площади - там все оцеплено милицией и КГБ в форме и в штатском, публику не
подпускают. Даже иностранных корреспондентов гонят в шею. Тогда он забежал
ко мне - поделиться новостью, благо я работаю рядом.
Как вы понимаете, работать в этот день я уже не мог. Не разумом, а всей
утробой понимал, что в этот день решается и моя судьба. Хотя тогда еще о
выезде в Израиль не помышлял. Я пошел к своему начальству и, сославшись на
острые боли в животе, отпросился, будто бы для визита к врачу, а сам вместе
с Колей сыпанул на Манежную площадь.
Вы думаете, только мы с Колей оказались такими умными? Слушать
заграничное радио на русском языке категорически воспрещается под угрозой
административного и даже судебного преследования. Это в СССР знает каждый. И
тем не менее, вся Россия, у кого мозги хоть немножко работают, укрываясь от
чужих глаз и ушей, липнет к своим транзисторам и портит себе нервную систему
в неравной борьбе с советскими заглушающими станциями.
Сотни москвичей и, кстати сказать, в основном, неевреев, прогуливались
с одинаковым безразличным видом вокруг Манежной площади, и их сгорающие от
любопытства глаза выдавали своим мерцанием аккуратных слушателей "Би-Би-Си"
и "Голоса Израиля". Мы с Колей присоединились к ним, потому что ближе
подойти было невозможно. Типы в штатском, не церемонясь, выпроваживали
каждого, кто делал лишний шаг, и еще проверяли документы и делали какие-то
выписки себе в книжечку.
Мы с Колей не лезли на рожон, а наблюдали издали, стараясь угадать, что
творится за зеркальными окнами Приемной Президиума, хотя там были наглухо
опущены шторы и морозный иней покрыл все стекло. Эти двадцать четыре еврея,
обложенные сейчас, как волки охотниками, рисовались нам сказочными
богатырями.
- Аркаша, вдумайся, - хрипел мне на ухо вконец очумевший Коля Мухин,
- такого сроду не бывало за всю историю советской власти. Такое присниться
не могло! Пойти в открытую против такой махины, которую весь мир боится. И
кто? Двадцать четыре человека! И каких? Одни евреи! Нет, в голове не
укладывается.
Он переводил дух и снова заводил:
- Их, конечно, сотрут в порошок. Скоро поволокут вон в те фургоны.
Гляди, сколько "воронов" пригнали. Но дело, Аркаша, не в этом! Сам факт!
Понял? Эти двадцать четыре всей России мозги прочистят. Мол, не так страшен
черт, как его малюют. Ох, и дадут они пример советскому народу, ох, и пустят
трещину по фасаду - век не залепить никаким цементом. Это, Аркаша,
исторический день. Помяни мое слово, слово члена КПСС с 1942 года. Пойдем
сообразим погреться.
Было холодно и ветрено. По Красной площади мело сухим снегом, и стук
сапог часовых, сменявших почетный караул у черного Мавзолея Ленина,
отдавался в сердце и даже в желудке. Становилось зябко и тошновато, словно
голый стоишь и беззащитный. А уж что должны были чувствовать те двадцать
четыре шальных, у меня в голове не укладывалось.
Мы бегали с Колей за угол и для сугреву принимали по сто грамм. И не
хмелели. И снова возврашались на свой наблюдательный пункт, откуда видна вся
Манежная плошадь с кучами милиционеров и кагебистов и страшными крытыми
автомобилями с большими радиоантеннами.
Чего долго рассказывать? Это был сумасшедший день. Мы мерзли час за
часом, и водка уже не помогала, а никаких перемен не наступало. Власти
ничего не предпринимали, должно быть, совещались весь день, как поступить.
Коля Мухин расценил это как победу забастовщиков, как начало никем не
предвиденной капитуляции властей.
- Знаешь, Аркаша, - глубокомысленно заключил Коля Мухин. - Тут одно
из двух. Как говорят в народе, или хрен дубовый, или дуб хреновый. Пошли.
чего-нибудь примем.
К вечеру Коля все-таки хорошо набрался. Я слегка обмороэил ноги. Но
зато мы дождались. Дождались результата и своими глазами видели тех самых
героев, перед которыми отступило советское правительство.
