Меня не надо было уговаривать. Я и так еле терпел, но
стеснялся сказать об этом. Из-за Лаймы.
Я вылез из мешка, потянулся, расправил затекшие ноги.
Прямо вверх к голубому небу уходили корявые медно-серые стволы
сосен, увенчанные у самых облаков зонтиками веток. Сосны росли
густо. Ствол к стволу. А там. где была прогалина, на земле
лежали кружевные заросли папоротника. Остро пахло черникой и
сухой прошлогодней хвоей.
Я соскочил с телеги в песок.
- А тебе что, особое приглашение? - сказал Лайме возница.
Он тоже слез с передка и, зайдя к голове коня, стал
расстегивать штаны. - Беги в лес. Он - в одну сторону, ты - в
другую.
- Я одна боюсь, - надулась Лайма.
- Тогда беги с ним, - буркнул возница, зажурчав под
копыта коню.
Я отвязал Сильву, и она вприпрыжку помчалась за мной
через хрусткие, ломкие папоротники.
- Не так быстро, - закричала нам вслед Лайма. - Я
заблужусь одна.
Я остановился и рыцарски подождал ее. Сильва носилась как
очумелая вокруг нас, облаивая низко порхавших бабочек. Когда
Лайма поравнялась со мной, я протянул ей руку. Она взяла ее.
Мы пошли, раздвигая ногами стебли папоротника, пружиня на
мшистых кочках, и со стороны можно было подумать, что мы
пританцовываем. При этом глядели в разные стороны. Ее рука
взмокла в моей ладони, и она выдернула ее.
- Ты иди вправо, а я - влево, - кивнул я, остановившись.
- Далеко не отходи, - попросила Лайма.
Я зашел за дерево, и оттуда мне было. видно, как Лайма
приподняла подол ситцевого платьица, прижав его край
подбородком к груди и обнажив розовые короткие трусики. Затем
обеими руками опустила их до колен и тут же присела на
корточки. Широкие листья папоротника закрыли ее. Торчала лишь
золотистая макушка.
Сильва носилась от меня к Лайме и обратно.
- Ты уже? - осведомился я, застегивая штанишки, но
деликатно не выходя из-за сосны.
Мы вернулись к телеге, не держась за руки и пристыженно
отвернувшись друг от друга.
- Жених и невеста, - усмехнулся возница, уже сидевший в
телеге. - Хоть под венец веди.
Я привязал к задку телеги Сильву, поднялся на колесо,
пролез через край в сено и ногами вперед стал просовываться в
мешок.
- Завяжи его, - велел Лайме возница.
Приехали мы уже в темноте. Я крепко спал в мешке, а Лайма
прикорнула снаружи, положив голову на мое плечо, как на
подушку, и сквозь мешковину я долго слушал с замиранием сердца
ее дыхание, пока сам не уснул.
Я смутно помню, как вошел в дом. Сама хозяйка, худая
крестьянка лет под шестьдесят, в платочке, повязанном под
подбородком и с пустым провалившимся ртом - там торчало лишь
несколько желтых зубов, показалась мне похожей на ведьму. Все
напоминало сказку. И темные балки под низким потолком, и
керосиновая лампа на грубо сколоченном столе, и связки
репчатого лука и чеснока на стенах, и запахи сушеных трав,
какими был пропитан дом. За окном таинственно шумел лес. От
света к потолку метались огромные тени людей. Даже от меня и
Лаймы получались большие тени. Все это я видел в полусне. А
проснулся утром в большой деревянной кровати. На перинах. Под
льняной простыней. Кто-то раздел меня. Мои штанишки и рубашка
висели на задней спинке кровати рядом с ситцевым платьем
Лаймы. Я повернул голову и увидел ее золотистые волосы на
подушке у самого своего лица. Лайма проспала всю ночь со мной
под одной простыней. Я этого даже не заметил. Так же, как и
она. До того нас укачало в пути.
Потом закричал во дворе петух, и Лайма проснулась. Увидев
меня рядом, скривила презрительную гримасу и, явно подражая
взрослым, велела отвернуться. Одевались мы, стоя по обе
стороны кровати спинами друг к другу.
