человеку. Получив указание свыше: подобрать нужного человека из нашего
коллектива, она, конечно, остановила свой выбор на мне. Мы обслуживали
интуристов, и в неких органах хотели знать, о чем болтают зарубежные гости,
сидя в очереди к парикмахеру. Что для этого нужно? Чтоб парикмахер хоть
немножко кумекал по-ихнему, знал иностранный язык. Таких парикмахеров нет.
Их надо готовить. На каждую парикмахерскую дали разнарядку выделить одного
человека для прохождения ускоренного курса английского языка. От нашего
коплектива парторг рекомендовала, естественно, меня, как человека
политически зрелого и вполне заслуживающего высокого партийного доверия. И
попала, конечно, пальцем в небо. Потому что мне совсем не улыбалась
перспектива сотрудничать с некими органами, и в своей жизни я писал все, за
исключением стихов и доносов. И не хотел менять этой привычки. Не хотел
становиться стукачом.
До сих пор - худо-бедно, - но я зарабатывал свой хлеб с помощью
ножниц и бритвы и совсем не желал совмещать эту мою профессию с еще одной,
дополнительной, хотя и очень патриотичной, но нужной мне как собаке пятая
нога.
Сказать об этом Капитолине Андреевне, значило нажить себе врага в ее
лице и попасть в черный список со всеми вытекающими последствиями. Надо было
устроить обходной маневр. Довести их до того, чтобы они сами от меня
отказались.
Меня записали на ускоренные курсы английского. За счет профсоюзов.
Курсы эти были сверхсовременными, по последнему методу, и это очень мне
помогло.
Нас учили без педагогов и без отрыва от производства. Учили после
работы, по ночам, во сне. Мы засыпали на специальных кроватях с казенным
бельем, с наушниками на голове, а от них тянулись провода к магнитофонам с
долгоиграющими кассетами. Мы спали. а мужской и женский голоса нашептывали
нам всю ночь английские тексты. На разные житейские темы. Считалось, по
последним данным науки, что таким методом значительно легче и быстрее
усваивается новый язык.
Через неделю со мной попытались заговорить по-английски экзаменаторы в
штатском. В присутствии Капитолины Андреевны. В комнате партбюро с тем самым
черным диваном и гипсовым Лениным.
Тут я должен сделать оговорку. Русский - это единственный язык,
которым я владею. Язык моих предков - идиш - я не знаю и помню из своего
детства, что на него переходили мои родители и бабушка исключительно в тех
случаях, когда хотели, чтоб я не мог подслушать их разговоров.
Ночная учеба, вкрадчивые голоса, нашептывавшие мне во сне что-то на
незнакомом языке, вызвали в моем мозгу странную реакцию. Из глубин, из недр
памяти, словно освобожденные из темницы, всплыли в ответ запасы слов на
языке идиш, заложенные в детстве бабушкой и родителями. Моим экзаменаторам я
отвечал на чистейшем идиш и при этом был абсолютно уверен, что говорю
по-английски.
Со мной бились два часа и ничего не добились - я говорил сплошь на
идиш, даже с бабушкиными интонациями. Экзаменаторы в штатском сдались, и
один из них, уходя, сказал огорченной Капитолине Андреевне, что меня не
мешало бы показать специалистам-медикам, и хорошенько исследовать этот
феномен. Сказал он это таким тоном, что у меня засосало под ложечкой, и еще
долго потом я все ждал, что за мной явятся ночью и уведут к исследователям с
Лубянки.
Но все обошлось. Возможно, Капитолина Андреевна замолвила за меня
словечко. Она не изменила своего благосклонного отношения ко мне. Слова на
идиш, так улачно пришедшие мне на помощь, покрутились в моей голове и, за
отсутствием практики, вновь погрузились в темницу памяти до лучших времен.
А что касается английских слов, которые мне нашептывали во сне дикторы,
то они не исчезли бесследно, а зацепились в каком-то уголке моих извилин, и
когда я приехал - в Америку, то сходу заговорил довольно бойко глупейшими
фразами моих бессонных механических учителей. Действительно, феномен. И
скажу я вам, что какой-нибудь ловкий малый из полумедиков и полулингвистов
мог бы сделать на этом кандидатскую диссертацию, а мне поставить бутылку
хорошего коньячку за материал для научной работы.
