пуста: ни высокого хозяина явки, ни маленького черного человека уже не
было видно.
"А, может быть, он вроде Штирлица? - подумал Плейшнер. - Может быть,
он так же, как и тот, играл свою роль, сражаясь с наци изнутри?"
И эта мысль немного успокоила его.
Плейшнер подошел к дому, где помещалась явка, и, взглянув в окно,
увидел высокого хозяина явки и черноволосого. Они стояли, беседуя о
чем-то, между ними стоял большой цветок - сигнал провала. Русский
разведчик, почувствовав за собой слежку, успел выставить этот сигнал
тревоги, а гестаповцы так и не смогли понять, что этот цветок означает -
"все в порядке" или "явка провалена". Но, поскольку они были убеждены, что
русский не знает об охоте за ним, они оставили все как было, а поскольку
Плейшнер по рассеянности зашел сюда первый раз, не обратив внимания на
цветок, гестаповцы решили, что на явке все в порядке.
Люди в окне увидели Плейшнера, и высокий, улыбнувшись, кивнул ему.
Плейшнер первый раз видел улыбку на его лице, и она помогла ему все
понять. Он тоже улыбнулся и начал переходить улицу: он решил, что так его
не увидят сверху и он уйдет от них. Но, оглянувшись, словно высматривая
автомобиль, он заметил двух мужчин, которые шли, разглядывая витрины,
метрах в ста следом за ним.
Плейшнер почувствовал, как у него ослабли ноги.
"Кричать? Звать на помощь? Эти подоспеют первыми. Я знаю, что они со
мной сделают. Штирлиц рассказал, как человека можно усыпить или выдать за
невменяемого".
В минуту наибольшей опасности, если только человек не потерял
способность драться, внимание становится особо отточенным, мозг работает
несколько даже замедленно, но это кажущаяся замедленность: просто-напросто
подкорка сама устанавливает скорость, выверяя ее на опрометчивость и
панику, регулируя свои еще не познанные наукой счетно-вычислительные
устройства мозга, в котором энергия ста миллиардов живых микромиров клетки
делает свою спасительную работу.
Плейшнер увидел в том парадном, куда он входил позавчера, кусочек
синего, снежного, низкого неба.
"Там проходной двор, - понял он. - Я должен войти в парадное".
Он вошел в парадное на негнущихся, дрожащих в коленях ногах и с
замершей улыбкой на сером лице.
Плейшнер прикрыл за собой дверь и бросился к противоположной двери,
которая вела во двор. Он толкнул дверь рукой и понял, что дверь заперта.
Он навалился плечом - дверь не поддавалась.
Плейшнер еще раз навалился на дверь, но она была заперта, а вылезть в
маленькое оконце - то самое, сквозь которое он увидел небо, - было
невозможно.
"И потом это не кино, - вдруг устало, безразлично и как-то со стороны
подумал он, - старый человек в очках будет вылезать в окно и застрянет
там. Ноги будут болтаться, и они меня втащат сюда за ноги".
Он поднялся на один пролет вверх, но окно, из которого можно было
выпрыгнуть, выходило на пустынную, тихую улицу, а по этой улице
неторопливо шли те двое в шляпах, которые теперь уже не рассматривали
витрины, а внимательно следили за подъездом, куда он вошел. Он взбежал еще
на один пролет: окно, выходившее во двор, было забито фанерой.
"Самое страшное, когда они раздевают, осматривают рот и залезают
пальцем в задницу - тогда чувствуешь себя насекомым. В Риме просто убивали
- прекрасное время честной антики! А эти хотят либо перевоспитать, либо
истоптать перед тем, как вздернуть на виселице. Конечно, я не выдержу их
пыток. Тогда, в первый раз, мне нечего было скрывать, и все равно я не
выдержал и сказал то, что они хотели, и написал все то, что они требовали.
А тогда я был моложе. И сейчас, когда они станут пытать меня, я не выдержу
и предам память брата. А предать память брата - это уже смерть. Так лучше
уйти без предательства".
Он остановился около двери. На табличке было написано: "Доктор права
Франц Ульм".
