недоразумение объяснится. Мой муж - офицер, инвалид войны...
Странное чувство радости испытывала сейчас Кэт. Она видела своего,
она верила, что теперь, как бы ни были сложны испытания, самое страшное -
одиночество - позади.
- Бросьте, - перебил ее Штирлиц, - ваш передатчик у нас, радиограммы
тоже у нас, они расшифрованы, это доказательства, которые невозможно
опровергнуть. От вас потребуется только одно: ваше согласие на совместную
с нами работу. И я вам советую, - сказал он, обернувшись, всячески
показывая ей глазами и лицом своим, что он говорит нечто очень важное, к
чему надо прислушаться, - согласиться с моим предложением и, во-первых,
рассказать все, что вам известно, пусть даже вам известно очень немногое,
а во-вторых, принять мое предложение и начать - незамедлительно, в течение
этих двух-трех дней, - начать работать на нас.
Он понимал, что о самом главном он мог говорить только в коридоре. Но
понять это самое главное Кэт могла, выслушав его здесь. У него оставалось
минуты две на проход по коридору, он подсчитал для себя время, поднимаясь
в палату.
Санитарка принесла ребенка и сказала:
- Дитя готово...
Штирлиц внутренне сжался: и не столько потому, что маленький
человечек сейчас должен будет ехать в гестапо, в тюрьму, в неизвестность,
но оттого, что женщина, живой человек, тоже, вероятно, мать, сказала
спокойным, ровным голосом: "Дитя готово..."
- Вам тяжело нести ребенка, - сказала санитарка, - я отнесу его в
машину.
- Не надо, - сказал Штирлиц, - ступайте. Фрау Кин понесет ребенка
сама. И последите, чтобы в коридорах не было больных.
Санитарка вышла, и Штирлиц, открыв дверь, пропустил Кэт вперед. Он
пошел, взяв ее под руку, помогая ей нести ребенка, и потом, заметив, как
дрожат ее руки, взял ребенка сам.
- Слушай меня, девочка, - заговорил он негромко, зажав во рту
сигарету, - им все известно... Слушай внимательно. Они станут давать тебе
информацию для наших. Торгуйся, требуй гарантий, чтобы ребенок был с
тобой. Сломайся на ребенке: они могут нас записать, поэтому сыграй все
точно у меня в кабинете. Шифра ты не знаешь, и наши радиограммы не
расшифрованы. Шифровальщиком был Эрвин, ты - только радист. Все остальное
я возьму на себя. Скажешь, что Эрвин ходил на встречу с резидентом в
районы Кантштрассе и в Рансдорф. Кто такие - не знаешь. Скажешь, что к
Эрвину приходил господин из МИДа. В машине я покажу тебе его фото. И все.
Ясно?
"Человеком из МИДа" был советник восточного управления Хайнц Корнер.
Он погиб неделю назад в автомобильной катастрофе. Это был ложный след.
Отрабатывая этот след, гестапо неминуемо потеряет дней десять-пятнадцать.
А сейчас и день решал многое...
Через пять часов Рольф докладывал Мюллеру, что русская радистка
исчезла из клиники "Шарите". Мюллер неистовствовал. А еще через два часа к
нему позвонил Шелленберг и сказал:
- Добрый вечер, дружище! Штирлиц приготовил нам подарок: он привез
русскую радистку, которая дала согласие работать на нас. Рейхсфюрер уже
поздравил его с этой удачей.
