работаю в разведке. В советской разведке...
И он протянул Плейшнеру письмо. Это было предсмертное письмо его
брата.
"Друг. Спасибо тебе за все. Я многому научился у тебя. Я научился
тому, как надо любить и во имя этой любви ненавидеть тех, кто несет народу
Германии рабство. Плейшнер".
- Он написал так, опасаясь гестапо, - пояснил Штирлиц, забирая
письмо. - Рабство немецкому народу, как вы сами понимаете, несут орды
большевиков и армады американцев. Их-то, большевиков и американцев, мы и
обязаны, как учит ваш брат, ненавидеть... Не так ли?
Плейшнер долго молчал, забившись в громадное кресло.
- Я аплодирую вам, - сказал он наконец, - я понимаю... Вы можете
положиться на меня во всем. Но я могу сказать вам сразу: как только меня
ударят плетью по ребрам, я скажу все.
- Я знаю, - ответил Штирлиц. - Что вы предпочитаете: моментальную
смерть от яда или пытки в гестапо?
- Если не дано третьего, - улыбнулся Плейшнер своей неожиданной,
беззащитной улыбкой, - естественно, я предпочитаю яд.
- Тогда мы сварим кашу, - улыбнулся Штирлиц, - хорошую кашу...
- Что я должен делать?
- А ничего. Жить. И быть готовым в любую минуту к тому, чтобы сделать
необходимое.
7.3.1945 (22 ЧАСА 03 МИНУТЫ)
- Добрый вечер, пастор, - сказал Штирлиц, быстро затворяя за собою
дверь. - Простите, что я так поздно. Вы уже спали?
- Добрый вечер. Я уже спал, но пусть это не тревожит вас, входите,
пожалуйста, сейчас я зажгу свечи. Присаживайтесь.
- Спасибо. Куда позволите?
- Куда угодно. Здесь теплее, у кафеля. Может быть, сюда?
- Я сразу простужаюсь, если выхожу из тепла в холод. Всегда лучше
одна, постоянная температура. Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?
- У меня жил человек.
- Кто он?
- Я не знаю.
- Вы не интересовались, кто он?
- Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.
- Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете. Он говорил вам, что он
марксист, - вы спорили с ним, как с коммунистом. Он не коммунист, пастор.
Он им никогда не был. Он - мой агент, он - провокатор гестапо.
- Ах, вот оно что... Я говорил с ним, как с человеком - неважно, кто
он: коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.
- Вы не могли ему отказать, - повторил Штирлиц, - и вам неважно, кто
он, коммунист или агент гестапо... А если из-за того, что вам важен
"просто человек", абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу
- это для вас важно?!
- Да, это важно для меня...
- А если - еще более конкретно - на виселицу первыми попадут ваша
сестра и ее дети, - это для вас важно?
- Это же злодейство!
- Говорить, что вам неважно, кто перед вами - коммунист или агент
гестапо, еще большее злодейство, - ответил Штирлиц, садясь. - Причем ваше
злодейство догматично, а поэтому особенно страшно. Сядьте. И слушайте
меня. Ваш разговор с моим агентом записан на пленку. Нет, это не я делал,
это все делал он. Я не знаю, что с ним: он прислал мне странное письмо. И
потом, без пленки, которую я уничтожил, ему не поверят. С ним вообще не
станут говорить, ибо он мой агент. Что касается вашей сестры, то она
должна быть арестована, как только вы пересечете границу Швейцарии.
- Но я не собираюсь пересекать границу Швейцарии.
- Вы пересечете ее, а я позабочусь о том, чтобы ваша сестра была в
безопасности.
- Вы словно оборотень... Как я могу верить вам, если у вас столько
лиц?
- Вам ничего другого не остается, пастор. И вы поедете в Швейцарию
хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своих близких. Или нет?
- Да. Я поеду. Чтобы спасти им жизнь.
- Отчего вы не спрашиваете, что вам придется делать в Швейцарии? Вы
откажетесь ехать туда, если я поручу вам взорвать кирху, не так ли?
- Вы умный человек. Вы, вероятно, точно рассчитали - что в моих силах
и что выше моих сил...
