следующий год наш парторг Капитолина Андреевна, не спросив нас, на
добровольных началах снова записывала всех в этот кружок и угрожала большими
неприятностями за неявку на занятия.
Но прежде, чем рассказывать про баб, я расскажу вам за что меня судили
и на два года угнали пилить лес, чтобы я за колючей проволокой прошел
трудовое перевоспитание и стал полноценным советским человеком.
Началось все самым мирным образом, и ничто, как говорится, не
предвещало бури. Поздним вечером, поужинав и надев свой выходной костюм, я
шел по засыпающим улицам родного Мелитополя с привычным, хотя и весьма
деликатным поручением. Я шел давать взятку. Не индивидуальную, а
коллективную. От всего коллектива нашей парикмахерской. И кому бы вы думали?
Начальнику милиции майору Губе. В собственные руки, с доставкой на дом.
Пятьсот рублей наличными - ежемесячная дань, которую взимал с нашей
парикмахерской товарищ Губа.
Почему мы совали взятку, это даже грудной ребенок понимает. На нашу
зарплату мояаю только ноги протянуть. Чтобы этого не случилось и
катастрофически не сократилось поголовье парикмахеров в стране, каждый
советский парикмахер, беря плату с клиентов, из трех случаев в одном сдает
деньги в государственную кассу, а в двух остальных кладет себе в карман.
Кому не хочется, чтобы это всплыло наружу, тот должен кое-кого подмазывать.
Мы не разменивались по мелочам и давали на самый верх - начальнику милиции.
Это - полная гарантия, как у Бога за пазухой. А наскрести пятьсот рубчиков
с трех парикмахеров нашей точки - плевое дело. Народ сознательный,
отчисляют, как налог.
Почему относил взятку я, а не кто-нибудь другой, тоже нетрудно
догадаться. В масштабах Мелитополя я был к тому времени фигурой заметной,
местной достопримечательностью, так как незадолго до того занял третье место
на всеукраинском конкурсе дамских причесок, и мой портрет, а также статья
обо мне появились в киевском журнале. У меня было больше шансов, чем у
любого другого мелитопольского парикмахера разговаривать с майором Губой. не
опасаясь его хамских выходок. Тем более, что я шел не брать у него взаймы, а
нес ему в зубах довольно жирный кусочек.
Я шел по улице Ленина. посвистывая, и понятия не имел, что гуляю на
свободе последний раз. Майор Губа проживал на этой самой улице Ленина в
новом, самом шикарном в городе доме. Этот дом построили немецкие
военнопленные, а у немцев, как вы знаете, качество не в пример нашему. Это
был почти европейский дом в нашем захолустье. Отдельные квартиры для каждой
семьи, балконы с ажурными решетками, полы паркетные, ванны с горячей водой
круглосуточно и центральное отопление. В те годы это было как сказка, и
героями этой сказки, то есть, владельцами ключей от квартир, становились
только большие начальники. Вроде майора Губы.
Я не первый раз проделывал этот путь и обычно без всяких осложнений
вручал конверт с деньгами супруге майора Губы - мадам Губе. И на сей раз
она открыла мне дверь. Из дальних комнат слышался многоголосый шум. Я отдал
конверт и хотел было уйти, потому что мадам Губа была вдрызг пьяна и еле
стояла на ногах, отчего навалилась на меня своей могучей грудью. При моем
невысоком росте ее пудовые груди плашмя опустились на мое темя, и я
погрузился в них по уши, как в тесто.
- Кто там? - услышал я пьяный голос майора Губы, потому что видеть
ничего не мог.
- Да этот... еврейчик... - ответила мадам Губа, качнувшись назад, и я
увидел, как майор Губа в расстегнутом кителе и в галифе без сапог подхватил
ее сзади, чтобы она не плюхнулась на пол. - Деньги принес.
- Ух, жиды мои, жиды, бесово племя... - сказал майор Губа, и я чуть
не задохнулся от коньячной вони. - Беру за вас грех на душу... перед
Богом... и... и партией.
