похожи на охотников, которые обложили оленя.
Нет, Гельмут Кольдер не был связан со Штирлицем. Их пути никогда не
пересекались. Он честно воевал с сорокового года. Он знал, что воюет за
свою родину, за жизнь матери, трех братьев и сестры. Он верил в то, что
воюет за будущее Германии, против неполноценных славян, которые захватили
огромные земли, не умея их обрабатывать; против англичан и французов,
которые продались заокеанской плутократии; против евреев, которые угнетают
простой народ, спекулируя на несчастьях людей. Он считал, что гений фюрера
будет сиять в веках.
Так было до осени сорок первого года, когда они шли с песнями по миру
и пьяный воздух победы делал его и всех его товарищей по танковым частям
СС веселыми, добродушным гуляками. Но после битвы под Москвой, когда
начались бои с партизанами и поступил приказ убивать заложников, Гельмут
несколько растерялся.
Когда его взводу первый раз приказали расстрелять сорок заложников
возле Смоленска - там пустили с рельсов эшелон, - Гельмут запил: перед ним
стояли женщины с детьми и старики. Женщины прижимали детей к груди,
закрывали им глаза и просили, чтобы их поскорее убили...
Он тогда по-настоящему запил; многие его товарищи тоже молча тянули
водку, и никто не рассказывал смешных анекдотов, и никто не играл на
аккордеонах. А потом они снова ушли в бой, и ярость схваток с русскими
вытеснила воспоминания о том кошмаре.
Он приехал на побывку, и их соседка пришла в гости с дочкой. Дочку
звали Луиза. Она была хорошенькая, ухоженная и чистенькая. Гельмут видел
ее во сне каждую ночь. Он был на десять лет старше. Поэтому он чувствовал
к ней нежность. Он мечтал, какой она будет женой и матерью. Гельмут всегда
мечтал о том, чтобы в его доме возле вешалки стояло много детских
башмачков: он любил детей. Как же ему не любить детей, ведь сражался-то он
за их счастье?!
Во время следующего отпуска Луиза стала его женой. Он вернулся на
фронт, и Луиза тосковала два месяца. А когда поняла, что забеременела, ей
стало скучно страшно. Она уехала в город. Когда родился ребенок, она
отдала его в приют. Гельмут в это время лежал в госпитале после тяжелой
контузии. Он вернулся домой, и ему сказали, что Луиза уехала с другим. Он
вспомнил русских женщин: однажды его приятель за пять банок консервов
провел ночь с тридцатилетней учительницей - у нее была девочка, которую
нечем было кормить. Наутро русская повесилась: она оставила соседям
девочку, положив в пеленки портрет ее отца и эти самые банки с консервами.
А Луиза, член "Гитлерюгенда", настоящая арийка, а не какая-то славянка,
бросила их девочку в приют, как последняя шлюха.
Он ходил в приют раз в неделю, и ему изредка позволяли гулять с
дочкой. Он играл с ней, пел ей песни, и любовь к дочке стала главным в его
жизни. Он увидел, как русская радистка укачивала своего мальчика, и тогда
впервые отчетливо спросил себя: "Что же мы делаем? Они такие же люди, как
мы, и так же любят своих детей, и так же готовы умереть за них".
И когда он увидел, что делает Рольф с младенцем, решение пришло к
нему не от разума, а от чувства. В Рольфе и в Барбаре, смотревшей, как
собираются убить младенца, он увидел Луизу, которая стала для него
символом предательства.
Вернувшись через полчаса в приют, он стоял возле окна, выкрашенного
белой краской, и чувствовал, как в нем что-то надломилось.
- Добрый день, - сказал он женщине, которая выглянула в окошко.. -
Урсула Кальдер. Моя дочь. Мне позволяют...
- Да. Я знаю. Но сейчас девочка должна спать.
- Я уезжаю на фронт. Я погуляю с ней, и она поспит у меня на руках. А
когда придет время менять пеленки, я принесу ее...
- Боюсь, что доктор не разрешит.
- Я ухожу на фронт, - повторил Гельмут.
- Хорошо... Я понимаю... Я постараюсь. Подождите, пожалуйста.