Сидя у Шелленберга, слушая его веселую болтовню с Мюллером, Штирлиц в
сотый раз спрашивал себя: вправе ли был он привозить сюда, в тюрьму,
своего боевого товарища Катеньку Козлову, Кэт Кин, Ингу, Энрике. Да, он
мог бы, конечно, посадить ее в машину, показав свой жетон, и увезти в
Бабельсберг, а после найти ей квартиру и снабдить новыми документами. Это
значило бы, что спасая жизнь Кэт, он заранее шел на провал операции - той,
которая была запланирована Центром, той, которая была так важна для сотен
тысяч русских солдат, той, которая могла в ту или иную сторону повлиять на
будущее Европы. Он понимал, что после похищения Кэт из госпиталя все
гестапо будет поднято на ноги. Он понимал также, что, если побег удастся,
след непременно поведет к нему: значок секретной полиции, машина, внешние
приметы. Значит, ему тоже пришлось бы уйти на нелегальное положение. Это
было равнозначно провалу. Штирлиц понимал, что дело идет к концу, поэтому
палачи Мюллера будут зверствовать и уничтожать всех, кто кто был у них в
застенках. Поэтому он сказал Кэт, чтобы она сначала поставила условие: ее
ничего больше не связывает с Россией, муж погиб, и теперь она ни при каких
обстоятельствах не должна попасть в руки своего бывшего "шефа". Это был
запасной вариант, на случай, если Кэт все равно передали бы гестапо. Если
бы Кэт осталась у него, он бы так не тревожился, поселили бы ее на
конспиративной "радиоквартире" под охраной СС, а в нужный момент устроил
бы так, чтобы Кэт с мальчиком исчезла - и никто не смог бы ее найти. Хотя
это чертовски сложно. Сейчас, при всем трагизме положения на фронтах, при
том огромном количестве беженцев, которые заполнили центр страны, гестапо
продолжало работать четко и слаженно: каждый второй человек давал
информацию на соседа, а этот сосед, в свою очередь, давал информацию на
своего информатора. Считать, что в этой мутной воде можно беспрепятственно
уйти, мог только человек наивный, незнакомый со структурой СС и СД.
Мюллер три часа работал над первым допросом русской. Он сличал
запись, которую представил Штирлиц, с лентой магнитофона, вмонтированного
в штепсель возле стола штандартенфюрера СС фон Штирлица.
Ответы русской сходились полностью. Вопросы штандартенфюрера были
записаны скорописью и разнились от того, что он говорил русской радистке.
- Он лихо работает все-таки, этот Штирлиц, - сказал Мюллер Рольфу, -
вот, послушайте-ка...
И, отмотав пленку, Мюллер включил голос Штирлица:
"- Я не стану вам повторять той азбучной истины, что в Москве арест
будет для вас приговором. Человек, попавший в гестапо, обязан погибнуть.
Вышедший из гестапо - предатель и только предатель. Не так ли? Это первое.
Я не стану просить у вас имен оставшихся на свободе агентов - это не суть
важно: стараясь отыскать вас, они неминуемо придут ко мне. Это - второе.
Вы понимаете, что, как человек и как офицер рейха, я не могу относиться к
вашему положению без сострадания: я понимаю, сколь велики будут муки
матери, если мы вынуждены будем отдать ваше дитя в приют. Ребенок навсегда
лишится матери. Поймите меня верно, я вам не угрожаю, просто, даже если бы
я и не хотел этого, надо мной есть руководство, а приказы всегда
значительно легче отдавать тому, кто не видел ваше дитя у вас на руках. А
я не могу не выполнить приказ: я солдат, и моя родина воюет с вашей
страной. И, наконец, четвертое. Мы в свое время получили копии ваших
киностудий, снятых в Алма-Ате московской киностудией. Вы изображаете
немцев дураками, а нашу организацию - сумасшедшим домом. Смешно, это ведь
мы стояли у ворот Кремля..."
Мюллер, естественно, не мог видеть, как именно в этом месте Штирлиц
подмигнул Кэт, и она, сразу же поняв его, ответила:
"- Да, но сейчас части Красной Армии стоят у ворот Берлина.
- Верно. Когда наши войска стояли у ворот Кремля, вы верили, что
дойдете до Берлина. Так и мы убеждены сейчас, что скоро мы вернемся к
Кремлю. Но - в сторону дискуссию. Я начал говорить вам об этом, потому что
наши дешифровальщики отнюдь не глупые люди, и они уже многое открыли в
вашем шифре, и вашу работу, работу радиста, может выполнить наш человек...
(Штирлиц снова подмигнул Кэт.) Она ответила:
- Ваш радист не знает моего почерка. Зато мой почерк очень хорошо
знают в Центре.
- Верно. Но у нас есть записанные на пленку ваши донесения; мы можем
легко обучить вашем почерку нашего человека. И он будет работать вместо
вас. Это будет вашей окончательной компрометацией. Вам не будет прощения
на родине - вы это знаете так же точно, как я, а может быть, еще точнее.
