- Это неразумно, - ответил Штирлиц, быстро прикинув в уме все
возможные повороты ситуации. - Я живу в лесу. Вот вам мой ключ. Поезжайте
туда. Борман подвозил меня домой в прошлый раз: если бы шофер признался в
этом, надеюсь, вы бы не мучили меня все эти семь часов.
- А может быть, мне пришлось бы выполнить приказ, - сказал Мюллер, -
и ваши муки прекратились бы семь часов назад.
- Если бы это случилось, обергруппенфюрер, вы бы остались один на
один со многими врагами здесь, в этом здании.
Уже около двери Штирлиц спросил:
- Кстати, в той комбинации, которую я затеял, мне очень нужна
русская. Почему вы не привезли ее? И к чему такой голый фокус с шифром из
Берна?
- Не так все это глупо, между прочим, как вам показалось. Мы
обменяемся впечатлениями у вас, когда встретимся после вашей беседы с
Борманом.
- Хайль Гитлер! - сказал Штирлиц.
- Да ладно вам, - буркнул Мюллер, - у меня и так в ушах звенит...
- Я не понимаю... - словно натолкнувшись на какую-то невидимую
преграду, остановился Штирлиц, не спуская руки с массивной медной ручки,
врезанной в черную дверь.
- Бросьте! Вы же прекрасно понимаете. Фюрер не способен принимать
решений, и не следует смешивать интересы Германии с личностью Адольфа
Гитлера.
- Вы отдаете себе...
- Да, да! Отдаю себе отчет! Тут нет аппаратуры прослушивания, а вам
никто не поверит, передай вы мои слова - да вы и не решитесь их никому
передавать. Но себе - если вы не играете более тонкую игру, чем та,
которую хотите навязать мне, - отдайте отчет: Гитлер привел Германию к
катастрофе. И я не вижу выхода из создавшегося положения. Понимаете? Не
вижу. Да сядьте вы, сядьте... Вы что думаете - у Бормана есть свой план
спасения? Отличный от планов рейхсфюрера? Люди Гиммлера за границей под
колпаком, он от агентов требовал дел, он не берег их. А ни один человек из
бормановских "германо-американских", "германо-английских", "германо -
бразильских" институтов не был арестован. Гиммлер не смог бы исчезнуть в
этом мире. Борман может. Вот о чем подумайте. И объясните вы ему -
подумайте только, как это сделать тактичнее, - что без профессионалов,
когда все кончится крахом, он не обойдется. Большинство денежных вкладов
людей СС, Гиммлера в иностранных банках - под колпаком союзников. А у
Бормана денежных вкладов во сто крат больше, и никто о них не знает.
Помогая ему сейчас, выговаривайте и себе гарантии на будущее, Штирлиц.
Золото Гиммлер - это пустяки. Гитлер прекрасно понимал, что золото
Гиммлера служит близким, тактическим целям. А вот золото партии, золото
Бормана - оно не для вшивых агентов и перевербованных министерских
шоферов, а для тех, кто по прошествии времени поймет, что нет иного пути к
миру, кроме идей национал-социализма. Золото Гиммлера - это плата
испуганным мышатам, которые, предав, пьют и развратничают, чтобы погасить
в себе страх. Золото партии - это мост в будущее, это обращение к нашим
детям, к тем: кому сейчас месяц, год, три года... Тем, кому сейчас десять,
мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомбежек. А
вот те, кто сейчас еще ничего не смыслят, будут говорить о нас, как о
легенде, а легенду надо подкармливать, надо создавать сказочников, которые
переложат наши слова на иной лад, доступный людям через двадцать лет. Как
только где-нибудь вместо слова "здравствуйте" произнесут "хайль" в чей-то
персональный адрес - знайте, там нас ждут, оттуда мы начнем свое великое
возрождение! Сколько вам лет будет к семидесятому? Под семьдесят? Вы
счастливчик, вы доживете. А вот мне будет под восемьдесят... Поэтому меня
волнуют предстоящие десять лет, и если вы хотите делать вашу ставку, не
опасаясь меня, а, наоборот, на меня рассчитывая, помните: Мюллер-гестапо -
старый, уставший человек. Он хочет спокойно дожить сои годы где-нибудь на
маленькой ферме с голубым бассейном и для этого готов сейчас поиграть в
активность... И еще - этого, конечно, Борману говорить не следует, но
сами-то запомните: чтобы из Берлина перебраться на маленькую ферму, в
тропики, нельзя торопиться. Многие шавки фюрера побегут отсюда очень скоро
и попадутся. Американцы, еще не расчухавшись и не поняв, что им принесет
Сталин, выдадут всех их скопом в лапы НКВД. А когда в Берлине будет
грохотать русская канонада и солдаты будут сражаться за каждый дом - вот
тогда отсюда нужно уйти спокойно. И унести тайну золота партии, которая
известна только Борману, потому что фюрер уйдет в небытие... И отдайте
себе отчет в том, как я вас перевербовал: за пять минут и без всяких
фокусов. О Шелленберге мы поговорим сегодня на досуге. Но Борману вы
должны сказать, что без моей прямой помощи у вас ничего в Швейцарии не
выйдет.
