придется еше раз голодать.
Дядю списали из штата голодающих, и теперь он ведет нормальный образ
жизни, без политики, и даже похудел, вернувшись к прежнему весу.
Чтоб закончить с профессионалами, я расскажу вам об одном славном
малом, который присоединялся к каждой голодной забастовке у Стены Плача в
Иерусалиме. Абсолютно добровольно, никакими комитетами не приглашаемый. И по
любому поводу: то против советских властей, не выпускающих евреев в Израиль,
то против израильских властей, проявляющих недостаточное гостеприимство к
советским евреям. Всякий раз, пронюхав о готовяшейся голодовке, он появлялся
у Стены Плача с одним и тем же плакатом, написанном на трех языках: иврите,
русском и английском. Текст был, примерно, такой: "Буду голодать, пока не
добьюсь своего".
Он садился со своим плакатом рядом с другими голодающими и
самоотверженно высиживал до конца забастовки. Текст его плаката был
оригинальней других, и его чаще других снимали для телевидения и газет. Я
как-то забрел туда во время очередной голодовки, и так как я человек
любопытный от природы, не удержался и спросил того малого, что он хочет
сказать своим плакатом.
Вы знаете, что ответил мне этот честняга?
- Буду голодать, пока не похудею на двадцать кило. Такова моя цель.
Советы врачей не помогли. А здесь и результат верный и общественная польза.
Честно признаюсь, я влюбился в этого парня, и стал гордиться тем, что
я, как и он, еврей.
Какая кристальная чистота! Какое бескорыстие! И никакой демагогии.
Над Атлантическим океаном. Высота - 3060О футов.
Я откровенно скажу, здесь не собрание, нас никто не слушает и даже не
подслушивает, можно не кривить душой: я не идеалист и не борец. И попросите
вы меня добровольно пойти умереть за общее благо, за светлое будущее, за мир
во всем мире, я вам отвечу: извините, нема дурных, поищите кого-нибудь
другого. Не хочу, не надо, дайте мне спокойно умереть своей смертью, в моей
собственной кровати.
Самому красивому и пышному некрологу в газете, начинающемуся словами:
"Он пал на боевом посту... ", - я предпочел бы что-нибудь попроще, вроде:
"Нелепый случай вырвал из наших рядов..." или "Тихо скончался наш
незабвенный..." или даже "Коллектив парикмахерской треста бытового
обслуживания выражает глубокое соболезнование..."
Я не хочу, чтоб над моей могилой давали прощальный салют ружейными
залпами и чтоб, как говорится, к ней не заросла народная тропа. Не надо!
Ради Бога! Дайте мне зарыться поглубже в мою могилу, и не слышать и не
видеть, как сходит с ума этот полоумный мир. Я хочу, наконец, отдохнуть и
успокоиться и угостить собой червей, которые, как и все живое, нуждаются в
питании. - если они, конечно, не антисемиты и не побрезгуют моим еврейским
происхождением.
И еше одного хотел бы я после своей смерти. если кто-нибудь посчитается
с последним пожеланием усопшего: чтоб неизвестные хулиганы не надругались
над могилой, как это в последнее время часто случается, и чтоб горсовет не
увез надгробный камень под фундамент для детского сада.
: Уважьте бренные останки, потому что при жизни покойного не слишком
баловали вниманием и заботой. Следовательно, я не идеалист и не герой, и,
пожалуйста, принимайте меня таким, какой я есть. При моем росте смешно лезть
в герои. Даже амбразуру дзота не закроешь своей грудью по той причине, что
не дотянешься. Женщин моего роста называют миниатюрными, а мужчин...
Ладно, замнем для ясности.
В войну я немало натерпелся из-за своего роста. Я всегда шагал
замыкающим в строю - ниже меня не было курсанта в Курганском офицерском
пехотном училище. Шинель у меня волоклась по земле, я сам наступал на свои
полы и падал, - обмундирование было стандартное, и под рост не подгоняли.
