x x x
"Дорогой папа!
Не сомневаюсь, что ты осудишь меня. Я уж сама корю себя
за горячность. Конечно, надо быть сдержанной и не вспыхивать
всякий раз как порох, когда что-то не по мне. Но такие
благонамеренные и разумные мысли приходят ко мне постфактум,
когда уже дело сделано и исправить что-нибудь не
представляется возможным.
Но все же, если честно признаться, я не раскаиваюсь в
своем поступке, потому что по большому счету была абсолютно
права.
Суди сам.
Я стояла в парном патруле у подходов к Стене Плача. Это
место, как ты знаешь, святыня для евреев всего мира, и там
всегда полно народу: молящихся и просто пришедших поглазеть
туристов. Лакомый объект для террористов. Поэтому охранять все
подходы к Стене Плача приходится очень тщательно. Наши солдаты
прочесывают толпу, проверяют содержимое сумок - нет ли там
взрывчатки, иногда обыскивают кого-нибудь, вызвавшего
подозрение.
Туристы, и особенно американские евреи, обожают
фотографировать наших солдат. Тем более если это израильские
девушки в военной форме. Фотографируют нас и фотографируются с
нами. На память. Об Израиле. Чтобы у себя дома в Нью-Йорке или
в Майами при взгляде на фотографию испытать прилив гордости и
перестать стыдиться быть евреем.
Я в этом не вижу ничего предосудительного. Каждый тешит
себя чем может. Одни, почувствовав себя евреями, переселяются
в Израиль, строят его своими руками и своей кровью защищают
его от врагов. Другие откупаются деньгами и умильно любуются
нашими достижениями издали. Что ж, хоть деньги и не кровь, но
деньги нашему государству нужны позарез, хотя бы для того,
чтобы покупать оружие, и мы с благодарностью принимаем такую
помощь.
Поэтому я не отказываюсь, когда меня просят попозировать
перед камерой в окружении пестро одетых чрезмерно упитанных
иностранных туристов, и, если это не мешает моим служебным
делам, в сотый раз скалю зубы в стандартной улыбке в объектив.
Так было и на сей раз. Семейство американских евреев:
слоноподобная мама в обширнейших бордовых брюках и готовой
лопнуть под напором грудей кофточке, короткий очкастый папа и
куча детей, все в очках, все толстозадые, и у всех на зубах
металлические цепи - потуги убрать неправильный прикус,
попросили меня сфотографироваться с ними. И, отщелкав
камерами, еще долго рассматривали меня как музейный экспонат,
даже щупали, не доверяя своим глазам, и засыпали комплиментами
насчет моей женственности и как, мол, идет мне военная форма.
Я хотела было сказать им, что военная форма была бы не менее к
лицу их сыновьям, правда, пришлось бы расширить казенные
штаны, чтобы они туда осунулись. Но не сказала. Сдержалась.
Нельзя же кидаться на людей, как собака. Они ведь искренне
восхищались мной. И несомненно, любят Израиль - иначе зачем
было лететь так далеко? И вообще славные люди. Особым умом и
манерами не блистающие, но вполне добропорядочные. И вернее
всего, не особенно скупы, когда приходится раскошеливаться на
помощь Израилю. Даже обменялись адресами. Когда пришла смена и
я вернулась в расположение части, меня там ожидал сюрприз.
Дежурный сержант вручил мне объемистый пакет и, ухмыляясь,
пояснил, что это завезли сюда какие-то американцы.
Я сразу почуяла неладное. Я терпеть не могу подарков. Да
еще от чужих людей. Мои опасения были не напрасны. В пакете
была груда каких-то вещей: кофты, рубашки, юбки и даже нижнее
белье. И все не новое, а ношеное, с заметными следами от
неоднократных стирок.
Кровь ударила мне в голову. Трудно было придумать
оскорбление похлестче. Швырнуть мне, как нищей, подачку. Свои
обноски. Тряпье, которому место на свалке. Даже не моих
размеров.
Я была готова взорваться от унижения и злости.
