встречному и поперечному: у нас, мол, есть своя бюрократия. Своя
собственная. И это звучит так же дико, как если хвастать на всех
перекрестках семейным сифилисом в последней стадии.
У меня до сих пор перед глазами торчит рожа израильского пакида. Пакид,
извините за выражение, это на иврите - чиновник. Но, по-моему, я в иврите
не силен, пакид - нечто похуже.
Сидит за письменным столом этакий дамб с мутным сонным взором и
сладко-сладко ковыряет указательным пальцем в недрах своего еврейского носа,
а ты сидишь перед ним на краешке стула, ерзаешь от нетерпения, сучишь
ножками и тоже впадаешь в сонную одурь, заражаешься от него и уже следишь,
как и он, за его пальцем, вынутым, наконец, из носа. Оба смотрите на кончик
его пальца, на то, что извлечено оттуда, из недр. Потом палец вновь
углубляется в ноздрю.
И если ты ненароком нарушишь это мирное занятие, отвлечешь, не дай Бог,
тогда он разинет пасть, и на тебя будет вылито ведро помоев на прекрасном,
сладкозвучном языке "Песни песней". И язык этот покажется крепче русского, а
как известно, крепче русского нет на земле языков.
Чтобы вам было все ясно, я приведу один пример, ничем особенно не
примечательный, но он лучше всяких цифр и кошмарных историй осветит вам суть
дела. Ведь то, что океан соленый, можно определить по одному глотку
океанской воды, и для этого совсем не обязательно выпить весь океан.
Жил в Москве один писатель. Естественно, мой клиент. Он проживал в том
же Дворянском гнезде, где и остальные деятели искусств, но к нему у меня
было отношение почтительное, потому что он был талант. А талант.
общеизвестно, как деньги. Если есть, так есть. а если нет. то хоть "караул!"
кричи - нету. У него было и то, и другое: и талант, и деньги. А также
слава. И прекрасное положение. И в довершение ко всему, красивая, и что не
так уж часто встречается, умная и благородная жена. И дети, не в пример
нынешним - серьезные, послушные, не курят, не пьют, денег у родителей не
вымогают.
Спрашивается, что еще нужно человеку для полного счастья?
Этому человеку взбрело в голову, что ему не достает одного: быть
еврейским национальным писателем. Зачем? Почему? И, наконец, где? В
Советском Союзе?
От добра добра не ищут. Так, кажется, гласит народная мудрость?
И к тому же он считался одним из лучших русских писателей. Я имею в
виду не Пушкина и Гоголя, а современных. О нем писали в газетах, что у него
кристальный русский язык, что он глубоко проник в психологию русского
человека. А главное, он был честным писателем, в отличие от других из
Дворянского гнезда. Запретных тем не трогал, чтоб не кривить душой и не
врать, но уж если писал о чем-нибудь, то, как говорится, пальчики оближешь.
В библиотеках его книги зачитывали буквально до дыр. А начальство его по
праздникам представляло к наградам, так что орденов у него было не меньше,
чем у иного генерала.
И вот, в таком человеке в период всеобщего сумасшествия проснулся
еврей. Не хочу, мол, больше быть русским писателем. Хочу воспевать мой
собственный народ. Чем я хуже чукчи или, скажем, киргиза? И стал писать
еврейские рассказы.
Вы же понимаете... Вы свои уши без зеркала можете увидеть? Так он
увидел свои рассказы напечатанными. Во всех издательствах - от ворот
поворот.
И пошли его рассказы гулять по Москве в рукописях. То, что называется
"Самиздат". Люди ими зачитывались. Друг у дружки вырывали страницы.
Должен признаться, мне посчастливилось подержать в руках два рассказа,
и потом всю ночь не мог спать - так колотилось сердце от волнения. Первый
класс! Прима! В приличных государствах таким писателям при жизни ставят
памятник.
А вот в Москве за такое творчество ставят клизму. Большую! По самые
гланды. Его вообще перестали печатать, даже то, что он раньше, в свой
"русский" период писал. Из Союза писателей - ногой под зад. Имя велели не
упоминать, вычеркнули даже из справочников. Как говорится, предали забвению,
похоронили заживо.