- Правильно. Вам жаль Германию?
- Мне жаль немцев.
- Хорошо. Кажется ли вам, что мир не медля ни минуты - это выход для
немцев?
- Это выход для Германии...
- Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии,
для человечества. Нам погибать не страшно - мы отжили свое, и потом, мы
одинокие, стареющие мужчины. А дети?
- Я слушаю вас.
- Кого вы сможете найти в Швейцарии из ваших коллег по движению
пацифистов?
- Диктатуре понадобились пацифисты?
- Нет, диктатуре не нужны пацифисты. Они нужны тем, кто трезво
оценивает момент, понимая, что каждый новый день войны - это новые жертвы,
причем бессмысленные.
- Гитлер пойдет на переговоры?
- Гитлер на переговоры не пойдет. На переговоры пойдут иные люди. Но
это преждевременный разговор. Сначала мне нужно иметь гарантии, что вы
свяжетесь там с людьми, которые обладают достаточным весом. Нужны люди,
которые смогут помочь вам вступить в переговоры с представителями западных
держав. Кто может помочь вам в этом?
Пастор пожал плечами.
- Фигура президента Швейцарской республики вас устроит?
- Нет. Это официальные каналы. Это несерьезно. Я имею в виду деятелей
церкви, которые имеют веса в мире.
- Все деятелей церкви имеют вес в мире, - сказал пастор, но, увидав,
как дрогнуло лицо Штирлица, быстро добавил: - У меня там много друзей.
Было бы наивностью с моей стороны обещать что-либо, но я думаю, мне
удастся обсудить этот вопрос с серьезными людьми. Брюнинг, например... Его
уважают... Однако меня будут спрашивать, кого я представляю?
- Немцев, - коротко ответил Штирлиц. - Если вас спросят, кто
конкретно намерен вести переговоры, вы спросите: "А кто конкретно поведет
их со стороны Запада?" Но это через связь, которую я вам дам...
- Через что? - не понял пастор.
Штирлиц улыбнулся и пояснил:
- Все детали мы еще оговорим. Пока нам важна принципиальная
договоренность.
- А где гарантия, что сестра и ее дети не попадут на виселицу?
- Я освободил вас из тюрьмы?
- Да.
- Как вы думаете, это было легко?
- Думаю, что нет.
- Как вы думаете, имея на руках запись вашего разговора с
провокатором, мог бы я послать вас в печь.
- Бесспорно.
- Вот я вам и ответил. Ваша сестра будет в безопасности. До тех пор,
естественно, пока вы будете делать то, что вам предписывает долг человека,
скорбящего о немцах.
- Вы угрожаете мне?
- Я предупреждаю вас. Если вы поведете себя иначе, я ничего не смогу
сделать для того, чтобы спасти вас и вашу сестру.
- Когда все это должно произойти?
- Скоро. И последнее: кто бы ни спросил вас о нашем разговоре...
- Я стану молчать.
- Если вас станут спрашивать об этом под пыткой?
- Я буду молчать.
- Хочу вам верить...
- Кто из нас двоих сейчас больше рискует?
- Как вам кажется?
- Мне кажется, что больше рискуете вы.
- Правильно.
- Вы искренни в своем желании найти мир для немцев?
- Да.
- Вы недавно пришли к этой мысли: дать мир людям?
- Да как вам сказать, - ответил Штирлиц, - трудно ответить до конца
честно, пастор. И чем честнее я вам отвечу, тем большим лжецом я могу вам
показаться.
- В чем будет состоять моя миссия более конкретно? Я ведь не умею
воровать документы и стрелять из-за угла...
- Во-первых, - усмехнулся Штирлиц, - этому недолго научиться. А
во-вторых, я не требую от вас умения стрелять из-за угла. Вы скажете своим
друзьям, что Гиммлер через такого-то или такого-то своего представителя -
имя я вам назову позже - провоцирует Запад. Вы объясните, что этот или тот
человек Гиммлера не может хотеть мира, вы докажете своим друзьям, что этот
человек - провокатор, лишенный веса и уважения даже в СС. Вы скажете, что
вести переговоры с таким человеком не только глупо, но и смешно. Вы еще
раз повторите им, что это безумие - идти на переговоры с СС, с Гиммлером,
что переговоры надо вести с иными людьми, и назовете им серьезные имена
сильных и умных людей. Но это - после.
