Перефразируя уже упоминавшееся знаменитое изречение,
приписываемое Катону Старшему, скажем: "Пусть лучше люди
спрашивают, почему он не заведует кафедрой, чем почему
заведует".
СКРОМНОСТЬ
Скромность -- это недостаток, которого ученые практически
лишены. И счастье, что это так. Чего бы мы добились, если бы
ученый стал сомневаться в своем собственном интеллекте? Весь
прогресс оказался бы парализован его робостью. Он должен верить
не только в науку вообще, но и в свою собственную науку. Он не
должен считать себя непогрешимым, но когда он экспериментирует
или рассуждает, ему следует обладать непоколебимой уверенностью
в своей интеллектуальной мощи.
Шарль Рише
Если что и необходимо ученому, так это нечто вроде мании
величия, приправленной смирением. Он должен иметь достаточно
уверенности в себе, чтобы стремиться к звездам, и в то же время
достаточно смирения, чтобы без всякого разочарования
осознавать, что он никогда их не достигнет. К несчастью,
подобная мания величия и твердая решимость в своем стремлении к
звездам "победить или погибнуть" могут отравить жизнь ученого и
даже в еще большей степени жизнь его коллег.
Некоторые ученые вырабатывают в себе такую болезненную
жажду восхвалений, что проводят большую часть жизни в
назойливых попытках привлечь внимание к своим достижениям. Это
не только неэффективный, но и в высшей степени отталкивающий
способ утвердить свое положение в обществе. Есть только одна
форма поведения, являющаяся, по крайней мере для меня, еще
более отвратительной,-- это обдуманная демонстрация скромности.
Подлинная скромность остается запрятанной глубоко внутри, она
никогда не бывает настолько нескромной, чтобы привлекать к себе
внимание. По-настоящему великие люди слишком честны, чтобы
демонстрировать скромность как социальную ценность, и слишком
застенчивы, чтобы демонстрировать публике свою искреннюю
скромность.
ВРЕМЯ ДЛЯ РАЗДУМИЙ
Как бы ни был активен ученый и как бы ни стремился к
практической работе, он должен выделять время для размышлений.
Казалось бы, это очевидно, и все же .многие исследователи в
такой степени поддаются стремлению быть все время "в деле", что
у них не остается времени для правильного планирования
экспериментов и для осмысления наблюдений. Типичный "работяга"
-- обычно молодой человек -- переоценивает значение "делания"
конкретных вещей; он не ощущает себя работающим, если спокойно
сидит на месте, погруженный в свои мысли или даже просто в
мечты. Это великое заблуждение. Мы уже видели, что некоторые
самые лучшие идеи рождались в полудреме или в фантазиях, между
тем как одна хорошая идея может освободить нас от многочасовой
рутинной работы.
Но нет ничего хуже, если, размышляя, вы были вынуждены
прервать ход своих мыслей как раз в тот момент, когда идея была
готова родиться. Вот почему, желая на чем-либо сосредоточиться,
я скрываюсь в своем кабинете под защитой таблички "Просьба не
беспокоить!" и отключаю телефоны. Чтобы сделать этот заслон
действенным, понадобилось немало времени. Всегда появлялось
что-нибудь экстренное -- эксперимент ли, который сорвется без
моего немедленного вмешательства, неотложный ли междугородный
звонок, внезапное посещение какой-нибудь важной персоны,-- и я
был вынужден признать, что для таких случаев должно делаться
исключение. В результате исключения превращались в правило и у
меня никогда не оставалось времени для себя. Тогда мне пришла в
голову простая мысль: порой я отсутствую неделями, совершая
лекционное турне, но лаборатория при этом функционирует вроде
бы нормально; отсюда вывод -- она должна быть в состоянии
обходиться без меня в течение нескольких часов в день, даже
если я и в городе. Это умозаключение придало мне силы сделать
решительный шаг, и теперь, когда на дверях висит табличка
"Просьба не беспокоить!", действительно никто не имеет права
войти, за исключением г-жи Стауб, да и то лишь в случае
смертельной опасности. Конечно, следует признать, что иногда
моя оборонительная система дает сбои. Я помню -- как такое
забыть! -- период, когда новенькая телефонистка обучалась
искусству убеждать людей, желающих побеседовать со мной по
"личным вопросам", изложить свой вопрос в письменном виде.
Количество подобных звонков и предельная разговорчивость
некоторых абонентов в большинстве случаев делали эту защитную
меру необходимой. Но подчас и эта система страдала отсутствием
гибкости: моя жена не испытала большого удовольствия, когда,
попросив меня к телефону, получила совет изложить свой вопрос
письменно. На следующий день телефонистка объяснила, что она не
разобрала фамилию звонившей, и мне остается только гадать,
сколько подобных казусов прошло мимо моего внимания.
Пусть же те, кто сомневается в целесообразности применения
подобных драконовских мер, учатся на моем опыте: лаборатория
прекрасно работает, несмотря на мое периодическое отсутствие.
Мои помощники научились в экстренных случаях принимать
самостоятельные решения (фактически такие случаи крайне редки),
а человек, звонивший по междугородному телефону, звонит снова,
и, как правило, звонок его оказывается не таким уж срочным.
Даже важный гость не обижается, ибо знает, что о встрече надо
было договориться заранее, а секретарша просто говорит ему, что
меня "тут нет" (умалчивая о том, что я есть "там", за закрытой
дверью). Как бы то ни было, сделать вывод о моем оскорбительном
к нему безразличии никак нельзя, раз уж я даже не был поставлен
в известность о его прибытии.
Правда, остается возможность, что важная персона захочет
договориться о встрече на завтра. Но мы готовы и к этому. Наши
посетители делятся на три типа:
1. Очень интересные люди. Их я всегда рад видеть, так что
тут проблем не возникает.