"Сейчас я позвоню этому Ульму, - вдруг понял Плейшнер. - И скажу ему,
что у меня плохо с сердцем. У меня ледяные пальцы, лицо. Наверное, тоже
белое. Пусть он вызовет врача. Пусть они стреляют в меня при людях, я
тогда успею что-нибудь крикнуть".
Плейшнер нажал кнопку звонка. Он услышал, как за дверью протяжно
зазвенел гонг.
"А Ульм спросит, где я живу? - думал он. - Ну и что? Пусть я окажусь
в руках этой полиции. Скоро конец Гитлеру, и тогда я смогу сказать, кто я
и откуда".
Он нажал кнопку еще раз, но ему никто не ответил.
"Этот Ульм сейчас сидит в кафе и ест мороженое. Вкусное, с земляникой
и сухими вафлями, - снова как-то издалека подумал Плейшнер. - И читает
газету, и нет ему до меня дела".
Плейшнер побежал вверх. Он перемахнул полпролета, рассчитывая
позвонить в ту дверь, что была напротив явки. Но дверь конспиративной
квартиры открылась, и высокий блондин, выйдя на площадку, сказал:
- Вы ошиблись номером, товарищ. В этом подъезде живем только мы и
Ульм, которому вы звонили, а все остальные в разъездах.
Плейшнер стоял возле окна в парадном - большого, немытого.
"А на столе осталась рукопись. Я оборвал ее на половине страницы, а
мне так хорошо писалось. Если бы я не поехал сюда, я бы сидел и писал в
Берлине, а потом, когда все это кончилось, я бы собрал все написанное в
книгу. А сейчас? Никто даже не поймет моего почерка".
Он выпрыгнул из окна - ногами вперед. Он хотел закричать, но не смог,
потому что сердце его разорвалось, как только тело ощутило под собой
стремительную пустоту.
СВОЙ СО СВОИМ?
Когда Мюллеру доложили, что Штирлиц идет по коридору РСХА к своему
кабинету, он на мгновенье растерялся. Он был убежден, что Штирлица схватят
где-нибудь в другом месте. Он не мог объяснить себе - отчего, но его все
время не оставляло предчувствие удачи. Он, правда, знал свою ошибку: он
вспомнил, как повел себя, увидев избитого Холтоффа. Штирлиц, конечно же,
все понял, поэтому, считал Мюллер, он и пустился в бега. А то, что Штирлиц
появился в имперском управлении безопасности, то, что он шел по коридорам,
раскланиваясь со знакомыми, вызвало в Мюллере растерянность, и уверенность
в удаче поколебалась.
Расчет Штирлица был прост: ошарашить противника - значит одержать
половину победы. Он был убежден, что схватка с Мюллером предстоит сложная
- Холтофф ходил вокруг самых уязвимых узлов в его операции с физиками.
Однако Холтофф был недостаточно подготовлен, чтобы сформулировать
обвинение, а каждый пункт, к которому он выходил - скорее интуитивно, чем
доказуемо, - мог быть опровергнут, или, во всяком случае, имел два
толкования. Штирлиц вспомнил свой разговор с Шелленбергом во время
праздничного вечера, посвященного дню рождения фюрера. После выступления
Гиммлера состоялся концерт, а потом все перешли в большой зал - там были
накрыты столы. Рейхсфюрер по своей обычной манере пил сельтерскую воду,
его подчиненные хлестали коньяк. Вот тогда-то Штирлиц и сказал Шелленбергу
о том, как неразумно работают люди Мюллера с физиком, арестованным месяца
три назад. "Худо-бедно, а все-таки я кончал физико-математический
факультет, - сказал он, - я не люблю вспоминать, потому что из-за этого я
был на грани импотенции, но тем не менее это факт. И потом - от этого
Рунге идут связи: он учился и работал за океаном. Выгоднее этим заняться
нам, право слово".