Без ботинок, босиком выбежал я наружу и замер от
восторга. Лес, вековой, дремучий, тесно обступал хутор,
который состоял из двух домов: того, в котором я спал, и
сарая. И дом и сарай были крыты потемневшей соломой, и
казалось, что вместо крыш на них нахлобучили шапки. На сарае,
на самом острие крыши, было положено плашмя тяжелое колесо, на
колесо - хворост и солома, и в этом гнезде стоял на тонких
красных ногах белый аист и длинным, как штык, клювом поводил
из стороны в сторону, неотрывно наблюдая, как я ношусь по
двору.
Посреди двора устремил к небу корявое бревно колодезный
журавль с подвешенным на длинном шесте и цепи деревянным
ведром. А под ведром стоял четырехугольный бревенчатый сруб,
позеленевший от сырости и обросший мхом. Если перегнуться
через скользкий край, то глубоко внизу, откуда тянуло холодом
даже в полдень, тускло мерцала вода, и щепка, брошенная туда,
издавала плеск, и круги расходились по сторонам.
В сарае мычала корова. Пегая, в пятнах, с одним лишь
рогом, и то задранным не вверх, как у других коров, а
почему-то вниз. В дальнем углу, отгороженном грязными досками,
повизгивали поросята, припав к розовому животу огромной
свиньи, свалившейся на бок и дышавшей глубоко и с
прихрюкиваньем, отчего открывался торчавший из-за губы кривой
клык. Старуха Анеле выносила в поднятом подоле корм и звала:
- Пиль, пиль, пиль.
На ее зов отовсюду, из-за сарая, из-за сруба колодца,
даже из лесу со всех ног неслись к ней желтыми комочками
цыплята и серыми - утята. Неслись, путаясь в траве и
опрокидываясь на бок. А за ними вперевалку спешили мамаши -
курица и утка, квохча и крякая и глядя по сторонам, не отстал
ли кто из малышей.
Когда мы обжились на новом месте, Лайма переняла у Анеле
эту работу и выносила, как и старуха, корм в подоле своего
платьица и так же звала:
- Пиль, пиль, пиль, пиль.
Анеле жила на хуторе одна. Винцасу, отцу Лаймы, она
приходилась теткой, а Лайме, как мы вычислили, - двоюродной
бабушкой.
Я ни разу не видел Анеле без платка и поэтому даже не
знаю цвета ее волос: причесывалась она, должно быть, когда мы
спали. Платок нависал уголком надо лбом и торчал двумя концами
узла на шее. А между этим было лицо, состоявшее из одних
морщин, глубоких, извилистых, словно всю кожу пропахали
плугом. Один нос был гладкий и лоснился, как ранний картофель.
Губ совсем не было. Они были втянуты в рот. И морщинки от этой
щели шли во все стороны. От ушей и до кончика острого
подбородка. А глаз Анеле я не запомнил. Такие они были
маленькие и невыразительные, как мышки, и, как в норе,
спрятаны глубоко под серыми бровями.
Она не улыбалась. Острое лицо всегда озабочено, брови
нахмурены. Станешь таким, живя в одиночестве на хуторе, среди
дремучего леса, и делая всю тяжелую работу по хозяйству.
И одета всегда в одно и то же. Платок, серая кофта и
темная, из грубой ткани, юбка почти до полу. Из-под юбки
виднелись лишь пятки в глубоких и темных трещинах. Обуви Анеле
не носила.
Муж у нее, конечно, был, потому что она имела детей. Но,
видимо, он умер давно, и в доме чувствовалось отсутствие
мужской руки: в соломе на крыше зияли дыры, в сарае осела одна
стена, и ее подпирал столб. И оба сына разъехались по свету.
Старший, еще до войны, укатил в Америку, и от него ни писем,
ни приветов Анеле не имела уже который год. Второй сын тоже
жил на стороне, и все время, что я провел на хуторе, он туда
ни разу не заявлялся. Я видел его размытую фотографию на стене
в раме: мальчик в гимназической шапочке.
- Теперь он вдвое старше, - прокомментировала за моей
спиной Анеле, пронося из печи чугун с дымящейся картошкой,
обдавшей мой затылок теплым паром.
