потом только понял - такое бывало с ней после встреч с Кемпом.
- Сеньора Сарак? - переспросил Роумэн.
- О, милый!
Голос ожил сразу же, зазвенел; она, наверное, поднялась, потянулась к
аппарату, конопушка, но почему "миссис Спарк", не может ведь она жить с
Грегори в одном номере?! "А почему?" - спросил его какой-то чужой,
подхихикивающий голос. Роумэн даже зажмурился от ненависти к себе; как
можно держать внутри такую гадость?!
- Это ты?! Почему ты молчишь?! Милый!
- Я молчу оттого, что дьявольски счастлив тебя слышать. Я так
соскучился без тебя! Просто сил нет... Сеньора Сарак...
- Я караулю тебя в его комнате, милый, он у наших друзей, они больны,
он ухаживает за ними, какое счастье, что ты жив и здоров, боже! Хорошо,
если бы ты мог сюда прилететь! Но сначала ты должен попасть в... Ты должен
полюбоваться сказочным местечком в джунглях, там, где до этого был твой
друг, тебе хочет рассказать массу интересного мистер Райфель, у него там
торговля электротоварами, очаровательный человек, ему раньше помогал
мистер Гауз, понимаешь?
- Да, - ответил он, подумав, что об этом друге Гаузнера в Игуасу
Штирлиц ничего и не слыхал. - У тебя очень усталый голос...
- Ты позвонил, и все прошло... Мне сейчас стало так хорошо, милый,
так спокойно, что просто даже замечательно! Ты слышишь меня? Я ужасно
д о р о г о болтаю, да? И непременно посмотри памятники архитектуры в
Кордове, это Аргентина, там так много интересного, родной! Тебе много чего
расскажет мистер Лопес, он инженер, живет на калле Санта Анна, все знает
об истории города. Ты запомнил? Сеньор Хуан-Альфрид Лопес. Это близкие
друзья того человека, которого мы отыскали, он и его босс мистер Ланхер
тебе уже выслали рекомендательные письма на адрес твоего отеля.
(Так было уговорено: окно до востребования называть "отелем"; как
легко и точно она произносит слова-символы, слова пароля, молодец. "А
Гаузнеру она говорила так же?" - он ничего не мог поделать с этим страшным
голосом, только еще крепче сжал трубку.)
Она, словно бы почувствовав нечто, спросила:
- Почему ты молчишь, милый?
- Я тебя слушаю, конопуша, я живу твоим голосом. Мы встретимся в
вашем отеле, когда я вылечу из здешней дыры? Или ты хочешь податься на
север, чтобы отдохнуть от жары?
- Мы будем ждать твоего звонка здесь. Только обязательно позвони. Я
не спрашиваю, сколько времени займет знакомство с теми местами, которые
тебе будет так интересно увидеть, но я очень, просто ужасно жду тебя! Нам
бы надо было слетать в Австрию, говорят, под Линцем уже выпал снег... И в
Гамбург... Но без тебя мы не решаемся, особенно пока я не отладила все
формальности дома...
- Но у вас все в порядке?
- Да, да! - слишком уж торопливо ответила Криста. - Не волнуйся о
нас, теперь все в порядке, хотя мы здорово намучились в дороге...
- Но сейчас все хорошо?
- Да...
- Честное слово?
- Честное слово, не волнуйся, пожалуйста, и будь крайне осторожен в
джунглях, там смертельно опасно, любимый, рыси обычно нападают со спины,
мне говорили знающие люди...
"Все ясно, они караулят где-то в пригородах Ригельта и его связника
или босса, которого зовут Ланхер, эта фамилия мне незнакома. Они караулят
их, потому что не верят ни единому их слову, и правильно делают, так было
уговорено... Но неужели ты не веришь женщине, которая стала твоей женой?"
Роумэн вышел в декабрьский зной, показавшийся ему липким и грязным.