Вы себе можете представить, что сделалось с Капитолиной Андреевной,
когда я захотел уехать в Израиль? Она сочла это двойной изменой - изменой
Родине и изменой ей лично. Но я готов ей все простить за ее ответ на мою
просьбу дать мне характеристику, требуемую для оформления выезда в Израиль.
Добрейшая Капитолина Андреевна, не знавшая ничего другого, кроме
казенных партийных формулировок, и мыслившая по готовым стандартам, не
поняла сущности моей просьбы. До того она оформляла характеристики для
туристских поездок за границу, но с человеком, уезжающим из СССР навсегда,
она сталкивалась впервые.
- Хорошо, Рубинчик, - сказала она, не глядя мне в лицо. - Получишь
характеристику. Соберем коллектив, обсудим.
- Зачем собирать? - удивился я. - Чего обсуждать? Это же
формальность. Кому нужна там в Израиле ваша характеристика?
- Ты так думаешь? - вскинула выщипанные бровки Капитолина Андреевна.
- А вот для чего нужно собрание, товарищ Рубинчик. Поговорим с народом,
может, люди выдвинут более достойную кандидатуру.
Милейшая Капитолина Андреевна! В ее партийных мозгах не укладывалось,
что возможна поездка из СССР за рубеж в один конец - без возврата, и для
этого необязательно иметь большие заслуги перед советским народом.
Она дала мне характеристику без лишних проволочек и тем самым
сэкономила уйму нервной энергии, которую затратили другие евреи, выклянчивая
никому, в сущности, не нужную бумажку. Она даже пожала мне руку на прощанье
в своем кабинете у самых дверей, поцеловала, словно укусила, и совсем
по-бабьи сказала вслед:
- Подлый изменщик.
Так могу ли я видеть белые березки, мысленно обращаясь к Родине?
Конечно, нет.
Над Азорскими островами. Высота 28500 футов.
Нет, Капитолина Андреевна - партийный вождь нашего треста - была
чистым золотом по сравнению с другими начальниками, с кем приходилось иметь
дело уезжавшим в Израиль. Моя Капитолина Андреевна выдала мне характеристику
с печатью и тремя подписями из рук в руки, наедине, и без всякой злости
обозвала меня подонком, заперла изнутри дверь партийного бюро, не глядя на
меня, разделась и плюхнулась в слезах на диван, чтобы на нем окончательно
проститься со мной - проклятым изменником Родине и ей, Капитолине
Андреевне.
Где ты, Капа - ум, честь и совесть нашей эпохи? Я готов целовать следы
твоих ног. Ты уберегла меня от больших мучений, а возможно, спасла и жизнь.
Ведь я человек впечатлительный и вспыльчивый, и если бы со мной проделали
то, что с другими евреями, то я совсем не уверен, каков был бы исход.
Чтобы получить никому не нужную характеристику с места работы о твоих
деловых и политических качествах, без которой не принимают документы в ОВИРе
- похожем на инквизицию учреждении, где оформляют визы на выезд, нужно
хорошенько похаркать кровью и потратить последние нервы. Подумайте сами,
кому нужна эта характеристика? Собачий бред. Израилю, куда ты едешь, очень
интересно мнение о тебе советских антисемитов? Или Советскому Союзу, который
ты покидаешь с проклятиями, требуется в твоем личном деле сотая
характеристика? Мало их составляли за твою жизнь, пока ты числился
гражданином?
Когда-то, в средние века, насколько я помню из истории, была такая
пытка: человеку вливали в рот расплавленное олово. К чему было пытать таким
образом, лишая человека языка и возможности во всем сознаться, один Бог
знает. Зачем издеваться над несчастным евреем с помошью проклятой
характеристики, если он все равно уезжает, и вы расстаетесь навсегда, как в
лагере говорят: задом об зад - кто дальше прыгнет.