Если вы проявите благоразумие, я обещаю вам полное алиби перед вашим
руководством, - продолжал он.
- Это невозможно, - ответила Кэт.
- Вы ошибаетесь. Это возможно. Ваш арест не будет зафиксирован ни в
одном из наших документов. Вы поселитесь с моими добрыми друзьями на
квартире, где будет удобно девочке...
- У меня мальчик.
- Простите. Вас, скажете вы потом, если увидите своих, нашел после
смерти мужа человек, который назвал вам пароль.
- Я не знаю пароля.
- Вы знаете пароль, - настойчиво повторил Штирлиц, - пароль вы
знаете, но я не прошу его у вас, это мелочи и игра в романтику. Так вот,
человек, назвавший вам пароль, скажете вы, привел вас на эту квартиру, и
он передавал вам зашифрованные телеграммы, которые вы гнали в Центр. Это
алиби. В спектаклях и лентах о разведчиках принято давать время на
раздумье. Я вам времени не даю: я спрашиваю сразу - да или нет?"
Молчание...
Мюллер посмотрел на Рольфа и заметил:
- Только один прокол: он спутал пол ребенка. Он назвал дитя девочкой,
а в остальном - виртуозная работа.
"- Да, - тихо ответила Кэт, скорее даже прошептала.
- Не слышу, - сказал Штирлиц.
- Да, - повторила Кэт. - Да! Да! Да!
- Вот теперь хорошо, - сказал Штирлиц. - И не надо истерики. Вы
знали, на что шли, когда давали согласие работать против нас.
- Но у меня есть одно условие, - сказала Кэт.
- Да, я слушаю.
- С родиной у меня оборвалась вся связь после гибели мужа и моего
ареста. Я буду работать на вас, только если вы гарантируете мне, что в
будущем я никогда не попаду в руки моих бывших руководителей..."
Сейчас, когда Кэт висела на волоске, а атака на Бормана по каким-то
непонятным причинам сорвалась, Штирлицу был совершенно необходим контакт с
Москвой. Он рассчитывал получить помощь: одно-два имени, адреса нескольких
людей, пусть ни прямо, ни косвенно связанных с Борманом, но связанных
каким-то образом с племянницей двоюродного брата, женатого на сестре его
деверя...
Штирлиц хмыкнул - это родство показалось ему занятным.
Ждать, когда из Центра пришлют радиста, придется не меньше
недели-двух. А сейчас ждать нельзя - судя по всему, дело решают дни, в
крайнем случае недели.
Штирлиц рассуждал: отчего Борман не пришел на встречу? Во-первых, он
мог не получить письма. Письмо успели перехватить люди Гиммлера, хотя вряд
ли. Штирлиц сумел отправить письмо с корреспонденцией, предназначенной
лично Борману, и похитить оттуда письмо - дело чересчур рискованное,
поскольку он вложил письмо уже после проверки всей почты сотрудником
секретного отдела секретариата рейхсфюрера. Во-вторых, анализируя
отправленное письмо, Штирлиц отметил для себя несколько существенных своих
ошибок. Ему нередко помогала профессиональная привычка - наново
анализировать поступок, беседу, письмо и, не досадуя на возможные ошибки,
искать - сразу же, не пряча голову под крыло: "авось повезет", - выход из
положения. Лично ему отправленное письмо ничем не грозило: он напечатал
его на машинке в экспедиции во время налета. Просто, думал он, для
человека масштаба Бормана в письме было слишком много верноподданнических
эмоций и мало фактов и конструктивных предложений, вытекающих отсюда.
Громадная ответственность за принимаемые решения, практически
бесконтрольные, обязывает государственного человека типа Бормана лишь
тогда идти на беседу с подчиненным, когда факты, сообщенные им, были ранее
никому не известны и перспективны с государственной точки зрения. Но, с
другой стороны, продолжал рассуждать Штирлиц, Борману были важны даже
мельчайшие крупицы материалов, которые могли бы скомпрометировать
Гиммлера. Штирлиц понимал, отчего началась эта борьба между Гиммлером и
Борманом. Он не мог найти ответа - отчего она продолжается сейчас с такой