Стал он тогда требовать выезда в Израиль. То есть, на историческую
родину. Человек он был с размахом и такую поднял вокруг себя волну, что
власти покоя лишились. Его письма У Тану - был тогда такой чудак.
Генеральный Секретарь ООН в городе Нью-Йорке, сам родом из Бирмы, и все
евреи России писали ему, умоляя помочь уехать в Израиль, пока он не умер от
рака, - письма нашего писателя У Тану были самыми потрясающими и
душераздирающими. Их цитировали в газетах, читали на митингах, давясь
слезами, они доводили до истерики мировую общественность... и КГБ.
Ох, и дали же ему прикурить в Москве! Сажали в тюрьму, запугивали
анонимными письмами, штатские хулиганы в одинаковых кепках, полученных со
склада КГБ, ловили его в подьезде собственного дома и били смертным боем.
Он был человеком не робкого десятка - в войну летал пилотом на
истребителе. Немцы его сбили в воздушном бою над Одессой, он раненый
выпрыгнул с парашютом. Из уважения к его храбрости они его не расстреляли, а
наоборот, оказали почести, положили в военный госпиталь и вставили
стеклянный глаз вместо того, который остался в кабине самолета. Этот глаз он
не вынимал потом всю жизнь и носил поверх него черную бархатную ленту,
которая наискось лежала на лице, делая его похожим на лорда Байрона, как
уверяли ламы из Дворянского гнезда. Я с Байроном лично не был знаком и
делать сравнения не решаюсь.
Не сумев сломить его, власти вышвырнули писателя из СССР, и он оставил
по себе хорошую память в Москве, раздав всем евреям свое имущество и деньги,
которые у него водились в немалых количествах. Уехал в желанный Израиль гол,
как сокол, почти в чем мать родила. В аэропорту ему устроили проверочку,
даже в задний проход заглянули, не пытается ли он вывезти хоть страничку из
своих ненапечатанных рукописей.
Дальше история короткая и печальная. В Израиле он мужественно
нищенствовап, не смея опуститься до просьб о вспомоществовании. И денно и
нощно писал. Взахлеб. Обретя свободу, старался излить на бумагу все, что
бурлило годами в его еврейской душе.
Известно, когда пишешь, денег не зарабатываешь. Только изводишь. На
бумагу и чернила. Да на пищу. Самую скудную, чтоб не помереть с голоду до
завершения своего труда.
Он был писатель хороший и требовательный к себе. Писал и перечеркивал,
снова писал и правил.
Наконец, его первый рассказ - замечательный рассказ, скажу я вам,
кто-то по доброте душевной перевел на иврит, и писателя напечатали в
журнале.
Это был праздник для писателя. Первый и последний на долгожданной
исторической родине.
Потом наступили чудеса. Оказалось, что журнал гонорар не платит. И
вообще в Израиле с этим делом туго. Писательством занимаются после работы
для развлечения, а средства на жизнь и пропитание зарабатывают, просиживая
штаны в канцеляриях или вкалывая рабочим. А чтоб напечататься, автор должен
порой сам заплатить издателю.
Свобода! Нет цензуры, зато нет и гонорара. А заодно и хорошей
литературы. После тяжелого рабочего дня, в промежутке между ужином и сном,
шедевры редко кому удавались. Нашему писателю, чтоб довести до блеска свое
детище, требовалось сидеть, не разгибаясь. за пискменным столом с утра до
ночи. Неделями и месяцами.
Его карта была бита. Мечты создать еврейское национальное искусство,
ради чего он отказался от всех благ прежней жизни, лопнули, как мыльный
пузырь. Еврейскому государству не понадобились собственные барды. Бардам
предложили переквалифицироваться в счетоволы. Он бы снес этот удар -
сказывалась российская закалка. И стал бы со временем мрачным бухгалтером, и
жил бы как еврей среди евреев, немножко одичал бы и даже потихоньку стал бы
ковырять в носу, как все остальные, и кто знает? - может быть, нашел бы в
этом свое счастье.