- В таком случае, - медленно ответил Штирлиц, - ему будете нужны вы,
а я стану лишним...
- Борман понимает, что один я ничего не сделаю - без вас. Не так-то
много у меня своих людей в ведомстве вашего шефа...
"ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!"
Услыхав выстрелы на улице, Кэт сразу поняла: случилось страшное. Она
выглянула и увидела две черные машины и Гельмута, который корчился
посредине тротуара. Она бросилась обратно: ее сын лежал на ящике и
тревожно возился. Девочка, которую она держала на руках, была спокойнее -
почмокивала себе во сне. Кэт положила девочку рядом с сыном. Движения ее
стали суетливыми, руки дрожали, и она прикрикнула на себя: "А ну, тихо!"
"Почему "тихо"? - успела подумать она, отбегая в глубь подвала. - Ведь я
не кричала..."
Она шла, вытянув вперед руки, в кромешной темноте, спотыкаясь о камни
и балки. Так они играли в войну у себя дома с мальчишками. Сначала она
была санитаркой, но потом в нее влюбился Эрвин Берцис из шестого подъезда,
а он всегда был командиром у красных, и он сначала произвел ее в сестры
милосердия, а потом велел называть Катю "военврачом третьего ранга". Их
штаб помещался в подвале дома на Спасо-Наливковском. Однажды в подвале
погас свет. А подвал был большой, похожий на лабиринт. "Начальник штаба"
заплакал от страха: его звали Игорь, а Эрвин взял его в отряд только
потому, что тот был отличником. "Чтобы нас не называли анархистами, -
объяснил свое решение Эрвин, - нам нужен хотя бы один примерный ученик. И
потом начальник штаба - какую роль может он играть в нашей войне? Никакую.
Будет сидеть в подвале и писать мои приказы. Штабы имели значение у белых,
а у красных важен только один человек - комиссар". Когда Игорь заплакал, в
подвале стало очень тихо, и Катя почувствовала, как растерялся Эрвин. Она
почувствовала это по тому, как он сопел носом и молчал. А Игорь плакал все
жалостнее, и вслед за ним начал всхлипывать кто-то еще из работников
штаба. "А ну, тихо! - крикнул тогда Эрвин. - Сейчас я выведу вас. Сидеть
на местах и не расходиться!" Он вернулся через десять минут, когда снова
включили свет. Он был в пыли, с разбитым носом. "Выключим свет, - сказал
он, - надо научиться выходить без света - на будущее, когда начнется
настоящая война". - "Когда начнется настоящая война, - сказал начальник
штаба Игорь, - тогда мы станем сражаться на суше, а не в подвалах". - "А
ты молчи. Ты снят с должности, - ответил Эрвин. - Слезы на войне - это
измена! Понял?" Он вывернул лампочку, вывел всех из подвала, и тогда Катя
первый раз поцеловала его.
"Он вел нас вдоль по стене, - думала она, - он все время держался
руками за стену. Только у него были спички. Нет. У него не было спичек.
Откуда у него могли взяться спички? Ему тогда было девять лет, он еще не
курил".
