читать не стану. Я прожил пятнадцать лет, как один день, в общей квартире с
Колей Мухиным и распил с ним не одно ведро водки. Поэтому выбросьте все
книги и послушайте меня. Я вам нарисую конный портрет, как говорил один мой
клиент, самого типичного русского человека, а вы себе делайте выводы.
Начнем с советской власти, которой русский народ, наконец,
разобравшись, что к чему, покажет кузькину мать. Коля Мухин на советскую
власть руку не поднимет. Можете не мечтать. Он давно знает ей красную цену в
базарный день. Больше того, люто он ее не любит и честит на все корки, когда
пьян. И при всем при том, когда войдет в раж, будет козырять этой властью
как своей и даже гордиться, что он, мол, рабочий человек - хозяин всей
страны.
Он уже сто лет стоит в очереди на отдельную квартиру, а достаются они
другим: за взятки или за чин высокий. Ему же, рабочему человеку, со своей
женой Клавой, тоже рабочим человеком, век прокисать на двенадцати квадратных
метрах. Коля прекрасно понимает, что все вопли и лозунги о рабочем человеке
- это туфта, для дураков. Потому и откалывает коленца, когда вваливается в
роскошный отель для иностранцев и советских тузов - настоящих хозяев этой
страны, чтоб дать им понять, что не такой уж он глупенький.
Но пусть попробует какой-нибудь иностранец при нем хаять советскую
власть на понятном ему, Коле, языке, и Коля тут же морду ему набьет. И даже
не поленится, отведет, куда следует.
Для Коли Мухина, для его поколения русских, советская власть и Россия
- понятие одно и то же. Пусть будет такая-рассякая, лживая, кровавая и
трижды проклятая, но все же наша, и потому не вашего ума дело в нашу
советскую жизнь встревать.
Коля честен. Возьмет в долг, даже будучи в стельку пьяным, не забудет,
вернет в срок. Есть у него лишняя копейка - даст взаймы, только намекни.
Идет с компанией выпить - норовит первым за всех уплатить.
И при этом Коля - самый, что ни на есть вор. У себя на работе тащит
все, что под руку подвернется: болт - так болт, гайку - так гайку, кран,
муфту, целую трубу, и продаст из-под полы за тройную цену или частным
образом установит у заказчика и деньги положит себе в карман. А в магазине
попробуй продавец обвесь его на сто грамм ветчинно-рубленной колбасы -
такой устроит хипеш, все вверх дном перевернет: жулики, мол, советскую
власть по кускам растаскиваете. И искренне так орет, книгу жалоб требует,
еще немного - и зарыдает от стыда за то, что отдельные личности позорят
высокое звание советского человека.
Поговори с Колей по душам - все понимает. Даже больше, чем надо. И что
в стране бардак, на словах - одно, на деле - другое, что свободой и не
пахнет, а вопим на весь мир, мол, самые мы демократические, самые
прогрессивные, самые передовые. Смеется Коля над этим: вот шулера, вот
мазурики, свернут когда-нибудь себе шею, поскользнутся на собственной лжи,
как на блевотине. Но смеется беззлобно, даже с долей уважения за ловкость, с
какой это все делается. Наши, мол, шулера, наши мазурики. А что
обманывают-то не кого-нибудь, а его лично, Колю Мухина, не хочет принимать в
расчет, а только отмахивается.
Коля - за справедливость. Прочитает в газете: в Греции террор, -
кровью нальется, жалеет греческий народ. Или услышит по радио, как негров в
Америке угнетают, весь побледнеет, кулаки сожмет, хоть сейчас готов в бой за
освобождение своих черных братьев.
Но вот наши, советские, прихлопнули в 68 году Чехословакию, когда этот
шлимазл Дубчек хотел сделать социализм с человеческим лицом. Бросили на
Прагу тысячи танков, Дубчеку коленом под зад, чехов - на колени. В Москве,
помню, кто поприличней, глаз от стыда поднять не мог. А спросил я Колю
Мухина его мнение - правильно сделали, отвечает, так им, этим гадам-чехам,
и надо. Ишь, чего надумали! Свободы им захотелось. А что, спрашиваю я
невинно, ты против свободы? Нет, мотает головой. Зачем же ты чехов так
поносишь? А за то я их, гадов, ненавижу, что против нас хвост подняли. Им,
видишь ли, подавай свободу. А мы, что, лысые? Если свобода, так для всех.
