современного врача, предсказывающего это, не стоит считать
великим пророком.
Ситуация несколько меняется, если фантазия представляет
собой не просто банальное благое пожелание, а интуитивное
предвидение некоей скрытой плодотворной истины, до поры до
времени недоступной для других. Если этот истинный факт, не
являясь в данный момент объектом исследования, достаточно
близок к уровню знаний своего времени, он может побудить других
специалистов создать соответствующие средства и методы. В
первом своем варианте, в формулировке Фракасторо27, идея о
переносе заразы невидимыми крохотными существами не могла
получить экспериментального подтверждения, поскольку не
существовало микроскопов или других средств ее проверки. И все
же эта интригующая мысль подспудно тлела до тех пор, пока ею не
занялись Пастер и Кох, дав, вероятно, толчок для последующего
развития микробиологии. Сформулированная второй раз идея
неразличимых под микроскопом переносчиков инфекции была
непрактичной, но она, несомненно, послужил а стимулом для
поиска вирусов на третьей стадии исследования, когда стали
доступны методы ультрафильтрации и электронной микроскопии.
Простое хотение (полностью непрактичная фантазия)
отличается от интуитивного предвидения чего-то, что еще далеко
не очевидно, но что имеет шансы стимулировать дальнейшие
исследования в тот момент, когда это интуитивное предвидение
еще не выражено или по крайней мере еще не забыто.
Открытие Менделем основных принципов генетики
игнорировалось в течение тридцати пяти лет после того, как о
нем не только был сделан доклад на заседании научного общества,
но даже опубликованы его результаты. По мнению Р. Фишера [10],
каждое последующее поколение склонно замечать в первоначальной
статье Менделя только то, что обкидает в ней найти, игнорируя
все остальное. Современники Менделя видели в этой статье лишь
повторение хорошо к тому времени известных экспериментов по
гибридизации. Следующее поколение поняло важность его находок,
относящихся к механизму наследственности, но не смогло
полностью оценить их, поскольку эти находки, казалось,
противоречило особенно горячо обсуждавшейся в то время теории
эволюции. Позвольте, кстати, добавить, что знаменитый статистик
Фишер перепроверил результаты Менделя и заявил, что при
обработке современными статистическими методами выводы отца
генетики демонстрируют явное смещение в пользу ожидавшихся
результатов.
В своей собственной работе я постоянно руководствуюсь
соображениями правильного выбора времени для работы. Никакое
биологическое исследование никогда не кончается. Каждое новое
наблюдение ставит новые проблемы, и мы обычно приходим к
ситуации, когда дальнейшая работа в избранном направлении
становится неэффективной -- как бы мы ни были заинтересованы в
решении данной проблемы -- просто потому, что время для нее еще
не пришло. К примеру, я считаю, что наша работа, показавшая,
что стресс в зависимости от обстоятельств может как вызывать,
так и предотвращать возникновение сердечных некрозов, вполне
может оказаться самым важным и практически применимым
результатом всех наших исследований по стрессу. И все же, как я
ни был заинтересован в этой работе, я решил прекратить ее, по
крайней мере временно, когда понял, что при моей подготовке и
возможностях я не смогу сколько-нибудь существенно ее развить.
Пришло время, и я почувствовал, что дальнейший реальный
прогресс должен обусловливаться клиническими и биохимическими
исследованиями.
Проблема представлялась мне столь важной, что я даже
подумывал об изменении характера своей деятельности и о
возврате в клинику или биохимическую лабораторию, с тем чтобы
участвовать в разработке этой проблемы вплоть до стадии
практического применения. Впрочем, я не решился на этот путь,
так как понимал, что мы уже описали экспериментальную основу
своей работы в достаточной степени, чтобы компетентные
специалисты смогли продолжить ее дальше. Мы опубликовали
многочисленные статьи в широко читаемых и респектабельных
журналах и дали подробные обзоры этой 'области исследования в
двух монографиях, что обеспечило доступность соответствующей
литературы для других ученых. После этого требовался
определенный инкубационный период, чтобы значение и
потенциальные возможности нашей работы стали общепризнанными. Я
рассчитывал (и, как оказалось, не без оснований), что
клиницисты и биохимики, обладающие в отличие от меня
специальной квалификацией, с большим успехом, чем я, продвинут
эту проблему. А тем временем наша группа смогла бы
переключиться на другие вопросы, для исследования которых мы
были лучше подготовлены.
Той же линии мы придерживались и в отношении более ранних
общих исследований по стрессу. Мы не делали практически ничего
ни по части клинических применений, ни в области
фундаментальных исследований по биохимии стресса и стрессовых
-гормонов. Но после того, как были описаны основные принципы и
прошел период созревания, проблема стала развиваться и
развивается до сих пор, причем весьма эффективно и без нашего
вмешательства. Это дало нам возможность переключить свое
внимание на кальцифилаксию. Здесь, как мне кажется, мы с нашей
подготовкой и имеющимися средствами еще многое можем сделать,
но я твердо намерен расстаться с этой темой, как только
почувствую, что нам осталось внести в ее развитие не так уж
много нового.
Все, что может сделать любой ученый,-- это продвинуть
проблему на несколько шагов дальше своих предшественников, а
затем он должен по собственному желанию уйти со сцены, уступив
место другим, т. е. тем, кто уже располагает -- или через
несколько лет, десятилетий или даже веков будет располагать --
средствами, необходимыми для достижения значительного прогресса
в ее развитии. Хорошо обоснованное наблюдение одинаково
истинно, где бы и когда бы оно ни было сделано, но не одинаково
полезно. Его теоретическая оценка и практическое приложение в
большой степени зависят от современного состояния знаний в
сопряженных с ним областях.
