И поволок за ограду к автобусам. Одну мою руку он держит, в другой у
меня авоська с огурцами.
- Пахомов! - кричит другому милиционеру. - Принимай еще одного
сиониста. Кажись, последний. Можно ехать.
Впихнули меня в автобус, а там - одни евреи, друг на дружке как
сельди. Захлопнули железную дверь, и мы поехали. Через всю матушку-Москву.
До Волоколамского шоссе. В знаменитый вытрезвитель.
Вытряхнули нас во внутреннем дворике, построили по двое и повели в
помещение. В дверях - заминка. Столкнулись с другими, с настоящими
алкоголиками, православными, которых выводили. Там-то меня и увидел Коля
Мухин.
- Аркаша! Какими судьбами? - кричит.
И ко мне, в нашу колонну.
Тут нас стали торопить, чтоб не задерживались, и Коля Мухин со всеми
евреями попал в большой зал, где нас рассадили по скамьям.
А за столом, крытым зеленым сукном, сидит не милиция, а КГБ. От
капитана и выше. Все - влипли! Сухими из воды не уйти. Будут шить
политическое дело.
Положил я авоську с огурцами на колени и совсем поник. Даже не видел,
что Коля Мухин вытащил один огурец, откусил и захрустел на весь зал.
За него первого и взялись.
- Эй. ты! - крикнули из-за стола с зеленым сукном.
- Который огурец жрет! Встать! Подойти к столу! Коля Мухин огрызок
огурца положил на скамью возле меня и пошел к столу, слегка покачиваясь.
- Фамилия?
- Мухин, - отвечает Коля, - Николай Иванович.
- Николай Иванович Мухин? Довольно редкая фамилия для еврея, -
усомнились за столом.
Коля обиделся.
- А это уж не вашего ума дело. Как назвали при рождении, так и с
гордостью нашу.
- Молчать! - призвали его к порядку. - Год рождения? Социальное
положение? Конечно, беспартийный?
- Почему же? Член КПСС с 1942 года.
- Засорили партийные ряды еврейской нечистью, - вздохнули мундиры за
столом.
- Причем тут нация? - удивился Коля. - Мы
коммунисты-интернационалисты. Между прочим, Карл Маркс, под портретом
которого вы сидите, тоже был из евреев.
- Молчать! Не вступать в пререкания. Не видать тебе нашей партии, как
своих ушей. Вычистим, чтоб духу не осталось.
- Это меня? - взревел Коля. - Фронтовика? Вы по каким тылам
ошивались, когда я перед боем партийный билет получал?
- Осквернил ты, Мухин, опозорил свое прошлое. За чечевичную похлебку
продался, за тридцать серебренников.
- Кому это я продался? - не понял Коля.
- Будто сам не знаешь? Сионистам! Международному капиталу. Хочешь
советскую Россию на фашистский Израиль променять!
- Я? - ахнул Коля. - Ды ты охренел!
За столом небольшое замешательство. Сразу тон сбавили.
- Погоди, погоди, Мухин, может, ты раздумал ехать в Израиль?
- А я и не думал.
- Значит, осознал. опомнился и раздумал?
- А на хрена он мне сдался, этот Израиль? - возмутился Коля. - Вы
меня что, за дурака принимаете?
- Стой, Мухин, не горячись, - один майор выскочил к нему из-за стола
и даже обнял. - Вот что, товариш Мухин, ты - настоящий советский человек,
и тебя международному сионизму не удалось поймать на крючок. Сорвалось у
них, не вышло! - закричал он всем евреям в зале.
- Берите пример с товарища Мухина, отрекитесь. пока не поздно, мы вас
всех освободим и забудем, что было прежде. Скажи им, товарищ Мухин, пару
слов.
Офицер дружески, совсем по-отечески, подтолкнул его к недоумеваюшим
евреям на скамьях.
- А что я им могу сказать? - не понял Коля. - У них есть цель... На
свою родину... В Израиль. Отчаянные ребята... Я их за это уважаю...
- Не то говоришь, - тронул его за плечо офицер. Коля стряхнул его
руку.
- А ты меня не учи, что говорить. Это при Сталине нам рот зажимали.
