглазая моя! Я прочитал это письмо утром. В комнате много
солнца, оно пронизывает маленькую комнату, и нет уже на белой стене моей
зловещей тени. Ночь - время призраков, день предполагает правду. В первую
очередь с самим собой. Так вот, я загнан, за мной идут по пятам, меня ищут
и обязательно найдут. Увы, ты будешь бессильна помочь мне, но обречешь
себя на горе. Точнее: я обреку тебя на горе. Еще точнее: тебя обрекут на
горе те, кто меня ищет. Я уходил от этого, главного, прошлой ночью. Я
хитрил с самим собой, я тешил себя надеждой. Так что в том настоящем,
которое нам, возможно, отпущено, бог знает, сколько дней нам придется
провести вместе. Боюсь, что мало..."
- Сеньор, вы опоздаете, - услышал он тихий голос хозяйки.
Штирлиц посмотрел на часы: "Время. Я допишу письмо в поезде, в конце
концов можно купить вечное перо на вокзале, не обязательно брать
"монблан", можно писать и обыкновенной здешней "самопиской", не может
быть, чтобы здесь их не было в продаже".
Женщина ждала в маленьком холле; всего пять столиков. "Действительно,
семейный пансионат. Вот бы где спокойно пожить, продумав, как поступать
дальше. А что думать, - спросил он себя. - Тебе не надо думать. От Роумэна
ты имеешь данные, что в Кордове работает штандартенфюрер СС Танк, автор
авиационных моторов, человек Геринга; есть у тебя адрес одного из звеньев
ц е п и: неизвестный, калле Сармьето, пятнадцать, связник Райфеля,
перевалочная база в направлении на Чили. Ты имеешь еще одного человека, он
инженер, работает на заводе, Хуан-Альфрид Лопес; ты должен быть там, в
Кордове, и делать свое дело, которое есть продолжение того, которому ты
отдал добрую треть жизни, лишившись дома, семьи, Сашеньки, сына..."
- Вы любите горячий хлеб? - спросила женщина. - Или только слегка
подогретый?
- Слегка подогретый... Как это любезно, что вы встали в такую рань.
- А почему вы говорите шепотом?
- Чтобы не разбудить ваших постояльцев.
- У меня их нет.
- Почему? Прекрасный пансион, очаровательная хозяйка.
- Очаровательную хозяйку муж обвинил в неверности... А в нашей стране
нет развода... И поэтому в моем пансионате мало кто теперь
останавливается...
Штирлиц мягко улыбнулся:
- У человека было двое детей, и он, подойдя к первому, сказал: "Дитя
мое, сегодня иди работать в винограднике". Он же ответил: "Иду, господин"
- и не пошел. И подойдя ко второму сыну, человек сказал то же. И тот
ответил: "Не хочу". А после раскаялся и пошел. Кто из двоих исполнил волю
отца? Говорят: последний. Говорит им Иисус: "Мытари и блудницы идут
впереди вас в царство небесное..."
- Это из Матфея?
- Да. Вы хорошо знаете тексты...
Женщина вздохнула:
- Ночью я сказала вам неправду. Я постоянно читаю эту книгу не для
того, чтобы легче считать деньги и делать финансовые отчеты. Деньги трудно
считать, когда их много, а у меня их нет... Просто одной очень страшно,
особенно если нет детей...
- По-моему, трудности жизни куда страшнее, если есть дети.
- Так считают мужчины. Вы не правы. Когда есть дитя, женщина обретает
силу и лишается страха.
В вагоне он зашел в туалет и письмо к Клаудии сжег, полагая, что в
Кордове напишет новое; иного выхода нет; рядом с ним должна быть женщина;
ничто так не легализует мужчину, как это.
"Ты сам сказал эти слова, - спросил себя Штирлиц, - или их кто-то
другой произнес в тебе? Если это сказал ты, тогда тебе должно быть очень
за них стыдно; цель, которую оправдывают средства, всегда оказывается
бесполезной. Я должен написать Клаудии всю правду; нельзя начинать то
дело, которому ты отдашь себя, с безверия. Или я решу открыться ей
по-настоящему, или не напишу ни слова".
То, что он не отправил письмо Клаудии из Санта-Фе, спасло его: после
того как Роумэн вылетел в Асунсьон, все его контакты (Клаудиа в том числе)
были взяты под наблюдение теми или иными секретными службами:
корреспонденция перлюстрировалась, телефонные разговоры прослушивались, а
банковские счета подвергались самому тщательному изучению.
ДАЛЛЕС, МАКАЙР (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
Выслушав Макайра с несколько отстраненным, рассеянным интересом,
Даллес, покачав головой, заметил:
- Я бы не сказал, что эта история может в а с радовать, Боб. Помните
строки Ли Ю? "Так много, много тысяч ли прошел за десять лет, но где я
горя не видал, где не видал я бед? Чуть-чуть погреюсь у костра, и снова в
дальний путь, но прежде, чем поводья взять, мне хочется вздохнуть: жалею и
скорблю о том, что муки зря терплю, я наш родимый Юйгуань не отстоял в