Понял? А нет - так и сиди в дерьме и не чирикай. Правильно с ними
расправились - чтоб другим не завидно было.
Интеллигенцию Коля еле терпит. Сам он недоучка, как и я, не может
спокойно видеть человека с дипломом. А если у того лицо не хамское, а
тонкое, воспитанное - это для Коли, как красная тряпка для быка. Он
ненавидит их руки без мозолей и белые необветренные лица без следов запоя на
чистой коже.
Коля, совсем неглупый парень, свято верит, что все беды на Руси от
интеллигентов. Что они, паразиты, живут за его счет, да еще норовят продать
Россию загранице. Членов правительства и весь партийный аппарат он не любит
с такой же силой, причисляя их, за отсутствием видимых признаков физического
труда, к интеллигенции. Поэтому, когда я слышал в Америке или в Израиле, что
вот, мол, скоро, недолго ждать осталось, русский народ покажет свой характер
и освободится от коммунизма, мне хотелось кричать, как при пожаре:
- Идиоты! Болваны! Ни хрена вы не смыслите. Упаси Бог, чтобы русский
народ показал свой характер. Тогда уж точно никто костей не соберет. На всем
земном шаре. Такой кровавой бани еще история не знала, какая начнется, если
в России рухнет режим и хоть на неделю воцарится безвластие. В гражданскую
войну, когда русский мужик в Бога верил, море невинной крови было пролито. А
теперь? Без Бога, без святынь, да при нынешней технике. Выйдет Коля Мухин с
гаечным ключом вместо кистеня и начнет крошить черепа, а другой Коля,
поглупее, доберется до атомных ракет и нажмет спьяну сразу на все кнопки.
Вот будет компот! Так что лучше не надо. Не толкайте Колю Мухина на
баррикады, не дразните Колю химерами. Путь будет, как есть.
Я, честно говоря, люблю Колю. У него душа - нараспашку, и не надо
слишком часто в эту душу плевать. Ведь Коля - дитя. Он может захлебнуться
от восторга, если увидит смелый, отчаянный поступок. Так было, когда
начались еврейские дела с выездом в Израиль, письма за границу, обращения в
Генеральную Ассамблею Обьединенных Наций за поддержкой против - кого? -
советского правительства, которое не только на эту Ассамблею, а на весь мир
начхать хотело. Коля ошалел и проникся глубочайшим почтением ко всем без
различия евреям. Теперь они для него были первыми людьми, в каждом он видел
героя.
Заваливается как-то ко мне ночью, водкой разит от него:
- Аркадий, чинил я давеча краны у одного еврея. Ох, и правильный мужик
попался! Что, спрашиваю, в Израиль, небось, лыжи навострил? А он на меня:
вон отсюда, провокатор! Выставил меня и денег за работу не уплатил. Вот
сука! Я не стал артачиться, ушел по-доброму. Я же не глупенький. Правильно
поступил человек, конспирацию соблюдает.
Потом - ленинградский процесс. Судили евреев за то, что хотели самолет
захватить и улететь в Израиль. Двоих к смертной казни приговорили. Коля
Мухин не отлипал от радиоприемника, ловил каждое слово из Лондона или
Мюнхена, чтобы знать правду, что произошло на самом деле.
- Значит, не совсем в дерьме Россия, - заключил он, - если такие
люди в ней еще водятся. Правда, они евреи. Но евреи теперь - вся надежда
России, у своих-то, у славян, кишка тонка оказалась.
Окончательно был Коля добит, когда на суде в Ленинграде Сильва
Залмансон, еврейская женщина, схлопотав десять лет лагерей, сказала в
последнем слове русским судьям на древнееврейском языке:
- Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим!
Коля зарыдал у транзистора и не стал дальше слушать, что говорил
лондонский диктор.
