над колыбелькой.
А теперь скажите мне, что мог услышать будущий композитор в своей
колыбельке от своей еврейской бабушки в Бобруйске или Житомире? Не русские
частушки, поверьте мне, и не "Боже, царя храни". Засыпая, он слышал
печальные песни черты оседлости, и их как губка впитывал его восприимчивый
мозг. Через много лет зти грустные, слегка на восточный лад, напевы дружно
грянул русский народ.
Возьмем, к примеру, Северный народный хор. Из Архангельска. Это же
поморы. Такие закоренелые славяне, что дальше некуда. В русских рубахах с
петухами, в холщевых портках и смазных сапогах. Бороды - лопатой. Бабы в
сарафанах и кокошниках. Все - блондинки, головки как лен. Глазки - небо
голубое. Одним словом, Русь чистейшей воды. Даже не тронутая татарским
нашествием. Татары, говорят, так далеко на север не зашли. И слава Богу.
Иначе бы мы многих радостей лишились в жизни. На нашу долю только крашенные
блондинки бы и остались.
Но я отвлекся. Значит, Северный хор. Песня поморов "Ой, ты, Северное
море". Господи, Боже мой! Как затянут, заведут, так у меня сразу глаза на
мокром месте, будто в Судный день в синагоге.
Или песня "Казачья-богатырская". Это же не секрет: если в России были
антисемиты, то самые выдающиеся из них - казаки. Между евреем и казаком,
как говорят ученые, полная несовместимость. Одним словом, собака с кошкой,
лед и пламень.
И вот, представьте себе на минуточку, вываливается на сцену казачья
ватага: чубы из-под фуражек, рожи разбойничьи, галифе с лампасами, и у
каждого - шашка на боку. Как пустятся вприсядку, как загорланят. Вы знаете,
чего мне захотелось после первых тактов? Мне захотелось ухватиться пальцами
за жилетку и запрыгать, как в известном танце "Фрейлехс". Слушайте, вы не
поверите, казаки отплясывали еврейский свадебный танец по всем правилам, и
если было что-нибудь отличное, так это, возможно, хулиганский свист и
гиканье, без чего для русского человека танец - не танец. И жизнь - не
жизнь.
Вот так. мой дорогой, время мстит. Если даже и выведутся на Руси евреи
все до последнего, еврейский дух там еше долго не выветрится. И русские люди
из поколения в поколение будут петь и плясать на еврейский манер. А уж о
малых народах и говорить не приходится.
Вот такие пироги. Но вы не думайте, что я кончил свой рассказ.
Говорят. Дворянское гнездо в Москве сильно поредело, и множество моих
клиентов снялось с насиженных мест и перелетело в Израиль. Кое-кого я там
повстречал. Печальное зрелише. как пишут в старинных романах. Не приживаются
на новом месте. То ли почва не та, то ли мозги не те. А ведь новые не
вправишь. Да еще под старость. Эти еврейские акыны и ашуги в СССР приучились
дуть в одну дуду, их уже не переучишь.
Один малый стал толкать статейки в местные газеты, так там только за
головы хватались. Советские штампы старался на израильский лад приспособить.
Если меня память не подводит, писал он, примерно, так:
" Наше родное Мертвое море".
Или:
"Весело провели субботу у Стены Плача жители Иерусалима".
Сейчас он переквалифицировался и зарабатывает бритмилой, то есть
обрезанием новорожденных мальчиков. И живет не плохо.
А вот с другим моим клиентом - тяжелый случай. В Москве он писал
былины и народные плачи для старушек-сказительниц, которых привозили в
Москву выступать перед правительством и радовать его душеньку, что народное
творчество не иссякло. И был мастером экстра-класс.
В Израиле он огляделся, вздохнул полной грудью и порадовал еврейский
народ своим первым произведением на исторической родине. Это была былина, и
называлась она хорошо и просто: "Плач русской тещи по еврейскому зятю,
абсорбированному в Израиле".
Начинается этот плач такими словами:
"Ой, ты гой еси, добрый молодец, Зять любезный наш, Аарон Моисеевич"...
Слово "гой" в первой строке кой-кого насторожило в Израиле.
