сапогах на семейном ложе моих врагов, доводил офицерш до истерики и каждую
заставлял поносить при мне своего мужа самыми непотребными словами. Они, как
преданные рабыни, с упоением поливали помоями своих мужей и славили меня как
первого настоящего мужчину в их одноообразной жизни.
Чего мне было еще желать? Было чего. Досрочного освобождения. Я
смертельно устал от этих баб. Я изнемогал в клетке. Я рвался на волю. Хотя
воля и неволя у нас в стране понятия относительные.
И опять помогли бабы. Помимо своего желания. Мужья, эти долдоны в
мундирах, стали прощупывать под форменными фуражками явные признаки рогов.
Распри пошли внутри семей. Каждая из баб пригрозила своему охламону, что
если меня сплавят в другой лагерь, то она потребует развода.
Мужья, не сговариваясь, нашли выход из положения. Именно тот, о котором
я мечтал. На меня были составлены самые похвальные характеристики, посланы
куда следует, и я оглянуться не успел, как прибыло распоряжение о моем
досрочном освобождении. За примерное поведение и отличную ударную работу.
Так черным по белому было написано в приказе.
Я убрался из лагеря, даже не сказав "прощай" ни одной из своих
наложниц. На память им остались столичные прически. Но сколько держится
прическа? Ну, месяц, от силы - два. Если не мыть головы. Сказать вам
откровенно? Я льщу себя надеждой, что они меня помнят дольше.
Как мужчину. Не как парикмахера.
Вот вам истории про баб. И не так уж смешные, а больше грустные. Но
плохое забывается, и только хорощее приходит на память. Поэтому я улыбаюсь,
и вы улыбаетесь.
В Израиле каждого еврея, отсидевшего в советских лагерях, называют
узник Сиона. И платят неплохую пенсию за то, что человек пострадал за свои
сионистские идеалы. Хотели оформить на пенсию и меня, но я их послал к
черту. Какой я узник Сиона? За какой это сионизм я страдал? Я честный
человек и не люблю примазываться к чужой славе. Мне хватит моей.
Когда я отказался от этой чести и от денег, евреи подумали, что я
немножко того... малохольный. А я рассмеялся в ответ невесело. Потому что на
этой земле совсем забыли, что кое у кого сохранилась хоть капля совести.
Над Атлантическим океаном. Высота - 306ОО футов.
Россия... Родина... Родимая сторонка... Если верить книгам и кино, то
русский человек, или вернее, советский человек, где-нибудь на чужбине, в
ужасной тоске или на смертном ложе, в последний сознательный миг непременно
увидит белые березки, качающиеся на ветру, и -это ему напомнит обожаемую
родину.
Я еще не умирал всерьез и ни один миг не посчитал за последний, поэтому
предсмертных воспоминаний у меня нет. Но я не раз, а очень даже часто болел
ностальгией, тоской по родине, страдал, как одержимый, и много раз мысленно
возвращался домой.
Вы думаете в таких случаях перед моим умственным взором проплывали в
хороводе белые березки? Поверьте мне, ни разу. Ни березы, ни осины, ни даже
чахлые зеленые насаждения на Проспекте Мира в Москве.
Для меня символ России был в другом, и этот символ каждый раз и очень
отчетливо всплывал в моей памяти в натуральном объеме и даже сохраняя свой
кирпичный цвет лица. Через ностальгическую муть пробивалось и возникало как
образ Родины одно и то же видение: лицо парторга нашего треста обслуживания
Капитолины Андреевны - с выщипанными бровями и маленькими поросячьими
глазками. С двумя подбородками (сейчас, надеюсь, появился и третий). С
дешевыми чешскими клипсами в ушах.
Добрейшая Капитолина Андреевна.: Матушка-заступница, но и строго
взыскущая с нерадивых. Бог московских парикмахеров, Вернее, богиня. Простая
русская баба, имевшая несчастье пойти на выдвижение, и потому оставшаяся
соломенной вдовой. Муж от нее сбежал, по слухам, не выдержав начальственных
ноток в ее голосе и казенных цитат, почерпнутых из партийных газет, которые
полностью заменили ей русский язык. Тот самый великий и могучий, который, по
меткому наблюдению одного классика, совмещает в себе и прелесть гишпанского,
и крепость немецкого, и певучесть итальянского, и даже кое-что из языка
идиш. Последнего, кажется, классик не учел.
