уже после перепроверял это свое ощущение аналитической разработкой факта.
Он редко ошибался: и когда служил Веймарской республике, избивая
демонстрации нацистов, и когда перешел к нацистам и стал сажать в
концлагеря лидеров Веймарской республики, и когда он выполнял все
поручения Гиммлера, и позже, когда он начал тяготеть к Кальтенбруннеру, -
чутье не подводило его. Он понимал, что Кальтенбруннер вряд ли забыл
поручение, связанное со Штирлицем. Значит, что-то случилось, и, видимо, на
высоком уровне. Но что случилось и когда - Мюллер не знал. поэтому-то он и
поручил Холтоффу поехать к Штирлицу и провести "спектакль": если Штирлиц
назавтра пришел бы к нему и рассказал о "поведении" Холтоффа, он мог бы
спокойно положить дело в сейф, считая его законченным. Если бы Штирлиц
согласился на предложение Холтоффа - тогда он мог бы с открытыми картами
идти к Кальтенбруннеру и докладывать ему "дело", опираясь на данные своего
сотрудника.
"Так... - продолжал думать он. - Ладно. Дождемся Холтоффа, там будет
видно. Теперь о русской пианистке. Видимо, после того, как ее шеф начал
искать связь через Швейцарию, к девке можно применить наши методы, а не
душеспасительные беседы Штирлица. Не может быть, чтобы она была просто
орудием в руках у своих шефов. Она что-то должна знать. Практически она не
ответила ни на один вопрос. А времени нет. И ключ от шифра, который пришел
из Берна, тоже может быть у нее в голове. Это наш последний шанс".
Он не успел додумать: дверь отворилась и вошел Штирлиц. Он держал под
руку окровавленного Холтоффа - его запястья были стянуты за спиной
маленькими хромированными наручниками.
В дверях Мюллер заметил растерянное лицо своего помощника Шольца и
сказал:
- Вы с ума сошли, Штирлиц.
- Я в своем уме, - ответил Штирлиц, брезгливо бросая в кресло
Холтоффа. - А вот он либо сошел с ума, либо стал предателем.
- Воды, - разлепил губы Холтофф. - Дайте воды!
- Дайте ему воды, - сказал Мюллер. - Что случилось, объясните мне
толком.
- Пусть сначала он все объяснит толком, - сказал Штирлиц. - А я лучше
все толком напишу.
Он дал Холтоффу выпить воды и поставил стакан на поднос, рядом с
графином.
- Идите к себе и напишите, что считаете нужным написать, - сказал
Мюллер. - Когда вы сможете это сделать?
- Коротко - через десять минут, Подробно - завтра.
- Почему завтра?
- Потому что сегодня у меня есть срочные дела, которые я обязан
доделать. Да и потом, он раньше не очухается. Разрешите идти?
- Да. Пожалуйста, - ответил Мюллер.
И Штирлиц вышел. Мюллер освободил запястья Холтоффа от наручников и
задумчиво подошел к столику, на котором стоял стакан. Осторожно взяв двумя
пальцами стакан, Мюллер посмотрел на свет. Явственно виднелись отпечатки
пальцев Штирлица. Он был в числе тех, у кого еще не успели взять отпечатки
пальцев. Скорее повинуясь привычке доводить все дела до конца, чем
подозревая именно Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и сказал:
- Пусть срисуют пальцы с этого стакана. Если буду спать, будить не
надо. По-моему, это не очень срочно.
Данные экспертизы ошеломили Мюллера. Отпечатки пальцев, оставленные
на стакане Штирлицем, совпадали с отпечатками пальцев на телефонной трубке
и - что самое страшное - с отпечатками пальцев, обнаруженными на русском
радиопередатчике...
"Лично рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.
Мой дорогой рейхсфюрер!
Только вечером я вернулся к себе в ставку из Швейцарии.
Вчера я и Дольман, взяв с собой итальянских повстанцев-националистов
Парри и Усмияни, выехали в Швейцарию. Переход границы был подготовлен
самым тщательным образом. В Цюрихе Парри и Усмияни были помещены в
Гирсланденклиник, один из фешенебельных госпиталей в пригороде.
