работать на контрасте: после злого следователя арестованные особенно
тянутся к доброму. Штирлиц добрый, а? - И Кальтенбруннер, засмеявшись,
предложил Мюллеру сигарету.
Мюллер закрыл и какое-то мгновенье раздумывал. Мюллера устраивало,
что факт разговора с Борманом кого-то из сотрудников РХСА был известен
Гиммлеру и прошел мимо Кальтенбруннера: эта "вилка" создавала для него
возможность маневрировать между двумя силами. Поэтому он, естественно,
никак не посвящал Гиммлера в суть подозрений Кальтенбруннера по поводу
Штирлица, а, в свою очередь, Кальтенбруннер ничего не знал о таинственном
разговоре с Борманом, который Гиммлер оценил как предательство и донос.
- Вы хотите, чтобы я посмотрел, как Штирлиц будет работать с
радисткой? - спросил Мюллер.
- Зачем? - удивился Кальтенбруннер. - Зачем вам смотреть? По-моему,
он достаточно ловкий человек именно в вопросах радиоигры.
"Неужели он забыл свои слова? - удивился Мюллер. - Или он что-то
готовит под меня? Стоит ли напоминать ему? Или это делать нецелесообразно?
Проклятая контора, в которой надо хитрить! Вместо того, чтобы обманывать
чужих, приходится дурачить своего! Будь все это неладно!"
- Рольфу дать самостоятельную партитуру в работе с русской
пианисткой?
Радистов обычно называли "пианистами", а руководителя разведки -
"дирижером". В последнее время, в суматохе, когда Берлин наводнили
беженцы, когда приходилось размещать эвакуированных работников, прибывших
с архивами из Восточной Пруссии, Аахена, Парижа и Бухареста, эти термины
как-то забылись, и арестованного агента стали чаще определять не по его
профессии, а по национальному признаку.
Поэтому Кальтенбруннер грустно повторил:
- С пианисткой... Нет, пусть Рольф контактирует со Штирлицем. Цель
должна быть одна, а способы достижения могут быть разными...
- Тоже верно.
- Как успехи у дешифровальщиков?
- Там очень мудреный шифр.
- Потрясите русскую. Я не верю, что она не знает шифра резидента.
- Штирлиц ведет с ней работу своими методами.
- Штирлица пока нет, пусть пока ее потрясет Рольф.
- Своим способом?
Кальтенбруннер хотел что-то ответить, но на столе зазвонил телефон из
бункера фюрера: Гитлер приглашал Кальтенбруннера на совещание.
Кальтенбруннер, конечно же, помнил разговор о Штирлице. Но позавчера
вечером, встретившись с Борманом, они долго беседовали по вопросам
финансовых операций за кордоном, и, между прочим, Борман сказал:
- Пусть ваши люди, со своей стороны, обеспечат полную секретность
этой акции. Привлеките самых верных людей, которым мы верим: Мюллера,
Штирлица...
Кальтенбруннер знал "условия игры": если Борман не спрашивал о
человеке, а сам называл его, значит, этот человек находился в поле его
зрения, значит, это "нужный" человек.
При первом осмотре захваченных архивов Бормана не было найдено ни
одного документа, который бы проливал свет на пути, по которым партия
переводила свои деньги в иностранные банки. Видимо, эти бумаги либо уже
были эвакуированы, либо Борман хранил в своей феноменальной памяти те
банковские шифры и фамилии своих финансовых агентов, которые могли ему
понадобиться в первый день мира, либо, наконец, - и это было самым обидным
- эти документы остались в тех первых тринадцати машинах, которым удалось
прорваться сквозь кордон Скорцени и соединиться с танками армии.
Однако в тех архивах, которые были захвачены людьми Скорцени,
содержались документы, в высшей мере любопытные. В частности, там
находилось письмо Штирлица Борману, хотя и не подписанное, но
свидетельствовавшее о том, что в недрах СД зреет измена.