В пакете лежала записка, и в ней адрес отеля, где
остановилась эта семейка и теперь, несомненно, дожидалась от
меня проявлений благодарности. И дождалась. Я ворвалась к ним
в отель. Они были в сборе и встретили меня блеском стекол
очков и металла на зубах.
Можешь представить, что там происходило. Ты знаешь, какой
я бываю во гневе. Я их честила на чем свет стоит. И не только
по-английски. В запале орала на них и на иврите и по-литовски.
И даже ругалась русским матом.
А они сидели ошарашенные. И не сопротивлялись, а только
испуганно пучили на меня свои бараньи глаза.
Им и невдомек, что они меня жестоко оскорбили своим так
называемым подарком. Они были уверены, что поступили
добропорядочно, даже благородно.
И тогда меня поразила мысль, что все эти люди по своей
природе беженцы. Беглецы. Гонимые по миру. Если не они, то их
родители или деды бежали в Америку, искали в ней убежища от
преследователей. А беженец всегда гол как сокол и благодарен
любой подачке, любой милостыне. И когда те, что устроились и
обжились на новом месте, с королевской щедростью раздают свои
обноски тем, кто добрался до спасительных берегов после них,
это считается актом милосердия и филантропии.
Разница между такими, как я, и ими в том, что мы - не
беженцы. Мы - бойцы. Мы вернулись к себе домой. А не искать
убежища под чужим кровом. У нас есть гордость людей, не
привыкших слоняться по чужим углам, у нас, а не у них, есть
подлинное чувство человеческого достоинства.
И когда я это осознала, мой гнев иссяк. Мне стало их
жаль. Но это случилось, уже когда я покинула отель, оставив их
в состоянии глубокого шока, искренне недоумевающих, ибо понять
суть того, что произошло, им не дано - у них психология не
нормальных людей, а вечных беженцев.
Поэтому я не вернулась в отель, чтобы извиниться и
рассеять страх, который вызвала у этих бестолковых и жалких
людей".
x x x
Когда оркестр уходил с эстрады на перерыв, включали
радиолу, и танцы на медленно вертящемся круге продолжались.
Нам, музыкантам, полагалось бесплатное питание, и, так как
война кончилась всего пять лет назад и воспоминание о голоде
все еще не улетучилось из голов, почти весь оркестр в
перерывах пасся на кухне, мы ели все, что подносили повара, а
те не скупились, ибо давали не свое, а то, что недокладывали в
порции клиентам. На кухне было парно и душно, и я предпочитал
выйти с тарелкой в зал и присесть на незанятое место.
Основную публику нашего ресторана составляли офицеры
местного гарнизона, чаще всего молодые, неженатые, упивавшиеся
до бесчувствия от тоски и одиночества в этом чужом литовском
городе, где по-русски разговаривать отказывались даже самые
последние проститутки. Это была одна из форм национального
протеста оккупантам. Самая безобидная.
Помню, я сидел со шницелем за пустым столиком. На круге,
под заунывное старое танго, тесно переминались пары. Ко мне
неуверенной походкой направлялся русский офицер в давно не
чищенных сапогах. Направлялся ко мне. Больше было не к кому.
За моей спиной была стена.
Он остановился перед столиком, мутным взором уставился на
меня и, неуклюже щелкнув каблуками и вытянув руки по швам,
изрек:
- Разрешите... пригласить на танец.
Я чуть не подавился шницелем и, стараясь не улыбаться,
чтобы не вызвать его гнева, серьезно объяснил ему, что я - не
дама, а мужчина. Мои слова не произвели на него никакого
впечатления.
- Все равно, - сказал он, но все же не стал повторять
приглашения, а задом попятился и рухнул между столиками.
Коронным музыкальным номером, обожаемым нашей публикой,
была "Африка". Во всем зале гасили свет, и лишь над
вращающимся танцевальным кругом посверкивал, медленно
поворачиваясь, шар из множества зеркальных осколков. На него
было направлено из углов несколько разноцветных лучей. Вступал
барабан. За ним - флейта. Потом гобой. В восточном ритме
оркестр тихо затягивал заунывную мелодию, и через каждые
двадцать тактов наш ударник, старый и лысый еврей с пропитым
голосом, хрипел в микрофон:
- Африка... Африка.