"Неужели ты ревнуешь ее к прошлому, - спросил он себя. - Ты спокоен, лишь
когда держишь ее, словно вещь, около себя; фактор постоянного присутствия;
вижу - спокоен, отвернулся - не верю. Но это значит, что ты не веришь себе
самому, вот что это значит. Тогда грош цена твоему чувству, - подумал он,
- просто с ней у тебя п о л у ч а е т с я, и ты с ней лишен комплексов. И
нет никакой любви, если ты позволяешь себе слышать тот мерзкий голос,
который подбрасывает вопросы; нет, он ничего не утверждает, этот чужой
голос, он только спрашивает. Неужели вопрос - понятие, прилежное
доверчивому детству, побудитель прогресса в зрелости - в моем случае есть
форма замаскированного и гнусного неверия в самого себя?"
Роумэн даже зажмурился от стыда, и в черно-зеленой темноте - словно
при вспышке магниевой лампы фоторепортеров - возникло лицо Кристы,
обсыпанное веснушками, с копной тяжелых волос, у нее очень белая, как у
всех северянок, кожа, поэтому глаза кажутся двумя озерцами в сосновом
бору, это же так красиво и беззащитно: человек, хоть в чем-то отличный от
окружающего его людского сообщества, беззащитен, потому слишком заметен.
Если человек выделяется - его не любят, завидуют или презирают. Наверное,
поэтому народными лидерами становятся люди, похожие на массу; редко
рождаются маленькие Наполеоны или толстые Черчилли, все остальные похожи
на сограждан, пусти их в толпу без свиты и орды репортеров, - никто на них
и не взглянет...
"Грегори твой друг, - сказал он себе, - он караулит гадов, рискуя
жизнью; это бесстыдно думать так, как ты подумал, бессовестно и грязно. А
если бы он не был твоим другом? Если бы Кристе пришлось делать наше дело с
другим человеком, который не был бы твоим ближайшим другом, тогда как? Или
верить, как себе, навсегда и во всем, - подумал Роумэн, - или рвать сейчас
же, сразу! Бежать, не оглядываясь! Она права, когда говорила, что не
всякое знание нужно человеку, но почему же именно мужчина так норовит все
вызнать о прошлом любимой, отчего?!"
Он сел за руль раздрызганного "Форда". Мотор завыл, сотрясаясь как в
лихорадке, потом заревел; облачко дыма из выхлопной трубы сегодня было не
сахарным, г р о з о в ы м, но темным. "Надо подлить масла, гонки на второй
скорости губят мотор, останусь без машины. Я еще не готов к тому, чтобы
сейчас же ехать к Штирлицу. Я могу навести на него "хвост", а этот чертов
"хвост" где-то таится, видимо, за мной смотрят весьма квалифицированные
люди; я - после разговора с Крис - слишком в себе, чтобы стать таким
собранным, каким следует быть перед началом операции. Итак, Райфель в
Игуасу и Хуан-Альфрид Лопес в Кордове. Я не смогу поехать в оба места, я
сойду с ума, не видя Кристу; я возьму на себя Игуасу, а оттуда вернусь в
Европу. За Штирлицем - Кордова. Я не выдержу, если мне придется проторчать
здесь еще недели две. Просто не выдержу, сломаюсь: нет хуже вина, чем
перебродившее, нет бессильнее человека, чем тот, который ждал хотя бы на
один час больше того, что по силам думающему существу..."
В тот же день, двумя часами позже, получив письмо из Лиссабона и
обговорив срок и формы связи, Роумэн расстался со Штирлицем, а сам
отправился в Игуасу.
- Мистер Райфель? Я не ошибся? - Роумэн посмотрел на пожилого
мужчину, сидевшего под вентилятором за столом, что стоял возле окна,
выходившего в складское помещение.
- Сеньор Райфель принимает товар. А кто вы, простите?
- Я из Мадрида, по вопросам, представляющим для сеньора Райфеля
коммерческий интерес.
- Пожалуйста, подождите его. Присаживайтесь, - предложил мужчина,
оценивающе, по-торговому глянув на Роумэна.
- Как долго ждать?
- О, не более получаса...
- Нет, я не располагаю таким временем. Если сеньор Райфель свободен в
обеденное время, я бы с радостью пригласил его на ланч в отель "Палома".
Скажем, в тринадцать пятнадцать...
- Погодите, может, я сбегаю за ним?
- Это было бы в высшей мере любезно с вашей стороны...
