- Война так или иначе необходима. Не такая глупая, конечно. Это война
дилетанта. Он решил, что воевать можно по наитию. Он один знает, что нам
всем надо. Он один любит великую Германию, а мы все только и думаем, как
бы ее предать большевикам и американцам.
- Прозит...
- Прозт! Государство - это люди. Им претит статика. Им нужно движение
- это аксиома. Движение - это война. Но если вы, проклятые дипломаты,
снова напутаете, тогда вас уничтожат - всех до единого.
- Мы выполняли приказ. Мы такие же солдаты, как вы... Солдаты фюрера.
- Бросьте вы притворяться. "Солдаты фюрера", - передразнил он
Штирлица. - Младший чин, выкравший генеральские сапоги...
- Мне страшно говорить с вами, генерал...
- Не лгите. Сейчас вся Германия говорит, как я... Или думает, во
всяком случае.
- А мальчики из "Гитлерюгенда"? Когда они идут на русские танки - они
думают так же? Они умирают со словами "хайль Гитлер!"...
Фанатизм никогда не даст окончательной победы. Фанатики могут
победить на первых порах. Они никогда не удержат победы, потому что они
устанут от самих себя. Прозт!
- Прозит... Так отчего же вы не поднимите свою дивизию?..
- Корпус...
- Тем более. Почему же тогда вы не сдадитесь в плен вместе со своим
корпусом?
- А семья? А фанатики в штабе? А трусы, которым легче драться, веря в
мифическую победу, чем сесть в лагерь союзников?!
- Вы можете приказать.
- Приказывают умирать. Нет еще таких приказов - жить, сдаваясь врагу.
Не научились писать.
- А если вы получите такой приказ?
- От кого? От этого неврастеника? Он тянет нас всех за собой в
могилу.
- А если приказ придет от Кейтеля?
- У него вместо головы задница. Он секретарь, а не военный.
- Ну хорошо... Ваш главнокомандующий Италии...
- Кессельринг?
- Да.
- Он такого приказа не издаст.
- Почему?
- Он воспитывался в штабе у Геринга. А тот, кто работает под началом
какого-нибудь вождя, обязательно теряет инициативу. И ловкость
приобретает, и аналитиком становится, но теряет способность принимать
самостоятельные решения. Прежде чем решиться на такой шаг, он обязательно
полетит к борову.
- К кому?
- К борову, - повторил генерал угрюмо. - К Герингу.
- Вы убеждены, что Кессельринга нельзя уговорить пойти на такой шаг
без санкции Геринга?
- Если б не был убежден - не говорил бы.
- Вы не верите в перспективу?
- Я верю в перспективу. В перспективу скорой гибели. Всех нас,
скопом... Это не страшно, поверьте, когда все вместе. И гибель наша
окажется такой сокрушительной, что память о ней будет ранить сердца многих
поколений несчастных немцев...
На пограничной станции Штирлиц вышел из вагона. Генерал, проходя мимо
него, опустил глаза и вскинул руку в партийном приветствии.
- Хайль Гитлер! - сказал он громко.
- Хайль Гитлер! - ответил Штирлиц. - Желаю вам счастливо разбить
своих врагов.
Генерал посмотрел на Штирлица испуганно: видимо, он вчера был сильно
пьян.
- Спасибо, - ответил он так же громко, вероятно, рассчитывая, что его
слышит проводник. - Мы им сломаем голову.
- Я не сомневаюсь, - ответил Штирлиц и медленно пошел по перрону.
В двух вагонах остался один только профессор-швед, ехавший за
границу, в тишину и спокойствие свободной нейтральной Швейцарии. Штирлиц
прогуливался по перрону до тех пор, пока не кончилась пограничная и
таможенная проверка. А потом поезд медленно тронулся, и Штирлиц проводил
долгим взглядом шведского профессора, прилепившегося к окну...