Зал пустел во время "Африки". Все устремлялись на круг.
Там становилось так тесно, что танцевать уже было невозможно,
так как, подняв ногу, не всегда найдешь место, куда ее
поставить. Танцевали в основном пожиманием плеч и шевелением
ягодиц. Круг полз медленно, но все же ощутимо, и действие
алкоголя на мозги от этого лишь усиливалось. Крайние то и дело
падали с круга, у дам задирались юбки, офицеры цеплялись
ремнями портупей за ножки опрокинутых стульев.
А по кругу, среди галифе и юбок, раздвигая их подвешенным
на шею на ремнях лотком, проталкивался карлик, настоящий
лилипут со старческим пергаментным лицом как печеное яблоко и
с редкими белесыми волосами, зализанными на прямой пробор.
Тонким детским голоском он предлагал свой товар на лотке:
- Угостите даму шоколадом.
А с нашей эстрады, откуда световые зайчики с вертящегося
шара выхватывали из мрака то медный раструб саксофона, то
длинный еврейский нос скрипача, ползла одуряющая тягучая
мелодия и то и дело, словно рычание затаившегося в джунглях
льва, хриплое:
- Африка... Африка...
Воздействие подобного искусства на проспиртованные мозги
было настолько впечатляющим, что чуть не завершилось
человеческими жертвоприношениями. Одного офицера так глубоко
проняло, что он от избытка чувств выхватил пистолет и, рыдая,
с грохотом разрядил всю обойму. Чудом никого не задев. Но пули
разбили вдребезги зеркальный шар, и осколки стекла обрушились
на головы и плечи танцующих.
Проституток в нашем городе, как и во всем СССР, не
водилось. Проституция строжайше запрещена. Но в нашем
ресторане к услугам пьяных офицеров всегда в изобилии были
женщины. Одинокие литовки, чьих мужей русские сослали в
Сибирь, или они, еще до прихода русских, бежали на Запад с
немцами, позабыв впопыхах о своих семьях. Эти женщины днем
где-то работали, получая жалкие гроши, а с наступлением темно-
ты тянулись к освещенным подъездам ресторанов и уже вскоре под
руку с офицером протискивались среди столиков в поисках
свободного места. Денег они не брали с мужчин. Платой была
выпивка и закуска. Спать мужчин женщины уводили к себе.
Но у них были в городе серьезные конкуренты.
Девочки-подростки. Пятнадцати и даже двенадцати лет. Не
литовки и не русские, а немки. Вечно голодные, одетые пестро,
как паяцы, в случайные одежды с чужого плеча. Немецкие дети -
одно из многих последствий недавно прошедшей войны.
Дело в том, что в Каунасе в военные годы базировалось
управление железными дорогами оккупированных районов с большим
штатом гражданских служащих, переведенных из Германии на место
службы вместе с семьями. Когда немцы были выбиты русской
армией из Литвы, этих людей не удалось эвакуировать. Взрослые
мужчины и женщины были интернированы и приравнены к
военнопленным. Их в эшелонах увезли из Литвы в Сибирь.
А о детях забыли. Их было несколько тысяч. Разных
возрастов. Совсем крошечных приютили литовцы, и они уже давно
взрослые люди, носят литовские имена и даже не подозревают о
своем происхождении. А те, что постарше, стали бездомными
голодными бродяжками. В осеннюю слякоть и в холодные вьюжные
зимы они воробьиными стайками, кутаясь в тряпье и оттого еще
больше похожие на взъерошенных воробышков, теснились по ночам
в подъездах домов у теплых радиаторов паровых батарей, спали
на каменных ступенях, согревая друг друга телами, и запоздалым
жильцам приходилось, чертыхаясь, переступать через них, чтобы
добраться до своей квартиры.
Чем кормились они - одному Богу известно. После войны еще
несколько лет продукты распределялись по карточкам. Немецкие