- Пусть отсохнет моя правая рука, - повторял он потом при каждом
удобном случае, - если я забуду тебя, Иерусалим. Ах, мать твою за ногу,
какой великий народ! А мы, суки, их жидами называли! - и глаза его блестели
от слез.
Так воспринимал все это Коля Мухин, потому что был зрителем. Для евреев
же это были черные дни. После ленинградского процесса и двух смертных
приговоров активисты-сионисты хвост поджали, косы повесили. Стало немного
жутко: советская власть показала коготки.
Что уж говорить о простых смертных, вроде меня. Честно признаюсь, я
ждал погромов. Мне в троллейбусе одна пьяная харя плюнула в рожу, прямо на
мой еврейский нос. И хоть бы кто вступился. Наоборот, очень многие вслух
выразили свое одобрение. Будь там Коля Мухин, мы бы вдвоем разнесли весь
троллейбус, а одному заводиться - гиблое дело при моем сложении. Да еще с
ранением в голову.
Мои клиенты, из евреев, которые до Ленинградского процесса очень бурно
переболели сионизмом, излечились от этой болезни вмиг и теперь, садясь в мое
кресло, больше не делились последними новостями "Голоса Израиля" и не выли
от восторга при каждой удачной атаке "наших" против Ливана или Иордании. Они
вжимались в кресло, чтобы никому не мозолить глаза, и их еврейские носы,
казалось, норовят утонуть в мыльной пене.
А радио из заграницы пугало предсказаниями. что советская власть
расправится с евреями. как Бог с черепахой, и сионистскому движению в России
предрекали близкий конец.
Даже Коля Мухин приуныл:
- Ах, собаки, ах, сучье племя! - сокрушался он с похмелья. - Ну, и
сила же у них, если даже евреев смогли поставить на место. Все! Придушили!
Поиграли, мол, и хватит. Запомни, Аркадий, цапаться с советской властью -
это все равно, что плевать против ветра. Себе дороже. И твои евреи ничем не
лучше других. Теперь сиди смирно. молчи в тряпочку. Пошли, найдем
кого-нибудь, сообразим на троих.
Была зима. Кажется, февраль. Конечно, февраль. Конец февраля. Москву
пронизывал холодный ветер, а так как снегу было мало, то казалось, что
вот-вот из тебя выдует твою промерзшую душу, пока пробежишь от метро до
своей работы.
В тот день я работал без особой нагрузки. По случаю холодов число
иностранцев в гостинице заметно убавилось. Колю никак не ожидал в гости,
потому что он у меня стригся неделю назад, накануне банного дня, когда он
заваливался в Сандуны от рассвета до ночной темноты и отпаривал, как он
говорил, коросту за целый месяц. Коля Мухин ворвался с морозу в наш
парикмахерский салон, как буря, как смерч, и с порога позвал меня,
добривавшего случайного клиента:
- Аркаша, на два слова!
Я глазами показываю, что, мол, занят, вот добрею этого плешивого - и
тогда я ваш, Николай Иваныч.
- Да брось ты его, мудака! - рявкнул Коля. - Не подохнет! Валяй за
мной! Твоя судьба сегодня решается.
Тут уж и я не утерпел, спихнул клиента с недобритой щекой напарнику и
вышел к Коле. И, стоя на красном мягком ковре под стопудовой хрустальной
люстрой, он сказал мне такое, от чего у меня волосы моментально встали
дыбом. Сообщил он мне потрясающую новость на ухо и таким громовым шепотом,
что не только швейцары у входа, но, я уверен, и пассажиры в троллейбусах на
улице, слышали каждое слово со всеми знаками препинания.
В двух словах могу подытожить сказанное. В этот морозный день двадцать
четыре московских еврея совершили неслыханную дерзость: под носом у Кремля,
на Манежной площади, захватили Приемную Президиума Верховного Совета СССР -
высшего органа советской власти, и, расположившись там, предъявили
правительству ультиматум: не уйдут по своей воле до тех пор, покуда не будет
дано высочайшее разрешение всем евреям, кто этого пожелает, уехать в
Израиль.
Это было неслыханно. Это было невероятно!
Коля все узнал из заграничной радиопередачи и уже побывал на Манежной