Перед тем как уйти, он спросил:
- Кроме вашей прислуги, в доме никого нет?
- Прислуги тоже нет, она уехала к родным в деревню.
- Можно осмотреть дом?
- Пожалуйста...
Штирлиц поднялся на второй этаж и посмотрел из-за занавески на улицу:
центральная аллея маленького городка просматривалась отсюда вся. На аллее
никого не было.
Через сорок минут он приехал в бар "Мехико": там он назначил встречу
своему агенту, работавшему по вопросам сохранения тайны "оружия
возмездия". Штирлиц хотел порадовать шефа гестапо - пусть завтра послушает
разговор. Это будет хороший разговор умного нацистского разведчика с умным
нацистским ученым: после ареста гестаповцами специалиста по атомной
энергии Рунге Штирлиц не забывал время от времени подстраховывать себя - и
не как-нибудь, а обстоятельно и всесторонне.
8.3.1945 (09 ЧАСОВ 32 МИНУТЫ)
- Доброе утро, фрау Кин. Как наши дела? Как маленький?
- Спасибо, мой господин. Теперь он начал покрикивать, и я
успокоилась. Я боялась, что из-за моей контузии у него что-то с голосом.
Врачи осмотрели его: вроде бы все в порядке.
- Ну и слава богу! Бедные дети... Такие страдания для малюток,
только-только вступающих в мир. В этот грозный мир... А у меня для вас
новости.
- Хорошие?
- В наше время все новости - дурные новости, но для вас они скорее
хорошие.
- Спасибо, - откликнулась Кэт. - Я никогда не забуду вашей доброты.
- Скажите, пожалуйста, как ваша головная боль?
- Уже лучше. Во всяком случае, головокружение проходит, и нет этих
изнуряющих приступов дурноты.
- Это симптомы сотрясения мозга.
- Да. Если бы не моя грива - мальчика не было б вовсе. Грива приняла
на себя первый удар этой стальной балки.
- У вас не грива. У вас роскошные волосы. Я любовался ими в первое
свое посещение. Вы пользовались какими-нибудь особыми шампунями?
- Да. Дядя присылал нам из Швеции иранскую хну и хорошие американские
шампуни.
Кэт все поняла. Она перебрала в памяти вопросы, которые задавал ей
"господин из страховой компании". Версия "дяди из Стокгольма" была
надежной и проверенной. Она придумала несколько версий по поводу чемодана.
Она знала, что это самый трудный вопрос, которого она постарается сегодня
избежать, сказавшись совсем больной. Она решила посмотреть "страхового
агента" в деле. Шведский дядя - самое легкое. Пусть это будет обоюдным
экзаменом. Главное - начать первой, посмотреть, как он поведет себя.
- Кстати, о вашем дядюшке. У него есть телефон в Стокгольме?
- Муж никогда не звонил туда.
Она еще не верила в то, что Эрвина больше нет. Она попросту не могла
поверить в это. После первой истерики, когда она молча билась в рыданиях,
старая санитарка сказала:
- Не надо, миленькая. У меня так было с сыном. Тоже думали, что он
погиб, а он лежал в госпитале. А сейчас прыгает без ноги, но - дома, в
армию его не взяли, значит, будет жить.
Кэт захотелось сразу же, немедля, переслать записку Штирлицу с
просьбой узнать, что с Эрвином, но она понимала, что делать этого никак
нельзя, хотя без связи со Штирлицем ей не обойтись. Поэтому она
приказывала себе думать о том, как умно связаться со Штирлицем, который
найдет Эрвина в госпитале, и маленький будет гулять с Эрвином по Москве,
когда все это кончится, и настанет теплое бабье лето с золотыми паутинками
в воздухе, и березы будут желтые-желтые, высокие, чистые...
- Фирма, - продолжал человек, - поможет получить телефонный разговор
с дядей, как только врачи позволят вам встать. Знаете, эти шведы -