Гиммлер показал эту бумагу Шелленбергу и попросил его провести
расследование. Шелленберг обещал выполнить поручение рейхсфюрера,
прекрасно отдавая себе отчет в том, что поручение это невыполнимо. Однако
наличие этого документа натолкнуло его на мысль, что в архиве Бормана есть
более серьезные материалы, которые позволят заново перепроверить своих
сотрудников, выяснив, не работали ли они одновременно на Бормана, а если и
работали, то начиная с какого времени, над какими вопросами, против кого
конкретно. Шелленберг не боялся узнать, что его сотрудники работали на
двух хозяев. Ему было важно составить себе картину того, что Борман знал о
его "святая святых" - о его поисках мира.
Несколько сотрудников Шелленберга были посажены на эту работу. почти
каждый час он осведомлялся о результатах. Ему неизменно отвечали: "Пока
ничего интересного".
ВСЕ ЛИ ГОТОВО В БЕРНЕ?
- Как себя чувствует ваш шеф? - спросил высокий. - Здоров?
- Да, - улыбнулся Плейшнер. - Все в порядке.
- Хотите кофе?
- Спасибо. С удовольствием.
Мужчина ушел на кухню и спросил оттуда:
- У вас надежная крыша?
- А я живу на втором этаже, - не поняв жаргона, ответил Плейшнер.
Гестаповец усмехнулся, выключая кофейную мельницу: он был прав, к
нему пришел дилетант, добровольный помощник - "крыша" на сленге
разведчиков всего мира означает "прикрытие".
"Только не надо торопиться, - сказал он себе, - старик у меня в
кармане. Он все выложит, только надо с ним быть поосторожнее..."
- Такого в Германии нет, - сказал он, подвигая Плейшнеру чашку с
кофе. - Эти сволочи поят народ бурдой, а здесь продают настоящий
бразильский.
- Забытый вкус, - отхлебнув маленький глоток, согласился Плейшнер. -
Я не пил такого кофе лет десять.
- Греки научили меня запивать крепкий кофе водой. Хотите попробовать?
Плейшнера сейчас все веселило, он ходил легко, и думал легко, и дышал
легко. Он рассмеялся:
- Я ни разу не пил кофе с водой.
- Это занятно: контраст температуры и вкуса создает особое ощущение,
и меньше нагрузка на сердце.
- Да, - сказал Плейшнер, отхлебнув глоток воды, - очень интересно.
- Что он просил передать мне на словах?
- Ничего. Только эту ампулу.
- Странно.
- Почему?
- Я думал, он скажет мне, когда его ждать.
- Он об этом ничего не говорил.
- Между прочим, я не спросил вас: как с деньгами?
- У меня есть на первое время.
- Если вам понадобятся деньги, заходите ко мне, и я вас ссужу. Много,
конечно, я не смогу вам дать, но для того, чтобы как-то продержаться...
Вы, кстати, смотрели: хвоста не было?
- Хвоста? Это что - слежка?
- Да.
- Знаете, я как-то не обращал внимания.
- А вот это неразумно. Он не проинструктировал вас на этот счет?
- Конечно, инструктировал, но я почувствовал себя здесь за многие
годы, особенно после концлагеря, на свободе и опьянел. Спасибо, что вы
напомнили мне.
- Об этом никогда нельзя забывать. Особенно в этой нейтральной
стране. Здесь хитрая полиция... Очень хитрая полиция. У вас ко мне больше
ничего?
- У меня? Нет, ничего...
- Давайте ваш паспорт.
- Он сказал мне, чтобы я паспорт всегда держал при себе.
- Он говорил вам, что теперь вы поступите в мое распоряжение?
- Нет.
- Хотя правильно, это - в телеграмме, которую вы передали. Мы
подумаем, как правильнее построить дело. Вы сейчас...
- Вернусь в отель, лягу в кровать и стану отсыпаться.
- Нет... Я имею в виду... Ваша работа...
- Сначала выспаться, - ответил Плейшнер. - Я мечтаю спать день, и
два, и три, а потом стану думать о работе. Все рукописи я оставил в
Берлине. Впрочем, я помню свои работы почти наизусть.
Гестаповец взял шведский паспорт Плейшнера и небрежно бросил его на
стол.
- Послезавтра в два часа придете за ним, мы сами сделаем регистрацию
в шведском посольстве. Точнее сказать, постараемся сделать: шведы ведут
себя омерзительно - чем дальше, тем наглее.
- Кто? - не понял Плейшнер.