В девять вечера забастовка кончилась. Сам президент Подгорный дал
слово, что евреев начнут выпускать в Израиль и даже создадут специальную
государственную комиссию,- которая будет рассматривать каждую просьбу. А
забастовщиков не только не тронули, но бережно, чуть не под белы рученьки,
проводили домой. Почти сотня одинаково одетых в штатское "мальчиков"
окружила эти две дюжины евреев, и никого не подпускала к ним, пока не довела
до станции метро.
Нам с Колей удалось поверх казенных шапок разглядеть кое-кого из этих
ребят. Я был разочарован. Обычные еврейские лица. Даже несколько женщин.
Средняя интеллигенция. Живущая на сухую зарплату. Неважно одетая. Таких в
толпе не выделишь.
- Братцы! - крикнул им Коля через оцепление. - Так держать!
Я не успел оглянуться, как его скрутили "мальчики" в штатском и сунули
в "черный ворон". Коля вернулся лишь на следующий день из вытрезвителя,
схлопотав денежный штраф и уведомление в партийную организацию - обсудить
недостойное поведение коммуниста Мухина Н. И.
Поэтому, когда в Колпачном переулке через денек-другой действительно
заработала комиссия по выезду в Израиль, Коля не пошел со мной посмотреть,
что там творится, а замаливал грехи перед Клавой, взяв на себя уборку
комнаты и мест общего пользования. Я пошел один.
То, что я там увидел, превзошло все мои ожидания. Я то полагал, что в
этот день явятся лишь те двадцать четыре, и их примет комиссия, и даже, чем
черт не шутит, отпустит с Богом в Израиль. Мне ведь хотелось, собственно
говоря, их поближе рассмотреть, только и всего. Ради этого я и пошел.
В Колпачном переулке бушевала толпа евреев, осатанелая как перед
ответственным футбольным матчем у ворот стадиона имени Ленина в Лужниках.
Дамы в каракулевых шубах, мужчины с бобровыми воротниками. Бриллианты в
ушах, дорогие перстни на пальцах. Откуда их столько набралось? Узнав по
заграничному радио, что советская власть уступила, эти евреи выскребли из
тайников пожелтевшие вызовы от израильской родни, которые прежде от детей
своих хоронили, и, расхрабрившись, бросились на штурм ОВИРа, чтобы первыми
предстать перед комиссией и без всяких страхов и усилий вырвать визу, пока
наверху не передумали. Они бурлили и клокотали у подъезда, толкаясь локтями,
потные и взъерошенные, словно в очереди за сахаром в голодные годы, и как ни
старался я разглядеть в этом водовороте хоть одно лицо из тех двадцати
четырех, что я запомнил на Манежной площади, это мне не удавалось.
А сверху, с лестничной площадки, милиционеры выкликали в комиссию по
фамилиям именно их, забастовшиков, но каракулевые дамы с воплями "Куда
лезешь?", "Ты кто такой?" никого не пропускали вперед. Те, кто проложил
дорогу евреям, чуть не были затоптаны своими соплеменниками, учуявшими, что
отныне нечего бояться и путь открыт. Я сам видел одного из них, узнал его по
бородке, измятого, с вырванными на пальто пуговицами. Толпа выдавила его в
сторону, и он стоял, растерянный и, ей-богу, испуганный, привалившись спиной
к стене, и никак не мог взять дыхания.
Смех и грех. Не зря говорится, от великого до смешного - один шаг.
Немного погодя я там же наблюдал сцену, которую ни олин писатель-юморист не
сочинит, сколько бы ни напрягал мозги.
Маленького роста еврей, пониже меня, привел за руку свою высокую, на
две головы выше жену, которая вдобавок ко всему была еще и беременна на
последнем месяце, так что была втрое шире его. Держа ее за руку, как
поводырь слона, маленький еврей, как и все вокруг, не в меру расхрабрившись,
остановил проходившего с папкой документов начальника и громко, совершенно
не желая сказать смешное, провозгласил на всю толпу:
- Если я сейчас же не получу визу в Израиль, то устрою на Красной
площади самосожжение моей жены.