Он подбросил эту идею Шелленбергу, а после начал рассказывать смешные
истории, и Шелленберг хохотал, а после они отошли к окну и обсуждали ту
операцию, которую Шелленберг поручил провести группе своих сотрудников, в
числе которых был и Штирлиц. Это была большая дезинформация, рассчитанная
на то, чтобы вбить клин между союзниками. Штирлиц еще тогда обратил
внимание на то, как Шелленберг тянет свою линию - неназойливо, очень
осторожно, всячески подстраховываясь, - на разъединение западных союзников
с Кремлем. Причем в этой игре он, как правило, обращал главный удар против
Кремля. Шелленберг, в частности, организовал снабжение немецких частей,
стоявших на Атлантическом валу, английским автоматическим оружием. Это
оружие было закуплено немцами через нейтралов, и провозилось через Францию
без соблюдения тех мер предосторожности, которые обычно сопутствовали
такого рода перевозкам. Правда (это тоже разыграли весьма технично), после
того, как партизаны-коммунисты похитили несколько английских автоматов с
немецких складов, был выпущен приказ, грозивший расстрелом за халатность
при охране складов оружия. Приказ этот был выпущен большим тиражом, и
агенты Шелленберга, работавшие по выявлению партизан, нашли возможность
"снабдить" маки одним экземпляром этого приказа. На основе этих секретных
данных можно было сделать вывод, что западные союзники и не думают
высаживаться во Франции или Голландии: иначе зачем продавать свое оружие
врагу? Шелленберг одобрил работу Штирлица - именно он занимался
организационной стороной вопроса. Шеф разведки не выходил тогда из
кабинета - он ждал взрыва в Кремле, ждал краха коалиции Сталина, Черчилля
и Рузвельта. Штирлиц работал не покладая рук, его предложения встречали
полное одобрение Шелленберга. Однако ничего не произошло. Штирлиц сообщил
Москве все, что знал об этой операции, когда она только началась, и
предупредил, что Лондон никогда не продавал оружия нацистам, и вся эта
затея от начала и до конца - тонкая и далеко нацеленная провокация.
Разговаривая на празднике дня рождения фюрера, Штирлиц намеренно ушел
от дела физика Рунге, сосредоточившись на обсуждении провала "игры" с
Кремлем. Он знал, что Шелленберг, прирожденный разведчик, профессионал,
забывая детали, никогда не упускает главных, узловых моментов любой беседы
- даже со своим садовником. Шелленберг был равным противником, и в
вопросах стратегии его было обойти очень трудно, скорее всего невозможно.
Но, присматриваясь к нему, Штирлиц отметил любопытную деталь: интересные
предложения своих сотрудников Шелленберг поначалу как бы и не замечал,
переводя разговор на другую тему. И только по прошествии дней, недель, а
то и месяцев, добавив к этому предложению свое понимание проблемы,
выдвигал эту же идею, но теперь уже как свою, им предложенную,
выстраданную, им замысленную операцию. Причем он придавал даже мельком
брошенному предложению такой блеск, что он так точно увязывал тему с общим
комплексом вопросов, стоящих перед рейхом, что никто и не подозревал его в
плагиате.
Штирлиц рассчитал точно.
- Штандартенфюрер, - сказал ему Шелленберг через две недели, -
видимо, вопрос технического превосходства будет определяющим моментом в
истории мира, особенно после того, как ученые проникнут в секрет атомного
ядра. Я думаю, что это поняли ученые, но до этого не дотащились политики.
Мы будем свидетелями деградации профессии политика в том значении, к
котором мы привыкли за девятнадцать веков истории. Политика станет
диктовать будущее науке. Понять изначальные мотивы тех людей науки,
которые вышли на передовые рубежи будущего, увидеть, кто вдохновляет этих
людей в их поиске, - задача не сегодняшнего дня, вернее - не столь
сегодняшнего дня, сколько далекой перспективы. Поэтому вам придется
поработать с арестованным физиком. Я запамятовал его имя...
Штирлиц понял, что это проверка. Шелленберг хотел установить, понял
ли дока Штирлиц, откуда идет этот его монолог, кто ему подбросил в свое
время идею. Штирлиц молчал, хмуро разглядывая свои пальцы. Он выдержал
точную паузу и недоумевающе взглянул на бригаденфюрера. Так он вышел на
дело Рунге. Так он сломал реальную возможность немцев - победи точка