Кэт оглянулась: она уже не видела ящика, на котором лежали дети. Она
испугалась, что заплутается здесь и не найдет пути назад, а дети там лежат
на ящике, и сын вот-вот заплачет, потому что, наверное, у него все пеленки
мокрые, и разбудит девочку, и сразу же их голоса услышат на улице. Она
заплакала от беспомощности, повернулась и пошла обратно, все время
прижимаясь к стене. Она заторопилась и, зацепившись ногой за какую-то
трубу, потеряла равновесие. Вытянув вперед руки, зажмурившись, она упала.
На какое-то мгновенье в глазах у нее зажглись тысячи зеленых огней, а
потом она потеряла сознание от острой боли в голове.
Кэт не помнила, сколько времени она пролежала так: минуту или час.
Открыв глаза, она удивилась какому-то странному шуму. Она лежала левым
ухом на ребристом ледяном железе, и оно издавало странный звук, который
Кэт услыхала в горах, в в ущелье, там, где стеклянно ярился
прозрачно-голубой поток. Кэт решила, что у нее звенит в голове от сильного
удара. Она подняла лицо, и гул прекратился. Вернее, он стал иным. Кэт
хотела подняться на ноги и вдруг поняла: она упала головой на люк
подземной канализации. Она ощущала руками ребристое железо и поняла, что
права. Эрвин говорил о мощной системе подземных коммуникаций в Берлине.
Кэт рванула люк на себя: он не поддавался. Она стала ощупывать ладонями
пол вокруг люка и нашла какую-то ржавую железку, поддела ею люк и
отбросила его в сторону. Звук, скрытый этим ребристым люком, такой
далекий, вырвался из глубины.
(Они тогда шли по синему ущелью в горах: Гера Сметанкин, Мишаня
Великовский, Эрвин и она. Они тогда еще все время пели песню:
"Далеко-далеко за морем стоит золотая страна..."
Сначала в ущелье было жарко и остро пахло смолой: леса здесь были
синие, сплошь хвойные. Очень хотелось пить, оттого, что подъем был крутым
- по крупной и острой гальке, а воды не было, и все очень удивлялись, ведь
по этому ущелью они должны были выйти на Краснополянский снежник, значит,
по ущелью должен протекать поток. Но воды не было, и только ветер шумел в
верхушках сосен. А потом галька стала не белой, иссушенной солнцем, а
черной, а еще через десять минут они увидели ручеек в камнях и услыхали
далекий шум, а после они шли вдоль синего потока, и все кругом грохотало.
Они увидели снег, и когда они поднялись на снежник, снова стало тихо,
потому что поток, вызванный таянием снегов, был под ними, и они
поднимались все выше - в снежную тишину...)
Седой сыщик включил фонарик, и острый луч обшарил подвал.
- Слушайте, этих самых СС на радиостанции угрохали из одного
пистолета? - спросил он сопровождавших его людей.
Кто-то ответил:
- Я позвонил к ним в лабораторию. Данные еще не готовы.
- А говорят, в гестапо все делается за минуту. Тоже мне болтуны.
Ну-ка, взгляните кто-нибудь - у меня глаза плохо видят: это следы или нет?
- Мало пыли... Если бы это было летом...
- Если бы это было летом, и если бы у нас был доберман-пинчер, и если
бы у доберман-пинчера была перчатка той бабы, которая ушла от СС, и если
бы он сразу взял след... Ну-ка, это какой окурок?
- Старый. Видно ведь - словно каменный.
- Вы пощупайте, пощупайте: видно - это видно; в нашем деле все надо
щупать... Слава богу, Гюнтер одинокий, а то как бы сообщили моей Марии,
что я лежу дохлый и холодный на полу в морге?
Подошел третий сыщик: он осматривал весь подвал - нет ли выходов.
- Ну? - спросил седой.
- Там было два выхода. Но они завалены.
- Чем?
- Кирпичом.
- Пыли много?
- Нет. Там, как здесь, битый камень, какая на нем пыль?
- Значит, никаких следов?
- Какие же следы на битых камнях?
- Пошли посмотрим еще раз - на всякий случай.
Они пошли все вместе, негромко переговариваясь, то и дело выхватывая
лучом фонаря из темноты подвала далекие, пыльные уголки, забитые кирпичами
и балками. Седой остановился и достал из кармана сигареты.