Этим шведом был профессор Плейшнер. Он ехал в Берн с зашифрованным
донесением для Москвы: и о проделанной работе, и о задании Шелленберга, и
о связи с Борманом, и о провале Кэт. В этом донесении Штирлиц просил
прислать связь и оговаривал - когда, где и как он на эту связь сможет
выйти. Штирлиц попросил также Плейшнера выучить наизусть коротенькую
телеграмму в Стокгольм. Текст был безобиден, но люди, которым это
сообщение было адресовано, должны были немедленно передать его в Москву, в
Центр. Получив текст, в Центре могли прочесть: "Гиммлер через Вольфа начал
в Берне переговоры с Даллесом. Юстас".
Штирлиц вздохнул облегченно, когда поезд ушел, и отправился в местное
отделение погранслужбы - за машиной, чтобы ехать на дальнюю горную
заставу: вскоре там должен будет "нелегально" проникнуть в Швейцарию
пастор Шлаг.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ДАЛЛЕС)
Агент Шелленберга, работавшая у Даллеса, сообщала: к ее
"хозяину-подопечному" пришел кюре Норелли из представительства Ватикана в
Швейцарии. Между этими двумя умными людьми состоялась беседа, которую
удалось записать почти дословно.
- Мир проклянет Гитлера, - говорил Даллес, попыхивая трубкой, - не
столько за печи Майданека и Аушвица и не столько за негибкую политику
антисемитизма... Никогда за всю историю, даже в великолепный и
демократичный пореформенный период, Россия не делала такого рывка вперед,
как за эти годы войны. Они освоили огромные мощности на Урале и в Сибири.
Гитлер бросил Россию и Америку в объятия друг друга. Русские восстановят
на средства немецких репараций - Сталин рассчитывает получить с Германии
двадцать миллиардов долларов - разрушенную промышленность западных районов
и таким образом удвоят мощь своего индустриального потенциала. Россия
выйдет на первое место в Европе по мощи и наступательной силе.
- Значит, - спросил кюре, - выхода нет? Значит, через пять-шесть лет
большевики заставят меня служить мессу в честь его святейшества Сталина?
- Как вам сказать... В общем-то могут, конечно. Если мы будем вести
себя как агнцы - заставят. Нам нужно делать ставку на развитие
национализма в России, тогда, может быть, они рассыплются... Здесь нельзя
только глупить. Если раньше Сталин имел Металлургию на Украине и - совсем
немного - на востоке; если раньше Украина кормила пшеницей страну, то
теперь все изменилось. В подоплеке национализма всегда лежат интересы тех
или иных групп населения, связанных с делом, или - используя марксистскую
фразеологию - с производством. Когда я сам произвожу что-то, я чувствую
себя по-одному. Но когда появляется конкурент, я чувствую себя по-иному. В
условиях нашей системы конкуренция живительна. В условиях системы Сталина
конкуренция лишь травмирует людей. Посылать в будущую Россию диверсантов,
которые бы взрывали заводы, - смешная затея. А вот если наша пропаганда
точно и аргументированно подскажет национальностям России, что каждая из
них может существовать, разговаривая только на своем языке, - это будет
наша победа, и противопоставить этой победе русские не смогут ничего.
- Мои друзья в Ватикане считают, что русские за годы войны научились
маневренности и в действиях, и в мышлении.
- Видите ли, сказал Даллес, набив трубку, - я сейчас перечитываю
русских писателей: Пушкина, Салтыкова, Достоевского... Я проклинаю себя за
то, что не знаю их языка, - русская литература, пожалуй, самая
поразительная: я имею в виду их литературу девятнадцатого века. Я вывел
для себя, что русскому характеру свойственно чаще оглядываться на
идеальные примеры прошлого, чем рисковать в построении модели будущего. Я
представляю себе, что они решат сделать ставку на аграрный класс России,
уповая на то, что земля "все исцелят" и все единит. Тогда они войдут в
конфликт со временем, а выхода из этого конфликта нет. Уровень развития
техники не позволит этого.
- Это интересно, - сказал кюре. - Но я опасаюсь, что вы ставите себя
в ваших умонастроениях над ними, а не рядом с ними...
- Вы призываете меня вступить в ряды ВКП(б)? - улыбнулся Даллес. -
Они меня не примут... из-за родственников.