Великий пролетарский писатель Максим Горький особо достойных людей
величал так: Человек с большой буквы. Принимая за основу такую оценку, я бы
нашего парторга Капитолину Андреевну определил бы так: женщина с большой
"Ж". В этом была бы и дань уважения к ней как фигуре большого масштаба, и в
то же время рисовался бы объемно и в натуральную величину ее правдивый
портрет.
У меня нет оснований жаловаться на Капитолину Андреевну. Я не имею к
ней претензий. Наоборот. Если я столько лет работал в такой
привилегированной парикмахерской, в самом центре Москвы, и не потерял своего
места при самых страшных кампаниях по выявлению безродных космополитов,
ротозеев, низкопоклонников перед Западом, то это только благодаря заботе
Капитолины Андреевны, благодаря любящему глазу, который она положила на
меня. Глазу, конечно, отнюдь не материнскому.
У Капитолины Андреевны была слабость. По торжественным дням - Первого
мая, Седьмого ноября, в Женский день и в День Парижской коммуны - на вечера
нашего треста приглашались все парикмахеры и парикмахерши без своих половин,
то-есть, без жен и мужей, потому что Капитолина Андреевна ведь тоже
приходила одна. После третьей. а иногда четвертой рюмки она непременно
пускала слезу и, громко всхлипывая. сокрушалась, что Сталина больше нет, а
труп любимого вождя и корифея выброшен из мавзолея, и от этого все неполадки
в стране, неуважение к начальству и отсутствие трудовой дисциплины.
Парикмахеры и парикмахерши, тоже ведь после третьей рюмки, утешали
Капитолину Андреевну, обмахивали салфетками ее зареванное доброе лицо и
клялись крепить трудовую дисциплину и не подводить своего парторга в
социалистическом соревновании предприятий обшественного обслуживания.
После пятой рюмки в ее глазах появлялся хишный блеск. Я сразу
сьеживался и с надеждой косился на дверь: авось, успею удрать. Но обычно не
успевал.
- Товарищ Рубинчик, - с металлом в голосе извлекала меня, куда бы я
ни прятался, Капитолина Андреевна. - К тебе есть разговор. Поднимись ко мне
наверх.
Торжественные вечера у нас обычно проходили в зале заседаний нашего
треста. Партбюро располагалось этажом выше. Указание Капитолины Андреевны
означало, что я должен идти туда. Зачем? Об этом знал только я. Другие,
возможно, догадывались, но делали вид, что ничего не знают и знать не хотят.
Это было в их интересах. Пусть Рубинчик отдувается за весь коллектив.
Капитолина Андреевна грузной походкой раздобревшей и уже в летах
женщины поднималась к себе в партбюро, своим ключом отпирала обитую
дермантином дверь и держала ее открытой, пока не появлялся я.
Затем она запирала дверь на ключ и на засов, ключ прятала в сумочку и
устремляла на меня тяжелый взгляд, означавший: теперь, голубчик, ты никуда
не денешься, и будем надеяться, что оправдаешь доверие своего парторга.
В кабинете стояли письменный стол и стол для заседаний, оба крытые
зеленым сукном. Все остальное было черным. И обивка стульев, и кресел, и
большой мягкий диван. С этим гармонировал строгий костюм партийной дамы,
который в обтяжку, со скрипом, сидел на упитанных телесах Капитолины
Андреевны. И туфли, и юбка, и полумужской пиджак, и слегка игривый бантик на
складках шеи были черными. Кроме белой кофточки. Да еще светлых кос, которые
она заплетала по моде времен своей молодости и складывала их в три венца на
макушке.
Капитолина Андреевна какое-то время задумчиво стояла, опершись рукой на
несгораемый шкаф с партийными документами на фоне растянутого на стене
переходящего красного знамени, завоеванного нашим трестом уж не помню, в
каком соревновании. Помню только, что на знамени золотом было вышито:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - и в данной ситуации это имело не
совсем тот смысл, который в него вкладывали основоположники научного
марксизма.