Гестаповец закашлялся - он сбился с роли и, чтобы точнее отыграть
свой прокол, закурил сигарету и долго пускал дым, прежде чем ответить.
- Шведы в каждом проехавшем через Германию видят агента нацистов. Для
этих сволочей неважно, какой ты немец - патриот, сражающийся с Гитлером,
или ищейка из гестапо.
- Он не говорил мне, чтобы я регистрировался в консульстве...
- Это все в шифровке.
"Его хозяин в Берлине, - думал гестаповец, - это ясно, ведь он
сказал, что там остались его рукописи. Значит, мы получаем человека в
Берлине... Это удача. Только не торопиться, - повторял он себе, - только
не торопиться".
- Ну, я благодарен вам, - сказал Плейшнер, поднимаясь. - Кофе
действительно прекрасен, а с холодной водой - тем более".
- Вы уже сообщили ему о том, что благополучно устроились, или хотите,
чтобы это сделал я?
- Вы может сделать это через своих товарищей?
"Коммунист, - отметил для себя гестаповец. - Это интересно, черт
возьми!"
- Да, я сделаю это через товарищей. А вы, со своей стороны,
проинформируйте его. И не откладывайте.
- Я хотел это сделать сегодня же, но нигде не было той почтовой
марки, которую я должен наклеить на открытку.
- Послезавтра я приготовлю для вас нужную марку, если ее нет в
продаже. Что там должно быть изображено?
- Покорение Монблана... Синего цвета. Обязательно синего цвета.
- Хорошо. Открытка у вас с собой?
- Нет. В отеле.
- Это плохо. Нельзя ничего оставлять в отеле.
- Что вы, - улыбнулся Плейшнер, - это обычная открытка, я купил в
Берлине десяток таких открыток. А текст я запомнил, так что никакой
оплошности я не допустил...
Пожимая в прихожей руку Плейшнера, человек сказал:
- Осторожность и еще раз осторожность, товарищ. Имейте в виду: здесь
только кажущееся спокойствие.
- Он предупреждал меня. Я знаю.
- На всякий случай оставьте свой адрес.
- "Вирджиния". Пансионат "Вирджиния".
- Там живут американцы?
- Почему? - удивился Плейшнер.
- Английской слово. Они, как правило останавливаются в отелях со
своими названиями.
- Нет. По-моему, там нет иностранцев.
- Это мы проверим. Если увидите меня в вашем пансионате, пожалуйста,
не подходите ко мне и не здоровайтесь - мы не знакомы.
- Хорошо.
- Теперь так... Если с вами произойдет что-то экстраординарное,
позвоните по моему телефону. Запомните? - И он два раза произнес цифры.
- Да, - ответил Плейшнер, - у меня хорошая память. Латынь тренирует
память лучше любой грамматики.
Выйдя из парадного, он медленно перешел улицу. Старик в меховом
жилете закрывал ставни своего зоомагазина. В клетках прыгали птицы.
Плейшнер долго стоял возле витрины, рассматривая птиц.
- Хотите что-нибудь купить? - спросил старик.
- Нет, просто я любуюсь вашими птицами.
- Самые интересные у меня в магазине. Я поступаю наоборот. - Старик
был словоохотлив. - Все выставляют на витрине самый броский товар, а я
считаю, что птицы - это не товар. Птицы есть птицы. Ко мне приходят многие
писатели: они сидят и слушают птиц. А один из них сказал: "Прежде чем я
опущусь в ад новой книги, как Орфей, я должен наслушаться самой великой
музыки - птичьей. Иначе я не смогу спеть миру ту песню, которая найдет
свою Эвридику..."
Плейшнер вытер слезы, внезапно появившиеся у него в глазах, и сказал,
отходя от витрины:
- Спасибо вам.
12.3.1945 (02 ЧАСА 41 МИНУТА)
- Почему нельзя включать свет? Кого вы испугались? - спросил Штирлиц.
- Не вас, - ответил Холтофф.
- Ну, пошли на ощупь.
- Я уже освоился в вашем доме. Здесь уютно и тихо.
- Особенно когда бомбят, - хмыкнул Штирлиц. - Поясница болит
смертельно - где-то меня здорово просквозило. Сейчас я пойду в ванную за