"Ты, касатушко, мой пейсатушко", -
поется где-то в середине.
Тут уж запахло оскорблением верующих. Евреи с пейсами, которых евреи из
России называют пейсатыми", могли крепко обидеться.
А когда он использовал народный оборот "чудо-юдо, рыба-кит", за это
самое "юдо" на него посмотрели уж совсем косо.
Не прошла былина, не состоялся плач. Автор скис и стал терять в весе.
Но, видать, он еше не совсем отчаялся. Один мой знакомый рассказывал, что
после долгих поисков израильские вертолеты обнаружили его в Синайской
пустыне. Обгорелый от солнца, усохший от зноя, он отирался возле бедуинских
стоянок, не теряя надежды, что удастся обнаружить в песках какое-нибудь
племя, обойденное Богом и культурой, и тогда вновь понадобятся его услуги.
Над Атлантическим океаном. Высота - 306ОО футов.
А теперь приготовьтесь выслушать печальную историю, хотя поначалу она
вам и покажется смешной. Как говорят литературные критики, - а я их в
Москве почти всех знал даже не в лицо, а в макушку, потому что, как вы сами
догадались, они были моими клиентами, - это будет смех сквозь слезы.
Жил-был в Москве один журналист по имени Матвей. Фамилию не будем
трогать, кое-кто может обидеться. Был этот Матвей журналистом довольно
известным, не без искры таланта, как говорят в литературных кругах. Но что
касается принципов, то он об этом деле понятия не имел. Писал о чем угодно,
врал как сивый мерин, а так как метод социалистического реализма подобного
не воспрещает, а наоборот, даже поощряет, то наш Матвей всегда попадал в
точку. Отхватывал солидные гонорары, толкался в Доме журналиста, в ресторане
был свой со всеми, даже с поварами. Поэтому и со мной был в самых
приятельских отношениях: как же - модный парикмахер, стрижет всю элиту,
нельзя выпасть из обоймы - хотя волос у него на голове было меньше, чем под
мышками.
Одним словом, пустой человек. Нуль. Врет в газетах, врет в жизни. Берет
взаймы, забывает вернуть. Со всеми знаком, но никто с ним не дружит. Он вам
зла не сделает, но и на добро не способен. Как мотылек. Порхает, порхает по
жизни и не оставляет после себя ничего. Может быть, немножко испражнений.
Чуть-чуть. Самую малость. Потому что и испражняться тоже надо иметь чем.
Конечно, когда евреи в Москве посходили с ума, и эпидемия сионизма
стала набирать силу, такие, как Матвей, поначалу даже ничего не заметили, а
когда и до них дошло, стали показывать властям свою преданность. Как клоуны
в цирке. К своим прежним приятелям, помеченным знаком сионизма, они не
только перестали ходить, звонить по телефону боялись.
Даже меня, парикмахера, с которым знакомство самое шапочное, стали
избегать как огня. Я еще работал, но Матвей у меня больше не стригся. А
однажды, завидев на улице, перебежал на другую сторону, да с такой
поспешностью, что чуть под троллейбус не угодил.
Трусливое существо. Из тех, кого в детстве мальчишки бьют просто так,
на всякий случай, в армии им поночам мочатся под одеяло солдаты, а в тюрьме
уголовники загоняют их под нары.
Я уже уехал из Москвы, отмучился в Израиле, сижу в Риме, дожидаюсь
американской визы. Читаю газету - глазам не верю. Этот самый Матвей
расписан как крупный сионист, борец за право выезда евреев в Израиль. Его в
Москве преследуют власти. Уже в Америке и Англии созданы группы по борьбе за
освобождение нашего Матвея из лап Кремля.
Сначала подумал - газетная брехня, напутал чего-то иностранный
корреспонлент в Москве. Они вель там тоже дрожат от страха. Но нет. В других
газетах печатают интервью с ним. Наш Матвей выступает от имени советских
евреев, разоблачает советские власти, призывает мировую обшественность.
Короче говоря, крупный борец, пламенный сионист.