Фигура человека, оторвавшегося от вентилятора, странно
дисгармонировала с его головой. Лицо - крупное, в тяжелых морщинах, что
прорезали щеки сверху вниз, - оказалось посаженным на тоненькую шею,
которая была словно приделана к совершенно бабьему торсу: бедра у человека
были расплывшиеся, живот торчал вздувшимся громадным шаром, пояс на нем не
держался, съехал куда-то вниз; ножки были непропорционально тоненькие,
вроде шеи, и очень маленькие - шестой размер, не больше, шел он тоже
по-женски: семенил, раскачивая задом, словно шлюха.
"Неужели "голубой", - подумал Роумэн, - с таким-то мужественным
лицом; какая гадость! Единственное, кого никогда не смогу понять, так это
гомосексуалов, брррр, гнусь!" Вспомнил анекдот: в медицинском колледже
профессор проводит ознакомительную беседу с будущими врачами-сексологами;
в группе собрались одни девушки. Профессор: "Как называется мужчина,
который хочет, но не может?" Хор голосов: "Импотент". "Верно. А тот, кто
может, но не хочет?" Женский голос: "Сволочь!" "Нет, скорее всего
гомосексуалист... Итак, рассмотрим строение предстательной железы
гомосексуала, которая, как правило, анормальна"...
Штирлиц рассказывал, что Гиммлер санкционировал расстрел своего
племянника за то, что тот грешил нездоровым влечением к мужчинам. "Если
эти наци в Игуасу тоже б а л у ю т с я, тогда я набрал очко еще до начала
состязания; впрочем, почему я решил, что они педики? Это еще надо
доказывать, а у меня нет на это времени. Мне хватит того, что Грегори
прислал в своем письме, этот Райфель не может не дрогнуть. Хотя, судя по
тому, что он написал мне про Ланхера, эти люди умеют держаться".
Райфель был полной противоположностью толстопузой и вертлявозадой
ж е н щ и н е с лицом страдающего монастырского аскета или же тренера по
боксу. Он был поджар, степенен в движениях, ступал мягко, совершенно
беззвучно, будто шел по толстому ковру, хотя в оффисе пол был красного
дерева, - его здесь много, разных оттенков, очень дешево.
- Я Райфель. Вы искали меня? Здравствуйте.
- Я - Ниче, - ответил Роумэн на своем прекрасном немецком. - Думаю,
мое предложение нам бы следовало обсудить с глазу на глаз.
- Сеньор Луарте, - Райфель кивнул на ж е н щ и н у, - не понимает
по-немецки, его британская мама очень не любит нас с вами, говорите
спокойно.
- У меня нет оснований волноваться, я всегда спокоен, спокойствие -
мое обычное состояние, но я приехал от Ланхера, у него сестра приболела,
нужны здешние травы, да и мое к вам предложение не изложишь в такой душной
комнате, может, пообедаем вместе?
- Я не знал, что вы оттуда, - сразу же поднялся Райфель. - Пошли,
перед обедом можно выпить кружку пива, я приглашаю.
- Спасибо, только я плохо переношу пиво в такую жару, - улыбнулся
Роумэн.
Он поднялся следом за Райфелем, с трудом выбравшись из-за низкого,
очень неудобного канцелярского стола с какими-то чрезвычайно острыми
углами, хотя, на первый взгляд, этот стол ничем не отличался от тысяч ему
подобных, только разве что слишком уж был аккуратен, - какая-то
пронзительная гордость бедного, который вынужден скрывать свою нищету.
- Хотите посмотреть мои склады? - поинтересовался Райфель.
- Я, честно говоря, ни черта в этом не смыслю. Моя специальность -
параграфы законоуложений и гарантированность банковских счетов.
- Вы получили образование в...
- И там, и там, - ответил Роумэн. - Во всяком случае, немецкие законы
я проходил в рейхе.
- Ах, вот как...
Когда они вышли на знойную улицу, забитую повозками, полными даров
сельвы, всадниками, - лица в основном смуглые, много индейской крови, -
медлительными женщинами, продававшими товар в р а з н о с (широкополые
соломенные шляпы скрывают верхнюю часть лица, губы чувственные, очень
яркие, взгляд - когда вскидывают голову - обжигает), Роумэн сказал:
- У меня для вас письмо.
- Я все понял, господин Ниче... Ваш немецкий прекрасен, но все же,
сдается, родились вы не в Германии.
- Вы правы, я родился в Ирландии. Моя мать немка, господин Райфель.