Прошли ваши времена! Понял? Теперь коллективное руководство... без нарушений
социалистической законности... И как русский человек... от всей души...
- Мухин! - оборвал его офицер. - Замолчи, сукин сын! А ну, покажи
свой паспорт. Коля лениво вытащил из-за пазухи мятую книжечку. Офицер
заглянул туда и швырнул на зеленое сукно остальным офицерам.
- Так ты же не еврей! - завопил он. - Чего сюда полез?
- Я и не говорил, что я еврей. Я - русский. Я тут ради дружка моего,
ради Аркаши. Вот он, с огурцами.
- Вон отсюда, пьяная рожа! - закричал офицер, и я подумал, что его
удар хватит. - Вон! Чтоб духу не было!
- Я - что? - пожал плечами Коля. - Я могу уйти. А как с Аркашей? Он
ведь если пьет, то только норму...
- Оба - вон! - затопал ногами майор. - И тот карлик с огурцами -
вон! Я вам покажу, как устраивать комедию из серьезного политического дела.
Хоть я и был обижен "карликом", но не стал ждать напоминания и, подхватив
авоську с огурцами, бросился вслед за Колей к выходу.
За нашими спинами офицер орал на притихших евреев:
- Всех под суд! По всей строгости закона! Руки, ноги обломаем подлым
предателям, сионистским выкормышам!
И тогда. уже в самых дверях, Коля повернулся на сто восемьдесят
градусов и, сделав проникновенное лицо, как подобает герою, отчетливо и
громко, чуть не со слезой произнес:
- Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим!
За зеленым сукном онемели, вопивший майор умолк и застыл на одной ноге.
Я вытолкал Колю в коридор и захлопнул дверь.
Только на улице, пробежав метров пятьсот, мы остановились. И в очень
неплохом месте. Прямо у входа в закусочную Моспищеторга.
В честь счастливого избавления мы приняли по сто пятьдесят грамм с
прицепом и закусили египетскими огурцами. Хорошие, должен вам сказать,
огурцы. Можно свободно обойтись без другой закуски.
А те чудаки, что остались в вытрезвителе, получили по пятнадцать суток
тюремного заключения. Они потом устроили в тюрьме голодовку протеста. И им в
поддержку евреи Нью-Йорка и Лондона провели бурные демонстрации и даже
побили окна в советском посольстве, что и было, по-моему, единственным
фактом хулиганства во всей этой истории, которая началась с простой авоськи
и египетских огурцов.
Над Атлантическим океаном. Высота - 306ОО футов.
Вот сейчас кругом все галдят: сионисты, сионисты. А что это такое, я
вас спрашиваю? С чем это едят?
В последние годы в России каждый еврей переболел этой болезнью. Это
вроде кори. Никуда не спасешься. Надо переболеть, если ты еврей, или
наполовину еврей, или хоть на четвертушку.
Сионисты в Москве были разные, любого калибра. На выбор. Начиная с
совершенно чумных, что перли на рожон, чуть не на штыки, и потом
прохлаждались в Потьме, до тихих, краснеющих, которые скромно проползали в
щель, пробитую первыми, и без особых хлопот приземлились в Израиле.
Но я знал одного, у которого симптомы этой болезни были ни с чем
несравнимы и такие, что не рассказать об этом, прямо грех.
Представьте себе семейную пару. Молодую, симпатичную. И вполне
успеваюшую. Оба - критики. Нет, нет. Они не советскую власть критиковали и
не бегали с кукишем в кармане. Наоборот. Даже члены партии.
Критик - это профессия. Они были музыкальные критики. Все советское
они, когда критикуют, обязательно хвалят, а все заграничное, даже если
хвалят, обязательно немножко покритикуют. Ничего не поделаешь. Такая
профессия. Бывает и похуже. Например, санитар в психушке. Б-ррр!
Так они оба жили, беды не зная, занимались критикой и потихонечку
накритиковали кооперативную квартиру в Доме композиторов на проспекте Мира,
автомобиль "Жигули" и даже небольшую дачку на Московском водохранилище.
Как и у всех нормальных людей, у них была теща, которая, слава Богу,
жила отдельно, но так любила свою единственную дочь, что навещала их
ежедневно. Зять, конечно, не падал в обморок от счастья и однажды поставил
тещу на место.