11.3.1945 (16 ЧАСОВ 03 МИНУТЫ)
На пограничной заставе Штирлиц быстро решил все вопросы:
обер-лейтенант оказался покладистым, славным парнем. Сначала Штирлиц даже
подивился такой покладистости - пограничники славились чрезмерным гонором,
словно бурши прошлого века. Но, поразмыслив, Штирлиц понял, ч в чем тут
дело: жизнь в горах, на границе с нейтральной Швейцарией, в каком-то
особом, лунно-нежном мире, вдали от бомбежек, разрухи и голода, заставляла
и обер-лейтенанта, командовавшего зоной, и всех остальных местных
начальников угождать каждому приехавшему из центра. Манера поведения
пограничников, их угодливость и непомерная суетливость привели Штирлица к
важному выводу: граница перестала быть непроходимой.
Фиксирующая память Штирлица получила эту важную на будущее информацию
для того, чтобы немедленно до поры забыть ее.
Было бы идеально, думал он, связаться прямо отсюда с Шелленбергом и
попросить его дать указание кому-то из верных сотрудников разведки
доставить пастора прямо сюда, на заставу. Но он понимал, что любой звонок
в Берлин будет зафиксирован ведомством Мюллера, а провал Шелленберга в той
миссии, которую он вменял в обязанность пастору, должны были стать
козырной картой именно его, Штирлица, когда он будет докладывать об этом
Борману - с фотографиями, данными магнитофонных записей, явками и рапортом
пастора, чтобы скомпрометировать те переговоры, не фиктивные, а настоящие,
которые должен был вести в Швейцарии генерал Карл Вольф.
Договорившись о месте, в котором он переведет через границу пастора,
- это было ущелье, поросшее хвойным молодым лесом, - Штирлиц еще раз
расспросил о том, как называется маленький отель в Швейцарии, видный
отсюда, с границы; он узнал, как зовут хозяина отеля и сколько времени
придется ждать такси из города; он выяснил, где находится ближайший отель
на равнине - по легенде пастор шел на лыжах с равнины в горы и заблудился
в ущельях. В Берне и Цюрихе у пастора были друзья. Открытка, которую
пастор должен был отправить с видом набережной Лозанны, значила бы, что
предварительные разговоры закончены, связь налажена, можно приезжать для
серьезных бесед. Поначалу Шелленберг возражал против этого плана Штирлица.
- Слишком просто, - говорил он, - слишком все облегчено.
- Он не сможет вести себя иначе, - ответил Штирлиц. - Для него лучшая
ложь - это абсолютная правда. Иначе он запутается, и им займется местная
полиция.
К себе в Бабельсберг Штирлиц вернулся поздно ночью. Он отпер дверь,
потянулся к выключателю, но услыхал голос - очень знакомый и тихий:
- Не надо включать свет.
"Холтофф, - понял Штирлиц. - Как он попал сюда? Что-то случилось, и,
видимо, очень важное..."
Отправив телеграмму в Стокгольм, профессор Плейшнер снял номер в
маленьком отеле в Берне, принял ванну, потом спустился в ресторан и долго
недоумевающе разглядывал меню. Он переводил взгляд со слова "ветчина" на
цену, с "омаров" на цену, он изучал эту вощеную, отдающую синевой бумагу,
а после - неожиданно для самого себя засмеявшись - сказал:
- Гитлер - сволочь!
Он был в ресторане один, на кухне повар гремел кастрюлями, пахло
топленым молоком и свежим хлебом.
Плейшнер повтори - теперь уже громче:
- Гитлер - дерьмо!
Видимо, кто-то услышал его: появился молодой розовощекий официант. Он
подплыл к профессору, сияя улыбкой.
- Добрый день, мосье.
- Гитлер - собака! - закричал Плейшнер. - Собака! Сволочь! Скотина!
Он ничего не мог с собой поделать - началась истерика.
Поначалу официант пытался улыбаться, считая это шуткой, а потом
побежал на кухню, и оттуда выглянул повар.
- Позвонить в больницу? - спросил официант?
- Ты сошел с ума, - ответил повар, - к нам в ресторан приедет карета