В какой период нашей жизни?
Творческие способности, как правило, проявляют себя
циклически. Нет сомнения, что наивысшая продуктивность не может
поддерживаться непрерывно на протяжении всей жизни, но я
сомневаюсь, что периодичность бывает столь регулярной, как это
стараются представить авторы биографий. Понятно, что после
скачка, способствующего открытию новой области в науке, чередой
последуют публикации; затем, когда проблема исчерпает себя,
наступит затишье, пока не наберется достаточно материалов для
следующего крупного шага. Периоды высокой продуктивности обычно
-- и это легко объяснить -- сопряжены с сильным и приятным
возбуждением, а периоды застоя -- с депрессией. На этом
основании творческая периодичность иногда трактуется как
своеобразное маниакально-депрессивное состояние. Правда, с моей
точки зрения, очень трудно проверить, являются ли возбуждение и
депрессия причинами или следствиями этих циклов продуктивности.
В моей собственной работе периодичность весьма очевидна,
но в длительности циклов я не могу обнаружить никакой
регулярности. Когда я обнаруживаю чте-нибудь новое и это дает
мне возможность заниматься интересными вещами, я занимаюсь этим
до тех пор, пока у меня не появится ощущение, что мой
конкретный опыт и уровень компетентности не позволяют мне
продвинуться существенно дальше. Тогда я оставляю этот предмет,
по крайней мере на время. Поскольку в течение всей своей жизни
я нахожусь по отношению к науке в состоянии постоянного
маниакального возбуждения, то по окончании той или иной темы я
никогда не мог передохнуть, а просто переключался на следующую.
Сначала я занимался проблемой половых гормонов и лактацией,
потом стрессом, затем были анафилактоидные воспаления,
стероидная анестезия, эндокринная функция почек, а в настоящий
момент меня волнуют возможности, таящиеся во вновь открытом
явлении кальцифилаксии. Перемена темы давала мне ровно столько
отдыха от предыдущей работы, сколько мне было необходимо,-- и
это абсолютная правда!
Из всего этого я могу извлечь лишь один урок относительно
наиболее благоприятного для занятий наукой периода жизни: пока
тема движется хорошо, держитесь за нее; когда все начинает
приедаться и вы чувствуете, что погружаетесь в рутину,-- не
расстраивайтесь, а просто меняйте тему. Всегда найдется такая
работа, которая вдохновит вас своей новизной. По поводу
наилучшего возраста для творческого научного мышления писалось
много. Обобщать здесь трудно. Эварист Галуа (1811--1832) создал
новую теорию алгебраических уравнений, представленную им
Парижской Академии наук, когда был еще шестнадцатилетним
школьником. В девятнадцать лет он опубликовал работу, которая
стала классической и благодаря которой он был признан одним из
величайших математических гениев всех времен. Впрочем, подобная
"скороспелость" имеет место почти исключительно среди
математиков, музыкантов, художников и поэтов. Вряд ли стоит ее
ожидать в медицине, физике или химии, где необходимыми
качествами являются опыт и эрудиция.
Но все же и здесь есть исключения, Бантингу было двадцать
с небольшим, когда он открыл инсулин, а Лаэннек изобрел
аускультацию в двадцать пять. Огастус Уоллер был студентом
первого курса университета, когда начал свои исследования
"Уоллерова перерождения", происходящего в нервных волокнах,
отделенных от ядра. Когда великий физиолог и физик Герман
Гельмгольц опубликовал свои результаты по ферментативному
действию дрожжей, когда Пауль Лангерганс открыл названные его
именем панкреатические островки, вырабатывающие инсулин, когда
Пауль Эрлих открыл "тучную клетку", все они еще учились на
медицинском факультете.
Трудно заниматься самоанализом, ибо мало кто из нас
обладает достаточной объективностью, считая свои достижения не
такими важными, чтобы их стоило использовать в качестве
примеров. Кроме того, к концу своей карьеры мы можем утратить
объективность до такой степени, что самое последнее и
излюбленное наше наблюдение приобретет непропорциональную
значимость. Мне было двадцать восемь лет, когда я описал
стрессовый синдром, и пятьдесят пять -- когда "наткнулся" на
кальцифилаксию, и вот сейчас мне в равной степени нравятся оба
предмета исследования.
Во всяком случае, важные открытия в медицине, сделанные в
раннем возрасте, нередко остаются одиночными достижениями, за
которыми не следуют другие проявления таланта. Правда, в ряде
случаев они обеспечивают запас энтузиазма и научного материала
"на всю оставшуюся жизнь" и ученый продолжает делать
первоклассные работы, даже не создавая больше концепций,
обладающих фундаментальной новизной.
По словам Рише, в экспериментальной медицине
"...значительная умственная продуктивность в среднем начинается
в возрасте двадцати пяти лет, но в других науках этот пик ближе
к тридцати пяти. Кроме того, существует так много исключений,
что я не решаюсь сформулировать некое правило. Во всяком
случае, очень редко бывает, чтобы выдающийся математик еще не
представил доказательств своего гения к двадцати пяти годам, а
выдающийся биолог не сделал ничего ценного к тридцати пяти... В
целом же с возрастом изобретательность быстро уменьшается. Это