Ну, думаю, или я - сумасшедший, или весь мир сошел с ума. А тут
подваливает из Москвы новая партия евреев, среди них немало моих бывших
клиентов. и я между делом навожу справки: мол, что за чудо произошло с
Матвеем, почему это мы, его современники, проглядели такого национального
героя и сионистского пророка. И все, знаете ли, посмеиваются, и из их
ядовитых реплик я воссоздаю примерно такую картину.
Матвей, как человек легкомысленный, долго не мог понять, почему все
евреи сошли с ума, что их тянет от обеспеченной жизни в неведомый Израиль.
Почему даже такие, на кого Матвей всегда смотрел снизу вверх: известные
писатели, артисты, режиссеры, то есть люди, у которых было все, кроме
птичьего молока, и те бегут, мчатся в Израиль. Значит, сообразил Матвей,
там, в Израиле, их ждет положение, получше прежнего. Струхнул он, что
опоздает - все разберут, расхватают, пока он соберется ехать. И, умирая от
страха, подал заявление в ОВИР. Матвея, конечно, турнули из всех редакций.
Но у него деньжата водились, и он не тужил. Ждет разрешения на выезд. Стал
толкаться среди евреев, ездить в аэропорт провожать счастливчиков.
ОВИР отказал Матвею в визе. Почему? А разве кто-нибудь знает, какая
логика у ОВИРа? Отказали - и все. Как говорится, без комментариев. Бедный
Матвей ушел из ОВИРа с полными штанами. Идет, мажет сопли по шекам.
Навстречу - иностранный корреспондент, знакомый по Дому журналистов.
Расспросил он Матвея и тиснул про него статью на Западе. С того и началось.
Матвей стал знаменит. Ему звонили из Нью-Йорка и Лондона видные евреи,
депутаты парламента, самые знаменитые журналисты. Подбадривали его,
говорили, что гордятся им, что луч свободы проникнет и в его темницу. И все
в таком же роде.
У Матвея голова закружилась. Он поверил.
А тут еще советские власти у него телефон отключили. В мире начались
протесты. Портреты Матвея на страницах газет.
Короче, когда ему, наконец, дали визу, Матвей окончательно потерял
остатки разума и решил, что весь мир только и думает, как бы заключить его в
свои объятья.
В Израиль он не поехал. Не тот масштаб. Подавай ему Америку, всю
планету.
В Нью-Йорке не было ни оркестров, ни толп репортеров. Никто не пришел
встречать Матвея. Запихнули его с другими эмигрантами во вшивую гостиницу с
тучами тараканов, сунули в зубы сотню долларов на пропитание и забыли.
Матвей обалдел. Он - туда, он - сюда. К сенаторам, к журналистам, к
миллионерам. Как же так? В чем дело? Вы что, меня не узнаете? Это я -
великий сионист Матвей!
Они от него - врассыпную. А когда он особенно надоедал, объясняли, что
сионисту самое подходящее место в Сионе, а не в Бруклине, и что он никого не
осчастливил, приехав в Америку.
Я его встретил однажды, зачумленного, как будто он дубиной по голове
схлопотал. Разговаривать со мной не стал. С такими, говорит, не обшаемся.
Только на уровне Сената Соединенных Штатов Америки. А вы все - мелкая
сошка.
У меня - глаз наметанный сходит с ума, абсолютный вывих, и добром не
кончит. Стало жаль мне его, хочу помочь, все же человек, живое сушество. А
он на меня посмотрел с презрением и ушел, руки не подав.
Дальше стало совсем плохо. Куда бы он ни лез - от него шарахались, как
от больного. Он впал в нищету. Американскую. Когда на витринах густо, в
карманах пусто. Тут он вспомнил, что есть у него в Америке дядя, держит
лавочку в штате Нью-Джерси. Сунулся Матвей к нему. Просить помощи гордость
не позволяет, как-никак - национальный герой. А дядя сам не из догадливых,
цента не дал. Только подарил фотокарточку покойного дедушки, и Матвей в
сердцах выбросил ее из окна автобуса, когда ехал с пустым кошельком обратно
в Нью-Йорк. Он содрогался, встречая еврейские лица на улицах. Все это были
отныне его личные враги, ничтожества, предавшие своего героя и, конечно,
недостойные его.