Но... Кто-то проявил еврейскую чуткость и заботу, и ему прислали на еще
незнакомом языке иврит официальное письмо, где извещали, что поскольку
журнал не может выплатить гонорар, то ему, как новичку в стране,
Министерство абсорбции возместит эту сумму в виде безвозмездного пособия,
как неимущему. То есть, милостыню предложили. Унизительную для любого
нормального человека. Тем более для знаменитости.
Он взревел от обиды и порвал это оскорбительное письмо на клочки. Но
машина абсорбции заработала. Последовало новое письмо, затем еще. В доме -
ни гроша. Голод, как известно, не тетка. Жена и дети смотрят на него с
мольбой. И он заколебался. Даже стал находить оправдание. Хоть и дают ему
деньги как милостыню, но ведь он их честно заработал, написав и опубликовав
свое произведение. К чему формальности? Надо смотреть в корень.
Он поехал в Министерство абсорбции. Через пыльный и знойный Иерусалим,
в душном переполненном автобусе. За последние двадцать лет он даже забыл,
что сушествуют автобусы: во-первых, в Москве у него был свой автомобиль, а
во-вторых. такси при его доходах было вполне доступно и писателю, и всем его
домочадцам.
Тут его ждал первый удар. Долго и унизительно продержали его в очереди,
потом долго и лениво рылись в пухлых папках с бумагами, наконец, вписали
жалкую сумму прописью в его удостоверение, а денег не дали, сказав, чтобы
ждал их через месяц, не раньше.
Он вернулся пристукнутый.
Через два месяца его вызвали за деньгами. В том же автобусе, потея и
шалея от духоты, он добрался до министерства и, высунув, как пес от жары,
язык, дополз до нужного этажа и постучал в указанную в письме дверь.
Денег ему и на сей раз не дали, и даже не извинились за то, что зря
побеспокоили немолодого человека. Он ушел в холодном бешенстве, и прохожие
слышали, как он вслух матерился, хотя до того ни разу не был уличен в
подобном занятии.
Через месяц его снова вызвали письмом, и меланхоличный пакид снова
сказал, что денег нет, и снова не извинился. Наш писатель удалился в
состоянии полной прострации, и прохожие слышали, как он тихо скулил, совсем
по-щенячьи, не замечая устремленных на него недоуменных взглядов.
Когда в третий раз пришло письмо с просьбой явиться за деньгами, он
наотрез отказался, но жена и дети умолили его сходить в последний раз. И
этот раз был действительно последним.
Денег ему, как вы догадываетесь, опять же не дали. И когда он взвился и
закричал, почему его гоняют взад и вперед без толку и даже не находят нужным
извиниться, удивленный пакид вынул палец из носа и философски спросил:
- А вы кто, граф Толстой?
- Да! - закричал писатель. - Я - граф Толстой!
Вырвал из-под бархатной ленточки свой стеклянный глаз и запустил в
пакида.
Пакид взвыл. Прибежала полиция. Писатель брыкался, ему ломали руки.
Повязка сползла на шею, и он таращил на толпу зияющую, как открытая рана,
глазницу.
- Вей жидов, спасай Россию! - визжал знаменитый писатель, гордость
еврейской литературы, а дюжие еврейские полисмены волокли его по ступеням
вниз и пинали под ребра носками казенных ботинок.
Теперь он прочно засел в сумасшедшем доме. Врачи не ручаются, что
когда-нибудь его удастся оттуда выписать. Глубокое умопомешательство.
Я его дважды навестил. По старой памяти. Все же бывший клиент. И
неплохой писатель. А такие на улице не валяются.
В первый раз он меня узнал и показал написанное им здесь письмо У Тану,
в котором просит разрешить ему выехать с исторической родины на
доисторическую. Правда, где находится таковая, не указано.
Он собирал по всему сумасшедшему дому, как в былые дни в Москве,