2. Умеренно интересные люди. Для них, как и для любого
заинтересованного посетителя, для начала устраивается экскурсия
но институту в сопровождении "дежурного" сотрудника. Это дает
им хорошее представление о нашей текущей тематике и методах
работы. Затем я принимаю их в своем рабочем кабинете,
длительность пребывания в котором зависит от того, хочет ли
посетитель просто обменяться рукопожатием, сфотографироваться
на память, получить автограф на книге или же обсудить
действительно нужные вопросы. Иногда они оказываются гораздо
более интересными людьми, чем предполагалось, но такое
случается редко. Значительно чаще они оказываются менее
интересными, чем предполагалось, и тогда проблема состоит в
том, как закончить беседу, никого не обидев. Вот тут в ход
вступает операция "Найтингейл" (соловей), призванная избавить
страдальца от мучений. По понятным причинам я не могу раскрыть
ее подлинные детали, но принцип ее действия следующий: я
вызываю г-жу Стауб по внутренней связи и спрашиваю ее, готова
ли рукопись для доктора Найтингейла. Это -- секретный сигнал.
Она отвечает, что нет пока, но будет готова через несколько
минут. Она, конечно, знает, что не существует ни этой рукописи,
ни самого доктора Найтингейла. Мой вопрос означает только, что
через пару минут она должна влететь в мой кабинет, возбужденно
сообщая, что меня экстренно требуют в лабораторию. Конечно, в
таком известии есть доля преувеличения и даже, можно сказать,
"лжи во спасение", но ведь я и в самом деле почти всегда могу
оказаться чем-либо полезным в лаборатории, так что беседа
прекращается вполне приличным образом... Мало кто из
посетителей способен заподозрить причинную связь между моим
интересом к рукописи доктора Найтингейла и возникновением
экстренной ситуации в лаборатории.
3. Зануды и придурки. Похоже, я обладаю особой
привлекательностью для зануд и "чокнутых" всех сортов. Одни
хотят продать мне страховой полис или лекарство от рака, другие
бесплатно предлагают собственное тело для последующего
анатомического исследования либо самые доступные способы
прославиться. Визитеров этого типа следует выявлять,
выслушивать, благодарить за их доброту и без излишнего шума
выпроваживать с помощью секретарши.
Я прошу извинить меня за столь пространные рассуждения о
необходимости выделять время для раздумий и о способах,
используемых нами для достижения этого, но, я уверен,
большинство моих коллег согласятся с тем, что это чрезвычайно
важный вопрос и для нахождения его приемлемого решения никакие
усилия не будут излишними.
ВНЕНАУЧНЫЕ ИНТЕРЕСЫ
Говоря на эту тему, мне почти нечего почерпнуть из
собственного опыта. Меня интересует очень немногое из того, что
совсем не связано с наукой, а может быть, я просто смотрю на
все теми же глазами, что и на науку. Я никогда не был в
состоянии провести четкую грань между личной и научной жизнью.
Возможно, с этим связано и мое абсолютное безразличие к
материальным благам. Если я пользуюсь автомобилем, книгой или
предметом обстановки. для меня не имеет ровно никакого
значения, принадлежат они мне или нет.
Вплоть до недавнего времени библиотека нашего института
принадлежала лично мне. Составившие ядро библиотеки книги были
куплены еще в бытность мою аспирантом на заработанные не без
труда деньги у г-жи Бидль -- вдовы моего бывшего шефа. Потом в
течение ряда лет мне приходилось оплачивать все расходы по ее
содержанию (зарплата стенографистки, почтовые расходы,
канцелярские принадлежности, ящики для карточек и типографских
оттисков и т. п.) из своего скудного жалованья. Но когда это
библиотечное дело стало разрастаться в солидную службу, я
просто подарил ее нашему факультету. Я сделал это не из
великодушия, а просто потому что владение библиотекой не имеет
для меня смысла. Желание продать ее могло бы возникнуть у меня
не в большей степени, чем мысль продать семейный альбом, не
говоря о том, что я все равно делился и буду продолжать
делиться этими книгами и отдельными оттисками со своими
коллегами.
Я упоминаю об этом потому, что считаю свою жизненную
позицию несколько односторонней. Но для меня все -- Природа.
Моя семья, сотрудники, подопытные животные, книги (будь то
научные монографии, философские трактаты, романы или сборники
поэзии), т. е. весь мир, в котором мы живем, включая и меня
самого,-- это лишь разные проявления все той же Природы,
существующей внутри и вне меня. Наука -- это изучение Природы и
наслаждение ею. Я ощущаю свое тело, разум, поступки и
окружающую меня среду как взаимосвязанное целое. Будет
одинаково верно сказать, что у меня нет личной жизни и что вся
моя жизнь -- личная. Для меня нет различия между работой и
досугом -- просто это разные приемы одной и той же игры.
Если все сказанное звучит не слишком членораздельно, то
вовсе не потому, что я испытываю смущение, говоря о столь
личных материях. В этих заметках я хочу обсудить все, что знаю
о науке и ученых, включая себя самого, самым откровенным
образом. Я просто не в состоянии выразить это особое чувство
более понятным образом, может быть, потому, что именно в этих
вопросах я наиболее радикально отличаюсь от громадного
большинства людей, с которыми когда-либо имел дело.
Знаю, что публика -- особенно американская -- желала бы,
чтобы ученый был эдаким "славным парнем", "совсем таким, как
все". Но так ли уж это обязательно? Стоит ли говорить, что это
никак не уживается с традиционными странностями ученого.
Биографии ученых обычно уверяют нас, что их герои -- доступные