- Долго будем стоять? - спрашивала Капитолина Андреевна. - Хочешь
унизить женщину?
И без рук, не наклоняясь, скребя носком одной туфли ! по заднику
другой, сбрасывала их с ног, отпихивала под стол и с наслаждением шевелила
затекшими в тесной обуви пальцами. Точь-в-точь, как деревенская девка,
вернувшись с танцев.
Это был тот случай во взаимоотношениях с женщинами, который я терпеть
не могу, но был вынужден подчиняться, чтоб не лишиться покровителя и не
остаться без защиты в нужный момент. Наш парторг была из тех баб, которые
берут всю инициативу в свои руки и даже в постели командуют мужчиной как
своим подчиненным. Весом она превосходила меня втрое, да и по габаритам была
та же пропорция. Как утлый челнок на высоких волнах, качался я, задыхаясь в
объятиях Капитолины Андреевны, порой взлетая под самую люстру, без особой
уверенности, что приземлюсь на что-нибудь мягкое, а не на пол. При этом я
безостановочно получал страстные, взахлеб, директивы:
- Так, Рубинчик! Так, негодник! Вперед, вперед! Не останавливайся на
полпути! Дальше! Дальше! Вперед и выше! Так! Еще немного! Поднажмем!
Подналяжем! Совместными усилиями! Как один человек! Хорошо, Рубинчик...
Молодец, негодник... Ублажил, стервец. Дай дух перевести...
Я был скован по рукам и ногам, потому что терпеть не могу при этом
самом деле иметь свидетелей. Я застенчив по своей натуре и считаю это не
самым худшим качеством. Электричества Капитолина Андреевна не выключала
специально, чтоб по темным окнам и отсутствию светлой полоски из-под двери
народ, видевший, куда мы уходим, не подумал, что мы занимаемся черт знает
чем. На меня со стен осуждаюше смотрели из дубовых рам портреты
руководителей партии и правительства, и это, клянусь вам, очень стесняло
меня. Кроме того, у дивана стоял гипсовый Ленин, и на его лысой макушке,
зацепившись кружевным полушарием, красовался сброшенный второпях необъятных
размеров бюстгальтер нашего парторга. Тоже черный. Это меня смешило. А
хихикнуть я остерегался, чтоб не вызвать гнева Капитолины Андреевны.
Какое уж удовольствие мог я получить от этой связи, вы можете себе
представить. Быть бы живу. Подобру-поздорову ноги унести. Зато Капитолина
Андреевна получала полное удовлетворение, и как человек добрейшей и
доверчивой души не скрывала этого.
Привалившись к спинке дивана, она бережно держала меня, как ребеночка
на коленях, так что голова моя совсем зарывалась в ее груди, и чуть не
причитала от избытка чувств:
- Ну, Рубинчик, ну, пострел. Ухайдакал бабу. Еше немного, и совсем бы
в гроб загнал. Откуда в тебе такое? Не зря говорит народ: малое дерево в сук
растет. Да ты, смотри, не возгордись! Будь самокритичен. Не останавливайся
на достигнутом, совершенствуй свое мастерство.
И с такой бабьей неистовостью прижимала меня к себе, что я до половины
влипал в ее мягкое тело.
- В партию бы тебя, сукина сына, принять, - ворковала она. - Да не
моя воля. Нынче строго насчет вашего брата... Нельзя засорять ряды.
Теперь вы понимаете, что я жил, как у Бога за пазухой, пока наш парторг
нуждалась в моих услугах. Я мог работать налево, вечерами, обслуживать
клиентов на дому, как я это делал в кооперативных домах работников искусств
у станции метро "Аэропорт", зажимать часть выручки в нашей гостиничной
парикмахерской, одним словом - жить по-человечески, и всегда был уверен,
что Капитолина Андреевна, если сможет, выручит. Как от сына отведет беду.
Ее любовь ко мне выразилась в высочайшем доверии, оказанном советскому