Ждать ему пришлось десять минут, и все тело его била дрожь, а зуб не
попадал на зуб.
Окошко открылось, и ему протянули белый конверт. Лицо дочки было
закрыто ослепительно белой пеленкой: девочка спала.
- Вы хотите выйти на улицу?
- Что? - не понял Гельмут. Слова сейчас доходили до него издалека,
как сквозь плотно затворенную дверь. У него так бывало после контузии,
когда он очень волновался.
- Пройдите в наш садик - там тихо, и если начнется налет, вы сможете
быстро спуститься в убежище.
Гельмут вышел на дорогу и услышал скрип тормозов у себя за спиной.
Военный шофер остановил грузовик в двух шагах от Гельмута и, высунувшись в
окно, закричал:
- Вы что, не видите машины?!
Гельмут прижал дочку к груди и, пробормотав что-то, потрусил ко входу
в подвал. Кэт ждала его, стоя возле двери. Мальчик лежал на ящике.
- Сейчас, - сказал Гельмут, протягивая Кэт дочку, - подержите ее, я
побегу на остановку. Там видно, когда из-за поворота подходит автобус. Я
успею прибежать за вами.
Он увидел, как Кэт бережно взяла его девочку, и снова в глазах у него
закипели слезы, и он побежал к пролому в стене.
- Лучше вместе, - сказала Кэт, - давайте лучше вместе!
- Ничего, я сейчас, - ответил он, остановившись в дверях. - Все-таки
они могут иметь вашу фотографию, а я до контузии был совсем другим.
Сейчас, ждите меня.
Он засеменил по улице к остановке. Улица была пустынной.
"Приют эвакуируют, и я потеряю дочку, - думал он. - Как ее потом
найдешь? А если погибать под бомбами, то лучше вместе. И эта женщина
сможет ее покормить - кормят ведь близнецов... И потом, за это бог мне все
простит. Или хотя бы тот день под Смоленском".
Начался дождик.
"Нам доехать до Зоо - и там мы сядем в поезд. Или пойдем с беженцами.
Здесь легко затеряться. И она будет кормить девочку, пока мы не придем в
Мюнхен. А там поможет мама. Там можно будет найти кормилицу. Хотя они ведь
будут искать меня. К маме нельзя идти. Неважно. Надо просто уйти из этого
города. Можно пойти на север, к морю. К Хансу: в конце концов, кто может
подумать, что я пошел к товарищу по фронту?"
Гельмут натянул свою шапку на уши. Озноб проходил.
"Хорошо, что пошел дождь, - думал он, - хоть что-то происходит. Когда
ждешь и все тихо - это плохо. А если сыплет снег или дождь - тогда как-то
не так одиноко".
Моросило по-прежнему, но внезапно тучи разошлись и высоко-высоко
открылась далекая голубизна и краешек белого солнца.
"Вот и весна, - подумал Гельмут. - Теперь недолго ждать травы..."
Он увидел, как из-за поворота показался автобус. Гельмут было
повернулся, чтобы бежать за Кэт, но увидел, как из-за автобуса выскочили
две черные машины и наперекор всем правилам движения понеслись к детскому
приюту. Гельмут снова почувствовал, как у него ослабели ноги и захолодела
левая рука: он увидел, что это машины гестапо. Первым его желанием было
бежать, но он понял, что они заподозрят бегущего и сразу же схватят
русскую с его девочкой и увезут к себе. Он боялся, что сейчас с ним снова
случится приступ и его возьмут в беспамятстве. "А потом возьмут девочку и
станут ее раздевать и подносить к окну, а ведь еще только-только
начинается весна, и когда-то еще будет тепло. А так... она услышит и все
поймет, эта русская. Не может быть, чтобы..."
Гельмут вышел на асфальт и, вскинув руку с парабеллумом, выстрелил
несколько раз в ветровое стекло первой машины. И последнее, что он подумал
после того, как услышал автоматную очередь, и еще перед тем, как осознал
последнюю в своей жизни боль: "Я же не сказал ей, как зовут девоч..."
И это мучило его еще какое-то мгновенье, прежде чем он умер.
