Соединенными Штатами Америки. Ввиду военного времени
действовала программа строгой экономии, и потому считалось
непатриотичным вывозить ценные материалы из США, но, невзирая
на это, я все же решил действовать. Была достигнута необходимая
договоренность относительно отправки мочи самолетом в
запечатанных контейнерах, чтобы она прибыла свежей. Один из
моих сотрудников должен был встретить самолет, а я ждал в
лаборатории, готовый приступить к анализу образцов, пока еще не
начался процесс разложения.
Вдруг раздался телефонный звонок. Звонил мой помощник из
аэропорта: работники Королевской таможни не пропускают
контейнеры с мочой! Я поинтересовался, почему, и узнал, что
данный предмет не упомянут в Королевской таможенной книге ни в
рубрике "Предметы, освобождаемые от пошлины", ни в рубрике
"Предметы, облагаемые пошлиной", а следовательно, пропущен быть
не может. Раздраженный этим глупейшим препятствием, я попросил
нашего декана написать официальное письмо самому высокому
таможенному начальству и объяснить, что для фундаментальных
исследований иногда бывают необходимы предметы, способные
производить на людей непосвященных несколько странное
впечатление, но без которых все-таки не обойтись.
Письмо было написано в достаточно сильных выражениях и
возымело действие. Всего несколько дней спустя мы получили
ответ, из которого явствовало, что, конечно же, федеральные
власти предусмотрели такие случаи, просто неопытный таможенник
не смог найти в книге соответствующее место. Между тем объект
пересылки вполне четко упомянут среди "освобождаемых от пошлины
предметов", ибо он со всей очевидностью подпадает под категорию
"бывшие в употреблении личные принадлежности".
Теперь все было в порядке, но, поскольку я знал, что к
этому времени содержимое посылки все равно испортилось, я не
стал ее забирать. В последующие дни нас одолевали настойчивые
телефонные звонки из аэропорта, умоляющие избавить их от
"товара", который, по-видимому, стал вести себя угрожающим
образом. Я же и пальцем не пошевелил, утратив ко всему
происходящему какой бы то ни было интерес. Наконец почтальон
принес напечатанное типографским способом извещение --
очевидно, и подобные случаи оказались предусмотренными, иначе
не нашлось бы подходящего бланка. От руки был вписан только
номер посылки, печатный же текст гласил: "Если в течение пяти
(5) дней с момента получения настоящего извещения Вы не
востребуете вышеупомянутый товар, то посылка будет вскрыта и ее
содержимое распродано с аукциона".
Признаюсь, я не проследил за дальнейшими событиями и по
сей день не знаю, кто оказался счастливым обладателем
"вышеупомянутого товара". Но уверен, что этот мой трагический
опыт свидетельствует о необходимости понимания со стороны
общества и сути фундаментальных исследований и всех связанных с
ними особенностей.
Самые ранние влияния
Нельзя анализировать климат творческой работы без того,
чтобы не сказать несколько слов о том влиянии, которое
оказывает на нас опыт раннего детства. Вновь, как и раньше,
позвольте мне выступить в роли подопытной морской свинки.
Я не раз пытался восстановить, когда и почему решил
заняться медициной и каковы были самые ранние факторы,
повлиявшие на конкретный выбор направления моей работы. Правда,
с течением времени судить о таких вещах все труднее. Мы склонны
припоминать не сами по себе ранние события нашей жизни, -- а
картины наших неизбежно идеализированных воспоминаний -- так,
как они не раз нам представлялись; иными словами, мы помним
воспоминания о воспоминаниях. С годами в воспоминания о прошлом
опыте неоднократно вносятся искажения. И все же, насколько я в
состоянии припомнить, наибольшее влияние на меня оказали, вне
сомнения, принятые в нашей семье моральные нормы: восхищение
перед истинным совершенством и перед высшими достижениями в
любой области, презрение к посредственностям и лодырям,
неизменно проявляющиеся в поступках и разговорах моих
родителей.
Ряд других факторов также повлияли на мое последующее
развитие, но более тонким образом. Хотя наша семья была
зажиточной, это не принесло мне состояния и связанного с ним
ощущения обеспеченности, ибо семейные богатства испарилисъ в
процессе крушения Австро-Венгерской империи. И все же я не могу
отрицатъ косвенного влияния нашего благосостояния на мою
судьбу: поскольку во времена моей юности деньги никогда не
представляли для нас серьезной проблемы, у меня выработалось
определенное безразличие и к ним самим, и тому роду занятий,
который ведет к их накоплению. Кроме того, мои родители
позволяли мне много путешествовать именно в том возрасте, когда
человек более всего всего восприимчив к культурным традициям и
обычаям других народов и легко обучается их языкам.
У меня практически никогда не было собственной
национальности -- или, если угодно, у меня их было так много!
Мой отец был венгр, и ярко выраженный национализм моих
венгерских учителей в городе Комаром29 попал на благоприятную
почву. Однако моя мать была австрийкой; австрийцем же по
рождению был и я, впервые увидев свет в венской акушерской
клинике. Затем, в 1918 г., наш родной город был передан
Чехословакии, и в возрасте 11 лет я приобрел гражданство этого
вновь созданного государства, не выезжая из дома. Но со времени
моего прибытия в Канаду в 1931 г. я ощущаю все увеличивающуюся
привязанность к той единственной стране, которая выбрана мною
по собственной воле и в которой родились моя жена и мои дети.