В училище ставили любительские спектакли на патриотические темы. В
одной пьесе по ходу действия нужен был мальчик-подросток, лет тринадцати, и
я его играл. А моего папу играл другой курсант, Ваня Фоняков, который был на
два месяца моложе меня, но вдвое шире и выше. И при этом я уже брился, а у
Вани еле пробивался светлый пушок.
В этой пьесе была трогательная сцена: я провожал своего папу, Ваню
Фонякова, на фронт. Он, как перышко, вскидывал меня на свои аршинные плечи и
бегал со мной по сцене, а я тоненьким детским голоском пищал:
- Папуля, убей немца! А Гитлера привези живым, мы его в клетку
посадим!
Мой папуля, то есть Ваня Фоняков, отвечал ломаюшимся басом:
- Будет сделано, сынок! Разотрем фашистов в порошок!
Тонкий текст. Шекспир военного времени.
Публика визжала и плакала от восторга, потому что была нетребовательной
и благодарной. Состояла эта публика из наших курсантов и их Дульциней из
вольнонаемной обслуги.
На Ване Фонякове я остановлюсь подробнее. Это не был гигант мысли.
Отнюдь! Он был классический дуб: по всем дисциплинам - общеобразовательным
и даже армейским - учился из рук вон плохо и неделями не вылезал из-под
ареста то за драку на городской танцплощадке, то за пронос спиртного на
территорию училища. Его даже не хотели аттестовать ванькой-взводным, то есть
младшим лейтенантом, но я помо г своему папуле на экзаменах. Написал два
сочинения - одно за Ваню, и по его просьбе вставил четыре грамматических
ошибки, чтоб не обнаружили подлога. Ваня получил младшего лейтенанта и с
первой оказией отправился на фронт.
Зато на фронте он оторвал Золотую звездочку Героя и из всего нашего
выпуска достиг самых высоких чинов. Вы знаете, кто сейчас Ваня? То есть Иван
Александрович Фоняков? Генерал-лейтенант!
У нас с ним произошла встреча, - как это называется? - встреча боевых
друзей! Много лет спустя. Совсем недавно. Перед моим отъездом из России. Вы
сейчас получите пару веселых минут.
До этого мы друг друга в глаза не видали и, честно говоря, не очень
интересовались. Потому что где парикмахер Аркаша Рубинчик, а где
генерал-лейтенант Иван Александрович Фоняков?
Надо же было такому случиться, чтоб генерал Фоняков остановился именно
в нашей гостинице и спустился в парикмахерскую побриться именно в мою смену
и из восьми кресел сел не в какое-нибудь, а в мое.
Прошло почти тридцать лет. Изменился я, изменился он. Сидит в моем
кресле толстый генерал, весь в золоте и с рожей запойного пьяницы. Я таких
брил на моем веку сотни. Все - на одно лицо. Как будто их одна мама родила
и одинаковые цацки на грудь повесила.
Я же хоть и не подрос за те годы, но в белом халате, да еще с
изувеченным черепом не очень смахивал на того курсанта Курганского пехотного
училища, который всегда замыкал колонну на занятиях по строевой подготовке.
Намылил я его багровые щеки, поднял бритву, беру двумя пальцами за
кончик красного коса и тут, как пишут в романах, наши взгляды встретились.
- Аркашка! - издал он не то стон, не то вопль. и мыльная, пена
запузырилась на его губах.
- Ваня, - тихо сказал я, уронил бритву на пол, и слезы брызнули у
меня из глаз. Я заплакал, как тот мальчик в любительском спектакле,
провожавший папу на фронт.
- Аркашка! Друг! - генерал сорвал с себя простыню и, как был в мыле,
выскочил из кресла. схватил меня в охапку, стал мотать по всей
парикмахерской, потом с медвежьей силой прижал мою голову к своей груди. и я
больно порезал лоб и нос об его ордена и медали.
- Кончай ночевать! - скомандовал генерал. - Закрывай контору!
И всех, кто был в парикмахерской - и подмастерьев, и клиентов -
гурьбой повел в ресторан за свой счет, чтоб отметить встречу боевых друзей.
В ресторан набилось человек пятьдесят, половина совсем чужих - увязались за
нами по пути.
Ну, и дали мы дрозда! Дым коромыслом! Люстры звенели!