Так и сказал. Я запомнил дословно: "Устрою самосожжение моей жены".
Даже начальник ОВИРа, высокого звания офицер КГБ, не очень склонный к
юмору, сумел оценить сказанное. Он не рассмеялся, а заржал, схватившись за
живот и уронив папку с документами, отчего бумаги рассеялись по полу. Евреи
же, которым в этот бурный день чувство юмора напрочь отказало, дружно
бросились подбирать бумаги и услужливо, с заискивающими улыбками, подносили
их начальнику, а он все еще хохотал и, как конь, мотал головой.
Кроме начальника, во всей толпе смеялся еще один человек. Это был я. Я
смеялся не так громко, как он, но тоже от души. Потому что я обожаю смешные
вещи, лаже если случаются они в самом неподходящем месте.
Над Атлантическим океаном. Высота ЗО6ОО футов.
Дальше все покатилось, как - ну, видали в кино? - снежная лавина.
Будто всем евреям поголовно воткнули шило в задницу.
Подумать только, то в одном, то в другом городе потерявшие всякий страх
евреи, заявляются в здания, которые раньше стороной обегали - в Президиум
Верховного Совета, в МВД, в Обком партии - рассаживаются по скамьям, а если
нет скамей, так прямо на полу, и объявляют сбитым с толку милиционерам, что
не уйдут, пока не получат положительный ответ на свои требования. Не
просьбы, а требования! Учтите. Это в Советском-то Союзе, где еще совсем
недавно любой бы лучше язык откусил, чем выговорить такое.
А особо ретивые рвались в Москву. Чтобы не где-нибудь, а только в
столице, на виду у иностранцев, а значит, - и у всей мировой прессы, сунуть
кукиш советской власти под нос.
Поездами, самолетами, в автобусах сотни евреев, побросав работу и свои
семьи, перлись в Москву из Риги и Вильно, из Львова и Черновиц, из Киева и
Одессы, из Кутаиси и Тбилиси. Забастовка за забастовкой. Голодные,
полуголодные и совсем уж не голодные забастовки - с обильным приемом
привезенной из дому снеди.
Советская власть растерялась. Приемную Президума Верховного Совета СССР
на Манежной площади, возле Кремля, которую в особенности облюбовали евреи
для забастовок, с перепугу закрыли на ремонт. И тогда возмутители
спокойствия перекочевали на Центральный Телеграф, по соседству.
Власти отступали, как говорят военные, без заранее подготовленных
позиций. Иногда огрызаясь. Но беззубо, вяло. Выхватят из толпы двоих-троих,
упрячут за решетку, а сотням выдают визы и даже с облегчением выпроваживают
за станцию Чоп.
Иногда, словно на нервной почве, милиция совершит налет на поезда,
идущие в Москву, ворвется в самолеты, готовые подняться в воздух, и каждого
пассажира, чей профиль вызвал бы понос у Геббельса, хватанет за шкирку и
вышвырнет наружу. А вслед летят чемоданы и узлы. Часто хватали невинных
евреев, ехавших в Москву по служебным делам, выталкивали армян за
подозрительное сходство с евреями.
А сотни и сотни обвлдевших евреев с визами в зубах и детьми под мышкой
покидали СССР. И другие сотни, увидев, что от смелости не умирают, рвались в
Москву, выпучив глаза, чтоб занять на Центральном Телеграфе место уехавших и
тоже объявить забастовку. Пока советская власть не опомнилась, не натянула
поводья, не вонзила шпоры в бока. А как эти шпоры вонзаются и как при этом
трещат косточки, было памятно каждому, если только он окончательно не
лишился ума на радостях.
На Центральном Телеграфе толпилось больше забастовщиков, чем нормальной
публики, что нарушало работу этого учреждения, и милиция время от времени
совершала профилактические облавы, очишая помещение от лиц с еврейской
наружностью. Под жуткие вопли и стенания евреев всего мира, а также
прогрессивной общественности, как это называется в газетах. На бедную
советскую власть сыпалось не меньше проклятий. чем в 1917 году. Погромщики!
Наследники Гитлера! Геноцид! Где права человека? Улю-лю-лю! Ату его!
Становилось смешно. А если народ смеется, то, как известно, для властей