Оказывается, Даллеса и Парри связывает давняя дружба: видимо, американцы
готовят свой состав будущего итальянского кабинета, осиянного славой
партизан, не коммунистов, а скорее монархистов, яростных националистов,
разошедшихся с дуче лишь в последнее время, когда наши войска были
вынуждены войти в Италию.
Гюсман приехал за нами и отвез к Даллесу, на его конспиративную
квартиру. Даллес уже ждал нас. Он был сдержан, но доброжелателен. Даллес,
возле окна, против света, долго хранил молчание. Первым заговорил
Геверниц.
Он спросил меня: "Не вы ли помогли освободить по просьбе Матильды
Гедевильс итальянца Романо Гуардини?" Я ничего не ответил определенно,
потому что эта фамилия не удержалась в памяти. Быть может, подумал я, это
одна из форм проверки. "Видный католический философ, - продолжал Геверниц,
- он очень дорог каждому думающему европейцу". Я "загадочно" улыбнулся,
памятуя уроки нашего великого актера Шелленберга.
- Генерал, - спросил меня Гюсман, - отдаете ли вы себе отчет в том,
что война проиграна Германией?
Я понимал, что эти люди заставят меня пройти через аутодафе,
унизительное и для меня лично. Я поступал в свое время так же, когда хотел
сделать своим человеком того или иного политического деятеля, стоявшего в
оппозиции к режиму.
- Да, - ответил я.
- Понятно ли вам, что деловой базой переговоров может быть только
одно: безоговорочная капитуляция?
- Да, - ответил я, понимая, что сам факт переговоров важнее, чем тема
переговоров.
- Если же вы тем не менее, - продолжал Гюсман, - захотите говорить от
имени рейхсфюрера Гиммлера, то переговоры на этом оборвутся: мистер Даллес
будет вынужден откланяться.
Я посмотрел на Даллеса. Я не мог увидеть его лицо - свет падал мне в
глаза, но я заметил, как он утвердительно кивнул головой, однако
по-прежнему молчал, не произнося ни слова. Я понял, что это вопрос формы,
ибо они прекрасно понимали, от чьего имени может и будет говорить высший
генерал СС. Они поставили себя в смешное и унизительное положение, задав
этот вопрос. Я мог бы, конечно, ответить им, что я готов говорить только с
мистером Даллесом, и, если я узнаю, что он представляет еврейский
монополистический капитал, я немедленно прекращаю с ним всяческое общение.
Я понял, что они ждут моего ответа. И я ответил:
- Я считаю преступлением против великой германской государственности,
являющейся форпостом цивилизации в Европе, продолжение борьбы сейчас,
особенно, когда мы смогли сесть за общий стол - стол переговоров. Я готов
предоставить всю мою организацию, а это самая мощная организация в Италии
- СС и полиция, в распоряжение союзников ради того, чтобы добиться
окончания войны и не допустить создания марионеточного коммунистического
правительства.
- Означает ли это, - спросил наконец Даллес, - что ваши СС вступят в
борьбу против вермахта Кессельринга?
Я понял, что этот человек хочет серьезности во всем. А это залог
реального разговора о будущем.
- Мне нужно заручиться вашими гарантиями для того, - ответил я, -
чтобы говорить с фельдмаршалом Кессельрингом предметно и доказательно.
- Естественно, - согласился со мной Даллес.
Я продолжал:
- - Вы должны понять, что как только Кессельринг даст приказ о
капитуляции здесь, в Италии, где ему подчинено более полутора миллионов
солдат, пойдет цепная реакция и на остальных фронтах - я имею в виду
западный и скандинавский - в Норвегии и Дании.
Я понимал также, что в этом важном первом разговоре мне надо выложить
свой козырь.
- Если я получу ваши гарантии на продолжение переговоров, я принимаю
на себя обязательство не допустить разрушения Италии, как то запланировано
по приказу фюрера. Мы получили приказ уничтожить все картинные галереи и
памятники старины - словом, сравнять с землей все то, что принадлежит
истории человечества. Несмотря на личную опасность, я уже спас и спрятал в
свои тайники картины из галереи Уффици и Патти, а также коллекцию монет
короля Виктора-Эммануила.