Генерал толкнул речь в мою честь, а я сижу как именинник, весь в крови
от объятий с его медалями, и наша маникюрша Зина салфетками стирает с меня
эту кровь.
- Однажды он спас меня, - со слезами сказал генерал Фоняков, и все
дармоеды, жравшие и пившие за его счет, загудели:
- Аркадий Рубинчик спас генералу жизнь на фронте. Вы слышали? Это -
наш человек! За русское боевое товарищество! За наших славных воинов!
Ваня, конечно, имел в виду сочинение с четырьмя ошибками, которое я ему
написал и спас будущего героя от провала на экзаменах.
Но нахлебники жаждали подвигов.
Единственное, что они сполна получили, кроме коньяка и жратвы, было
незабываемое зрелище. Такое увидишь не каждый день.
В полночь, в самом центре Москвы, в непосредственной близости от
Кремля, по улице Горького, где полно иностранцев и стукачей, расталкивая
прохожих и останавливая автомобили, несся огромный русский генерал при всех
регалиях с маленьким окровавленным евреем на плечах и вопил, как резаный:
- Будет сделано, сынок! Разотрем фашистов в порошок!
Я много не пью и рассудка не лишился, сидя на генеральских погонах,
только по фронтовой дружбе подкидывал реплики, стараясь не слишком кричать:
- Папуля, убей немца! А Гитлера привези живым, мы его в клетку
посадим!
Один свидетель потом в милиции утверждал, что я еще провозглашал
сионистские лозунги, вроде "отпусти народ мой" и насчет исторической родины.
Но из уважения к генеральскому званию в протокол это не вписали, а слегка
пожурив нас, отпустили, то есть, отвезли в гостиницу, где мы проспали в
обнимку почти сутки, и я еле остался жив, потому что генерал своей тушей
чуть не придушил меня как котенка.
У меня нет претензий к моему росту. Он мне, можно сказать, жизнь спас.
Вы будете смеяться, но это так. И если бы не мой маленький рост, мы бы с
вами сейчас не беседовали в этом прекрасном самолете, и я бы не имел
удовольствия общаться с таким чутким собеседником.
Чего греха таить, в наше время найти человека, который слушает и не
перебивает и не лезет со своими историями в самом интересном месте рассказа
- это подарок сульбы. Как вам уже известно, все мои университеты -
ускоренный выпуск офицерского пехотного училиша. Средняя школа плюс год
усиленной строевой подготовки. На втором году войны, в самое нехорошее время
нашего отступления, меня аттестовали младшим лейтенантом, подогнали под мой
рост офицерское обмундирование, отыскали сапоги детского размера - и я
загремел на фронт командиром пехотного взвода.
На какой фронт? Хуже не придумаешь. Волховский фронт. Гиблое место.
Болота, леса. Убыль живого состава - самая высокая по всей Красной армии.
Прибыл я на место, и старшина повел меня по ходу сообщения в расположение
взвода. До взвода я так и не дошел и до сих пор не знаю, кем мне предстояло
командовать.
Мы шли по глубокой траншее, где по колено стояла гнилая вода, а из нее
торчали пустые патронные яшики. Мы прыгали по этим ящикам, стараясь не
провалиться. Старшина, согнувшись, я - в полный рост. Мне хватало глубины.
Старшина же тем временем вводит меня в курс дела. Вы, говорит, товарищ
младший лейтенант, из окопа не высовывайтесь. Тут кругом снайперы.
Ни для кого не секрет, что евреи совсем не страдают отсутствием
любопытства. Стоило старшине упомянуть про снайперов, как я тут же спросил:
- Где снайперы?
И вскочив на высокий ящик, выглянул из окопа. И это было последнее, что
я сделал на фронте.
Снайпер угодил мне в лоб чуть по касательной и снес краешек черепной
кости над бровью.
Больше я на фронт уже не попал. Был зачислен в инвалиды второй группы.
И, как видите, жив. Так чему же я обязан своим спасением? Маленькому росту и
чуть-чуть еврейскому любопытству. Иногда это совсем уж не такая плохая вещь.