И больше ни слова. Ни о своих детях, ни о муже. Анеле
была немногословной. Зато как оживала она, когда я доставал из
пузатого футляра свой маленький, красный, с перламутровым
отливом, аккордеон и, присев на лавку под распятием,
растягивал его шелковистые меха. Анеле бросала любое дело,
даже растопленную печь, присаживалась напротив меня, туже
стягивала узел платка на шее, тыльной стороной ладони вытирала
сухой рот, собрав губы в куриную гузку, ее маленькие
глазки-мышки начинали светиться в своих норках под бровями, а
морщинки на пергаментном лице становились глубже, пускали
новые отростки и разбегались за уши. Это значило, что Анеле
улыбается.
Моим коронным номером, которым я ублажал гостей в нашем
доме на Зеленой горе еще до войны, были попурри из мелодий
венских оперетт - предмет гордости моего отца, терпеливо
обучавшего меня играть этот винегрет с виртуозным блеском.
Анеле сладкая венская музыка трогала мало. Она терпеливо, не
мигая, дожидалась, когда я доведу до конца попурри, и, как
только стихал аккордеон и я спрессовывал меха на своей груди,
тихо изрекала:
- "Мяргужеле".
Это был ее заказ. "Мяргужеле" - старинная литовская
песенка о любви с незамысловатой мелодией и текстом, которую
пели на хуторах веками из поколения в поколение. Как я понимаю
теперь, эта песня напоминала Анеле ее юность, девичьи
посиделки, танцы с парнями на лугу под луной или в чьем-нибудь
доме при свете керосиновых ламп, а то и лучины. Ее любовь.
Недолгую. Завершившуюся ранним вдовством.
Я начинал "Мяргужеле" не в танцевальном ритме, а
медленно, лирично, и глазки Анеле туманились и уходили в глубь
своих норок, а запавший рот начинал шевелиться, выползая и
втягиваясь, как гузка курицы, когда она снесет яйцо: Анеле
пела в уме, не решаясь подать голос.
И тогда начинала подпевать Лайма. У нее был прелестный
голосок и тонкий музыкальный слух. Я считал так совершенно
объективно, а не потому, что был в нее влюблен.
Каждый раз, когда я начинал играть, Лайма проявляла
демонстративное равнодушие. Не подсаживалась к нам с Анеле, а
прогуливалась по комнате, пожимая плечами и скрипя половицами
при каждом шаге. Она вышагивала в ритме мелодий венских
оперетт, грациозно ставя свои стрекозиные ножки. И в мою
сторону даже не глядела.
- Ты бы спела,- оборачивалась к ней Анеле, когда я уже по
второму кругу проходил "Мяргужеле".
- Ну, если вы так просите, - неохотно соглашалась Лайма
и, кончиками пальцев приподняв подол платьица, присаживалась
на край лавки подальше от меня, всем своим видом подчеркивая,
что она никак не разделяет восторгов Анеле от моей игры.
Запев, она увлекалась и забывала свою неприязнь ко мне. И
уж остановить ее было трудно. Она заказывала все новые песни,
и я играл, а она пела. Когда я не знал мелодии, Лайма
пододвигалась совсем близко ко мне, вполголоса напевала, а я
быстро подбирал мелодию на аккордеоне, бегая пальцами по
клавишам, и в такие моменты в глазах ее вспыхивали искорки
восторга и пренебрежительное высокомерное выражение исчезало с
пухлых, бантиком, губ.
Анеле подпирала щеку морщинистой ладонью и наслаждалась,
любуясь нами обоими. Нам всем троим было хорошо. До того
хорошо, что я забывал о своем горе, о том, что дальше за лесом
лежит враждебный мне мир, где убивают невинных людей, а из
детей, таких, как моя сестра Лия, выкачивают всю кровь, пока
они не синеют и не умирают.
Весь мир замкнулся для меня на этом бревенчатом ветхом
доме под соломенной крышей, вокруг которого так уютно гудит
вершинами лес и то и дело подает снаружи голос моя Сильва,
словно стараясь убедить меня, чтобы я не беспокоился, все,
мол, в порядке, она зорко охраняет мою безопасность.
За печкой поцвикивал сверчок, керосиновая лампа мигала
язычком пламени, пуская в стеклянную трубку синюю струйку
копоти, до щекотания в носу пахло луком и сушеными травами, на
меня с любовью были устремлены из-под густых бровей маленькие