И я положил на стол список спрятанных мною картин. Там были имена
Тициана, Боттичелли, Эль Греко. Американцы прервали переговоры, изучая
этот список.
- Сколько могут стоить эти картины? - спросили меня.
- У них нет цены, - ответил я, но добавил: - По-моему, более ста
миллионов долларов.
Минут десять Геверниц говорил о картинах эпохи Возрождения и о
влиянии этой эпохи на техническое и философское развитие Европы. Потом в
разговор вступил Даллес. Он вступил Даллес в разговор неожиданно, без
каких-либо переходов. Он сказал:
- Я готов иметь с вами дело, генерал Вольф. Но вы должны дать мне
гарантию, что не вступите ни в какие иные контакты с союзниками. Это
первое условие. Надеюсь также, вы понимаете, что факт наших переговоров
должен быть известен только тем, кто здесь присутствует?
- Тогда мы не сможем заключить мир, - сказал я, - ибо вы не
президент, а я не канцлер.
Мы обменялись молчаливыми улыбками, и я понял, что таким образом
получил их согласие проинформировать вас о переговорах и просить ваших
дальнейших указаний. Я посылаю это письмо с адъютантом фельдмаршала
Кессельринга, который сопровождает своего шефа в полете в Берлин. Этот
человек проверен мною самым тщательным образом. Вы вспомните его,
поскольку именно вы утвердили его кандидатуру, когда он был отправлен к
Кессельрингу, чтобы информировать нас о связях фельдмаршала с
рейхсмаршалом Герингом.
Наша следующая встреча с американцами состоится в ближайшие дни.
Хайль Гитлер! Ваш Карл Вольф".
Вольф написал правду. Переговоры проходили именно в таком, или почти
в таком, ключе. Он лишь умолчал о том, что по пути домой, в Италию, он
имел длительную беседу с глазу на глаз в купе поезда с Гюсманом и
Вейбелем. Обсуждался состав будущего кабинета Германии. Было оговорено,
что канцлером будет Кессельринг, министром иностранных дел - группенфюрер
СС фон Нейрат, бывший наместник Чехии и Моравии, министром финансов -
почетный член НСДАП Ялмар Шахт, а министром внутренних дел -
обергруппенфюрер СС Карл Вольф. Гиммлеру в этом кабинете портфель не
предназначался.
12.3.1945 (08 ЧАСОВ 02 МИНУТЫ)
А Штирлиц гнал вовсю свой "хорьх" к швейцарской границе. Рядом с ним,
притихший, бледный, сидел пастор. Штирлиц настроил приемник на Францию -
Париж передавал концерт молоденькой певички Эдит Пиаф. Голос у нее был
низкий, сильный, а слова песен простые и бесхитростные.
- Полное падение нравов, - сказал пастор. - я не порицаю, нет, просто
я слушаю ее и все время вспоминаю Генделя и Баха. Раньше, видимо, люди
искусства были требовательнее к себе: они шли рядом с верой и ставили
перед собой сверхзадачи. А это? Так говорят на рынках...
- Ладно, пастор... Эти разговоры мы с вами будем вести после войны.
Сейчас еще раз повторите мне все, что вы должны будете сделать в Берне.
Пастор начал рассказывать Штирлицу то, что тот втолковывал ему
последние три часа. Слушая пастора, Штирлиц продолжал размышлять: "Да, Кэт
осталась у них. Но если бы я увез Кэт, они бы хватились пастора - видимо,
им тоже занимается кто-то из гестапо. И тогда вся операция неминуемо
должна была провалиться, и Гиммлер может снюхаться с теми, в Берне... Кэт
- если случится нечто непредвиденное, а это непредвиденное может
случиться, хотя и не должно, - может сказать про меня, если будут мучить
ребенка. Но пастор уже начнет свое дело, а Плейшнер должен выполнить мои
поручения... Телеграмма уже должна быть дома. Ни пастор, ни Плейшнер не
знают, чему они дали ход в моей операции. Все будет в порядке. Я не дам
Гиммлеру "сесть за стол переговоров" в Берне. Теперь не выйдет. Про мое