- Ваня, тащи его к нам, - позвал кто-то из комнат. - Пусть с нами
выпьет. А то они нас, русских, за дураков считают, а себя умнее всех. Пусть
покажет, что не брезгует.
Я человек застенчивый, и поэтому ломаться долго не стал, о чем потом
очень даже сожалел.
У начальника милиции майора Губы гуляли сослуживцы. Заместитель по
политической части капитан Медокин и начальник отдела по борьбе с хищениями
социалистической собственности - ОБХСС - капитан Криниця. С женами. Это
были вполне натуральные украинские дамы. Полна пазуха цыцок, и такие зады,
что на каждом три мильтона могли бы свободно резаться в очко и даже
облокотиться обеими руками.
Я угодил в прелестную компанию. Блюстители порядка и социалистической
законности были в последней стадии опьянения и, не придумав ничего
остроумнее, затеяли соревнование жен.
Замполит капитан Медокин ко всеобщему ликованию назвал это соревнование
социалистическим и объявил, что победительница получит переходящий красный
член. Не красный флаг, как пишут в газетах, а мужской член. И не
какой-нибудь, а обрезанный. Который для блага народа конфискуют они у
гражданина парикмахера Рубинчика. То есть у меня.
Я смеялся вместе со всеми. Потому что думал, что это шутка. Не очень
смешная, но вполне терпимая, если учесть, что ее автор - милиционер. Мне
бы, дерзни я сказать такое, влепили десять лет по статье 58. Контрреволюция.
И еще с лишением прав на пять лет. А им хоть бы хны.
Они вывели своих в стельку пьяных жен на балкон, усадили в ряд на
корточки, задрали юбки на головы, а трусов ни на одной из них и так уже не
было. Затем скомандовали мочиться - какая пустит струю дальше других.
В квартире было два балкона, и сначала бабы расселись на том, что
выходит на улицу Ленина. Но замполит капитан Медокин, не терявший
политического чутья даже во хмелю, сказал, что это не совсем правильно -
мочиться на улицу, носящую имя великого вождя. Милиционеры спорить с ним не
стали и, ухватив под мышки своих грузных жен, волоком потащили голозадое
мясо на балкон, выходящий во двор, и там поставили их в боевую позицию, то
есть водрузили опять на корточки.
Я - не монах. И, как и Карлу Марксу, ничто человеческое мне не чуждо.
Отнюдь! Но к этому самому я отношусь с уважением и не терплю бесстыжих баб.
Я начистолишаюсь мужских достоинств, когда попадаю в лапы такой особе.
Меня тошнит, когда баба берет инициативу в свои руки и командует
мужчиной, как и что ему делать, чтоб ее ненасытность утолить. И я готов
завыть в голос, когда баба делает это все на людях, нарочно показывая, что
не знает стыда.
Сейчас по всему миру стало модным целоваться там, где побольше людей
вокруг, лизаться, сосаться всенародно до оргазма. Я это видел в Европе и
Америке на каждом шагу. В метро усидеть невозможно - обязательно напротив
тебя какая-нибудь прышавая пара влепится губами друг в дружку, закатит глаза
и давай высасывать пломбы из зубов. Жуть! Поглядев на них, можно стать
импотентом на всю жизнь. Эти бесстыжие суки чаще всего такие страхолюдины,
что будь я не парикмахер, а фармацевт, то рекомендовал бы высушить такую
пару, истолочь в порошок и принимать перед совокуплением как
противозачаточное средство. Да!
Но вернемся к балкону майора Губы, где три украинские грации с голыми
задами сидят на корточках, подпираемые, чтоб не свалились, своими мужьями в
милицейских мундирах и старательно мочатся через ажурную решетку в темный
двор.
Все было ничего, пока майор Губа не решил осушествить на практике идею
своего заместителя по политчасти капитана Медокина.
- А ну, Еврей Иванович, - обратился ко мне майор, - доставай свое
обрезанное хозяйство и покажи дамам. Пусть пощупают и убедятся, что оно
ничем не лучше нашего.
Я послал его вместе с дамами подальше.
Это милиционерам не понравилось.