Все это выглядит не имеющим никакого отношения к науке,
однако я убежден, что выработавшийся в течение моей жизни
своеобразный космополитический подход сыграл определенную роль
в моей научной деятельности, ибо научил меня быть непредвзятым
и гибким; он показал мне, как одна и та же проблема
(социальная, политическая, экономическая, лингвистическая)
может эффективно решаться представителями различных рас и
национальностей принципиально различными путями.. Такая
непредвзятость по отношению к непривычному пришлась в
лабораторной работе очень кстати.
Выбор медицины в качестве профессии не потребовал от меня
проявления большой оригинальности. Поскольку мои отец, дед и
прадед были врачами, считалось само собой разумеющимся, что я
должен продолжить семейную традицию и в четвертом поколении.
Моему отцу принадлежала процветающая частная хирургическая
клиника в Комароме (маленьком городке на Дунае, примерно на
полпути между Веной и Будапештом), и мне, как единственному
сыну, она должна была со временем перейти.
В "классической гимназии" монахов-бенедиктинцев, где мне
довелось заниматься до семнадцати лет, я учился весьма неважно.
А вот на следующий год в Пражском университете я стал первым на
своем курсе и оставался таковым вплоть до окончания
медицинского факультета. Дело в том, что я просто не мог
заставить себя увлечься схоластическими дисциплинами, которые
мне преподавали в комаромской гимназии; предметы преподавания
выглядели какими-то нереальными, и, как это ни странно, больше
всего я ненавидел биологию. Лабораторные работы практически не
проводились, да и учитель не проявлял в них заинтересованности,
а чтобы получать хорошие оценки, требовалось страницу за
страницей зазубривать текст, казавшийся мне -- и, я подозреваю,
даже ему -- совершенно бессмысленным.
В то время я хорошо успевал лишь по философии и
физкультуре. С шутливой гордостью старался Я доказать своим
огорченным родителям, что мои успехи просто-таки подтверждают
великий идеал римлян "Mens sana in corpore sano" ("В здоровом
теле здоровый дух"). По философии же я преуспевал только
потому, что преподаватель этого предмета -- действительно
замечательный человек, с которым я до сих пор поддерживаю
оживленную переписку,-- любил и знал свою науку. Успехов на
физкультурном поприще я добился, как это ни смешно, именно
потому, что был толстым и вялым ребенком. А поскольку я не мог
выносить насмешек, которым из-за этого подвергался, то решил
довести свое жалкое рыхлое тело до такой формы, чтобы быть в
состоянии поколотить любого одноклассника, и в конце концов
достиг этого.
В свое оправдание должен отметить, что схоластический
подход плохо способствует развитию исследовательских
способностей учащихся. Пауль Эрлих сумел сдать выпускные
экзамены по медицине лишь потому, что его преподаватели
обладали хорошим чутьем и смогли распознать его особые
дарования, а Эйнштейн провалился на вступительных экзаменах в
Политехникум. Выдающийся французский бактериолог Шарль Николь
говорил, что творческий гений не в состоянии накапливать знания
и что творческие способности могут быть погублены заучиванием
незыблемых идей и излишней эрудицией. И все-таки слабые успехи
в учебе отнюдь не предвещают будущего успеха в науке. Когда же
я впервые объявил о своем намерении заняться фундаментальными
исследованиями, это привело всех в немалое смущение. Вполне
понятно, мои родители предпочли бы, чтобы я занялся очень
доходной "Хирургической клиникой Селье" (что для единственного
сына сделать совсем нетрудно в связи с отсутствием какой-либо
конкуренции), а не подвергал бы себя риску в случае неудачи и
не зависел бы от скудного заработка, который приносили тогда
занятия фундаментальной наукой.
Что же касается настойчивости и выдержки -- двух наиболее
ценных для такого рода занятий качеств,-- то здесь наибольшую
помощь оказал мне мой отец. Он был добросердечным и довольно
сентиментальным человеком, волею судеб более четверти века
прослужившим в армии Его Величества императора австрийского и
короля венгерского в качестве военного хирурга, и не выносил
бездельников. Я до сих пор помню случай, который произошел,
когда мне было около девяти лет, и который, как я полагаю,
оказал влияние на всю мою последующую жизнь. Отец купил мне
прекрасного, черного как смоль арабского пони. Я полюбил эту
лошадку так, как только девятилетний мальчик может любить
животное, но она имела одну любопытную и в высшей степени
неприятную привычку: время от времени по никому неведомой
причине она подпрыгивала в воздух одновременно всеми четырьмя
ногами, крича -- или надо говорить "ржа"? -- нечто вроде
"кви-и-ич". По этой причине ее и окрестили Квичкой. Наблюдать
за подобным представлением со стороны бывало весьма забавно, но
при этом я каждый раз сваливался с нее, пока однажды,
ударившись о землю, не сломал себе руку. Отец наблюдал за
происходящим с видимой невозмутимостью, а затем спокойно отвел
меня в операционную и наложил гипс. Покончив со всем этим, он
велел мне снова сесть на Квичку (надо сказать, именно в тот
момент у меня не было никакой охоты это делать). "Потому что,--
сказал он,-- если ты не сядешь на нее сейчас, то всегда будешь
ее бояться". Не могу утверждать наверняка, но думаю, что своей
способностью сопротивляться искушению бросить какое-либо дело,
не доделав его, я в большой степени обязан той уверенности в
себе, которую приобрел, гарцуя на Квичке с переломанной рукой и
свежим гипсом.
Став студентом-медиком, под руководством своего отца я
даже получил практические навыки. Он позволял мне ассистировать
ему при несложных хирургических операциях и помогал в
бесчисленных экспериментах над лягушками и курицами, которые я
-- к великому неудовольствию моей матери -- производил у нас в