А вот зачем. Чтоб других напугать, чтоб остальным неповадно было.
Поэтому уезжающего еврея тащат на собрание, и все, кто с ним раньше работал
вместе, должны хорошенько плюнуть ему в рожу, а если есть охота, можно и
поддать ногой под зад. Независимо от того, был ли ты с ним дружен прежде или
враждовал. Бей, не щади, иначе сам попадешь на заметку.
Один режиссер в Москве не выдержал этой обработки и дал дуба прямо на
собрании. А на столе у парторга осталась его характеристика, теперь уже
вообще никому не нужная.
Ну, а те, что выдержали все мучения и, вырвав характеристику, приносили
ее в зубах в ОВИР? Могли только перевести дух до следующей пытки. А саму
характеристику девчонки из ОРИРа брезгливо выбрасывали в корзину для
ненужных бумаг.
Что вспоминать? Каждый еврей, уехавший из СССР (а уехали не только
праведники) достоин ордена за выносливость и компенсации за потерянное
здоровье и десятки лет жизни. Я бы даже выразился так: оптимистическая
трагедия и пошлый фарс в одно и то же время. И если какой-нибудь другой
народ окажется на это способен, то я очень буду удивлен. Потому что мы,
евреи, уж такими удались и от всех других людей тем отличаемся, что если
взлетать - то выше всех, а если падать - ниже никто не упадет.
Каких красивых людей мы вдруг узнали! Какое бескорыстие и любовь к
людям, совершенно чужим тебе, но таким же, как ты, евреям!
Помню, улетала в Израиль московская актриса. Ее богатая квартира в
Дворянском гнезде была полна евреев. - Мне ничего не нужно, - возбужденно
говорила актриса. - Забирайте все, что видите, братья мои и сестры. Это вам
пригодится, чтобы выжить до визы. А у меня уже виза есть. Берите,
пользуйтесь!
И люди уносили из этого дома антикварную мебель красного дерева времен
императоров Павла и Александра. Дорогие картины. Фарфор.
У актрисы были две прекрасные шубы из норки и из скунса. По московским
понятиям - целое состояние. Я своими глазами видел, как она бросила эти
шубы на руки незнакомым еврейкам:
- Носите на здоровье или продайте и кормите свои семьи. В Израиле нет
зимы! Мне это там не нужно! И громко смеялась. Искренне и радостно. Клянусь
вам, она была счастлива, все раздав.
Она улетала налегке, как говорится, с пустыми руками, Один чемоданчик
- весь багаж.
Я пришел в аэропорт, и у меня в глазах стояли слезы. От восторга, что
люди могут так поступать, и от нехороших предчувствий за их будущее.
В Шереметьевском аэропорту такие тогда разыгрывались сцены, что, как
выразился один писатель, древнегреческие трагедии по сравнению с ними -
детский лепет. Помню, уезжала женщина с сыном-подростком. Тоже без багажа.
Они везли урну с прахом покойного мужа, который долго ждал и не дождался
визы и умер за несколько недель до их отъезда. Сотни евреев, знакомых и
чужих, провожали эту семью: женщину, мальчика и урну. Урну упаковали в
картонную коробку из-под пылесоса "Вихрь" и перевязали веревками.
Посадку на самолет провожаюшим можно видеть с галереи аэропорта. Дальше
не пускают. Дальше - пограничники в зеленых фуражках. Дальше - заграница.
Большая толпа заполнила галереи. И вот из автобуса к трапу самолета,
следующего рейсом на Вену, вышла эта женщина с коробкой и мальчик. За ними
шагал международный пассажир, известный всему миру виолончелист Мстислав
Ростропович. Должно быть, летел он на очередные гастроли в Вену. Какой то
холуй бережно, двумя рука ми, нес его драгоценную виолончель в футляре.
Больше пассажиров не было. Тогда еще только-только начинали выпускать
евреев.
Женшина несла картонную коробку от пылесоса, холуй Ростроповича - его
виолончель. Ростропович и мальчик шли сзади.
И вдруг - все галереи огромного аэропорта взорвались от аплодисментов,