Я это к тому рассказываю, вы сами скоро убедитесь, что отношения зятя и
тещи потом оригинально проявились в сионизме, который рано или поздно должен
был добраться и до этого гнездышка.
Зять был человек ассимилированный, и о еврействе вспоминал лишь, когда
видел тешу у себя в гостях. И шерсть у него при этом становилась дыбом. Как
полностью ассимилированный, он утратил еврейскую мягкость и в гневе допускал
рукоприкладство, что сближало его с великим русским народом.
Теща дождалась своего часа.
Приходит как-то к ним в гости днем и застает такую картину. Зять лежит
на диване, задрав ноги, и книгу читает, а ее единственная дочь ползает по
паркету, натирая его шваброй. Теша взвыла с порога:
- Этого ли я ожидала на старости лет увидеть? Моя лочь, талантливейшая
критикесса, как последняя рабыня, обслуживает это чудовище, хотя она кончила
институт с отличием, а его еле вытянули за уши. Это он должен натирать
паркет и целовать следы твои на нем. Зять отложил книгу, спустил ноги с
дивана и так спокойно-спокойно сказал:
- Правильно, мамаша.
И руку тянет к своей жене, а рука у него большая, тяжелая.
- Дай-ка швабру.
Жена не верит своим глазам - как пришибли мужа слова теши, устыдился
ведь и готов сам взяться за уборку.
Отдала она ему швабру. Он подкинул ее в своей руке, вроде бы взвесил,
взял поудобней за конец палки и как огреет тещу! Та вывалилась на лестничную
площадку, и, соседи потом божились, лбом, без рук открыла лифт и -
испарилась.
В этой семье наступили мир да лад. На зависть всем соседям. Теша стала
шелковой, заходить норовила пореже и всегда на цыпочках, на зятя смотрит,
как еврей на царя, а он не часто, но позволяет ей себя обожать.
Эту идиллию погубил сионизм. Добрался и до них вирус. Зять заболел
бурно, в тяжелой форме. Сутки делились на время до передачи "Голоса Израиля"
и после. Этот "Голос" он слушал столько, сколько его передавали, и каждый
раз со свирепым лицом требовал абсолютной тишины от окружающих. Он потерял
аппетит, убавил в весе, глаза стали нехорошие, как у малохольного. Жена не
знала, что делать, и с ужасом ждала, чем это кончится.
Теща же, всей душой возненавидев сионизм и Израиль, сломавшие жизнь
такой прекрасной советской семьи, у себя дома, на другом конце Москвы,
каждое утро чуть свет включала транзисторный приемник, специально для этого
купленный, и слушала все тот же "Голос Израиля". Прежде политика ей была до
лампочки, а слушать запрещенные заграничные передачи и вовсе не смела. А тут
прилипала к приемнику, морщилась от радиопомех и ловила каждое слово из
далекого Иерусалима.
И знаете почему? От утренней сводки у нее весь день зависел. Если
передадут, что в ночной перестрелке на ливанской или иорданской границе, не
дай Бог, убит или хотя бы ранен израильский солдат, она чернела с лица и
погружалась в траур. Потому что в этот день она уже к дочери зайти не могла.
Зять так бурно переживал каждую смерть в Израиле, что предстать пред его
очами, означало для тещи почти верную гибель. Он бы все свое горе выместил
на ней.
И она отсиживалась сутки, лишь по телефону робко общалась с дочерью, и
обе разговаривали почти шепотом, как при покойнике в доме.
Зато если в следующей передаче Израиль не понес никаких потерь, да еще
впридачу уничтожил с дюжину арабов, захватив большое количество оружия
советского производства, теща расцветала и мчалась в гости к дочери. Зять
встречал ее ласковый и умиротворенный, и она сидела там как на иголках,
ожидая следующей передачи, в которой вдруг да опять что-нибудь стрясется на
одной из израильских границ. И тогда надо будет уносить ноги от впавшего в
тяжелую меланхолию зятя.
Этот сионист потерял половину своего веса, пока получил визу в Израиль.
Вы думаете, он в Израиль поехал? В Нью-Йорке живет, в неплохой квартирке. со