- Нет, мой господин, - говорила Мюллеру сестра милосердия, выносившая
дочку Гельмуту, - это было не больше десяти минут назад...
- А где же девочка? - хмуро интересовался седой сыщик, стараясь не
глядеть на тело своего товарища с крашеными волосами. Он лежал на полу,
возле двери, и было видно, как он стар: наверное, последний раз он красил
волосы давно, и шевелюра его была двухцветной - пегой у корешков и
ярко-коричневой выше.
- По-моему, они уехали на машине, - сказала вторая женщина, - рядом с
ним остановилась машина.
- Что, девочка сама села в машину?
- Нет, - ответила женщина серьезно, - она сама не могла сесть в
машину. Она ведь еще грудная...
Мюллер сказал:
- Осмотрите здесь все как следует, мне надо ехать к себе. Третью
машину сейчас пришлют, она уже выехала... А как же девочка могла оказаться
в машине? - спросил он, обернувшись у двери. - Какая была машина?
- Большая.
- Грузовик?
- Да. Зеленый...
- Тут что-то не так, - сказал Мюллер и отворил дверь. - Поглядите в
домах вокруг.
- Кругом развалины.
- И там посмотрите, - сказал он, - а в общем-то все это настолько
глупо, что работать практически невозможно. Мы не сможем понять логику
непрофессионала.
- А может, он хитрый профессионал? - спросил седой, закуривая.
- Хитрый профессионал не поехал бы в приют, - хмуро ответил Мюллер и
вышел. Только что, когда он звонил к Шольцу, тот сообщил ему, что на явке
в Берне русский связник, привезший шифр, покончил жизнь самоубийством.
13.3.1945 (16 ЧАСОВ 11 МИНУТ)
К Шелленбергу позвонили из группы работы с "архивом Бормана".
- Кое-что появилось, - сказали ему, - если вы придете, бригаденфюрер,
мы подготовим для вас несколько документов.
- Сейчас буду, - коротко ответил Шелленберг.
Приехав, он, не раздеваясь, подошел к столу и взял несколько листков
бумаги.
Пробежав их, он удивленно поднял брови, потом не спеша разделся,
бросил пальто на спинку стула и сел, подложив под себя левую ногу.
Документы были действительно в высшей мере интересные. Первый документ
гласил:
"Совершенно _с_е_к_р_е_т_н_о_. Напечатано в двух экз.
В день "Х" подлежат изоляции Кальтенбруннер, Поль, Шелленберг,
Мюллер."
Фамилия "Мюллер" была вычеркнута красным карандашом, и Шелленберг
отметил это большим вопросительным знаком на маленькой глянцевитой
картонке - он держал пачку таких глянцевитых картонок в кармане и на своем
столе - для пометок.
"Следует предположить, - говорилось далее в документе, - что изоляция
вышеназванных руководителей гестапо и СД будет своеобразной акцией
отвлечения. Поиски изолированных руководителей, отвечавших за
к_о_н_к_р_е_т_н_ы_е_ проблемы, будет владеть умами всех тех, кому это
будет выгодно; как с точки зрения оперативной, так и стратегической
устремленности".
Далее в документе приводился список на 176 человек.
"Эти офицеры гестапо и СД могут - в той или иной мере - пролить свет
не через основные посылы, но через второстепенные детали, на узловые
вопросы внешней политики рейха. Бесспорно, каждый из них, сам того не
зная, является мозаикой - бессмысленной с точки зрения индивидуальной
ценности, но бесценной в подборе всех остальных мозаик. Следовательно, эти
люди могут оказать помощь врагам рейха, заинтересованным в компрометации
идеалов национал-социализма практикой его строительства. С этой точки
зрения операции каждого из перечисленных офицеров, будучи собранными
воедино, выведут картину, неблагоприятную для рейха. К сожалению, в данном
случае невозможно провести строгий водораздел между установками партии и
практикой СС, поскольку все эти офицеры являются ветеранами движения,
вступавшими в ряды НСДАП в период с 1927 по 1935 годы. Следовательно,
изоляция этих людей также представляется целесообразной и правомочной".
"Ясно, - вдруг осенило Шелленберга. - Он кокетничает, наш партийный