- Отказываешься? Брезгуешь нашей компанией? Хочешь быть умнее всех?. А
ну, вызвать наряд милиции и взять под стражу!
Они не шутили. Позвонили по телефону, явилась куча милиционеров,
заломили мне руки, увезли в участок и бросили в камеру.
Это было полнейшим беззаконием, но они сами закон в этом городе, и
потому моя песенка была спета. Меня обвинили в попытке всучить майору Губе
взятку. Свидетелями были капитан Медокин и Криниця, а также их жены.
Припаяли мне два года исправительно-трудовых лагерей, и адвокат клялся
потом, что я еще дешево отделался, так как майор Губа проявил
снисходительность и снял второе обвинение: попытку изнасиловать его жену.
Так я стал заключенным. Сроком на два года. В тайге. На лесоповале. Мы
там мерзли, голодали и работали, как на галерах, поставляя кубометры
древесины для великих строек коммунизма.
Мои нежные, мягкие руки мастера-парикмахера на глазах грубели,
деревенели, покрывались мозолями, и я видел, что еще немного - и я уж
никогда не смогу вернуться к своей профессии. Об этом мне сказал один
знаменитый пианист, тоже заключенный, мой напарник по лучковой пиле.
- Дорогой маэстро Рубинчик, и у вас, и у меня руки - это наш
инструмент, наша единственная драгоценность. Так вот, должен вас огорчить,
они безвозвратно испорчены. Нам грозит профессиональная смерть.
Я не хотел умирать ни профессионально, ни как-нибудь по-другому. Я
решил драться за спасение моих рук. Все мои обращения к начальству с
просьбой использовать меня по назначению, по профессии, и спасти руки от
гибели, вызвали только насмешки конвоя и повышение нормы на лесоповале. И
тогда я обратился к не раз испытанному, всегда безотказному средству. Шерш
ля фам, как с большим знанием дела определили это средство французы. Спасти
меня могли только бабы. Отзывчивые, добрые русские бабы. Конечно,
вольнонаемные. Жены офицерского состава лагерной охраны, тоскующие в этой
глуши из-за непристойной, но денежной профессии мужей.
Библиотекарем в КВЧ - культурно-воспитательной части - работала
Антонина Семеновна - жена начальника лагеря. Я стал самым заядлым читателем
и вечерами до отбоя рылся в библиотеке, в журнальном хламе, среди толстых
подшивок, пока не нашел тот старый номер, где был напечатан мой портрет и
статья обо мне - призере всеукраинского конкурса мастеров дамских причесок.
Подсунул журнал Антонине Семеновне. Она прочла, глазам не поверила.
- Так это вы, гражданин Рубинчик? Не может быть! Господи, что ж это
делается? Мы тут. в этой дыре, ходим халдами, дуры дурами, а такой мастер,
такой виртуоз своего дела, ворочает бревна, вместо того, чтоб наводить
красоту на жен офицерского состава. Ну, и покажу я своему дуролому!
Она имела в виду своего супруга - начальника лагеря. Дальше - как в
сказке. Меня немедленно сняли с лесных работ. Дали усиленное питание,
разрешили бесконвойный выход за зону. Привезли инструмент, и я стал
обслуживать на дому всех жен офицерского состава. Что я могу вам сказать? Я
ненавидел людей, одетых в эту форму. Они напоминали мне майора Губу. И я
мстил им, как мог.
А мог я вот что. Я приходил с саквояжем с инструментами к моим
клиенткам домой, когда мужьям полагалось быть на службе. Женщины ко мне
привязались. Любая благоволит к тому, кто делает ее красивой. Парикмахеров и
гинекологов не стесняются. Я стал жить с ними со всеми, без исключения. От
жен младших лейтенантов до Антонины Семеновны. Я похудел и осунулся, хуже,
чем на лесоповале, хотя кормили они меня на убой, и каждая совала мне в
карман, когда я уходил, самые вкусные куски от обеда, предназначенного
супругу.
Скажу не хвастаясь, что вся женская половина семей офицерского состава
души во мне не чаяла, я же испытывал жестокое наслаждение, когда валялся в
