Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Expedition SCP-432-4
Expedition SCP-432-3 DATA EXPUNGED
Expedition SCP-432-2
Expedition SCP-432-1

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Проза - Эфраим Севела Весь текст 352.02 Kb

Продам твою мать

Предыдущая страница Следующая страница
1 2 3 4 5 6 7 8  9 10 11 12 13 14 15 ... 31
могут быть самые страшные последствия. От нас  отвернется  наш
Бог, и мы станем самыми несчастными на земле.
     Ксендз раскрыл перочинный ножик и сверкающим лезвием стал
отрезать ломтики сала. При  этом  он  испытующе  покосился  на
меня. Мне было ясно, что если я откажусь от его  угощения,  он
сразу поймет, кто я, и если не сдаст в полицию, то по  крайней
мере постарается отвязаться от меня. За укрывательство  евреев
христианам грозили большие неприятности. Вплоть до  расстрела.
Немцы и ксендза, если он нарушит приказ, не пощадят. В гетто я
слыхал разговоры взрослых, что под Каунасом публично  повесили
священника за то, что прятал у себя в погребе еврейскую семью.
Евреев, конечно, убили тоже.
     От меня отвернется наш Бог, если  я  оскверню  уста  свои
свининой, и я стану самым несчастным  человеком  на  земле,  -
рассуждал  я,  не  сводя  глаз  с  блестящего  лезвия  ножика,
вонзающегося в белое мягкое сало.  А  разве  я  уже  не  самый
несчастный на земле? Разве мой Бог заступился за меня? За  мою
сестренку  Лию?  За  маму?  Я  оскверню  уста,  но,  возможно,
останусь жив.
     Ксендз протянул мне  ломоть  свежего  ржаного  хлеба,  от
запаха которого у меня закружилась  голова.  На  хлебе  лежали
длинные белые дольки сала. Я схватил хлеб обеими руками и стал
запихивать в рот, захлебываясь от потока слюны.
     - Не спеши, - сказал ксендз. - Подавишься.
     От сала  меня  не  стошнило.  Я  проглотил  все  с  такой
скоростью, что даже не разобрал вкуса. Потом  облизал  ладони,
на которых прилипли хлебные крошки.
     Ксендз дал мне еще один кусок хлеба, но уже без сала, а с
очищенным от шелухи яйцом.  Яйцо,  прежде  чем  дать  мне,  он
посыпал солью из бумажного кулька.
     Ксендз спросил, где я живу, и,  когда  я  назвал  Зеленую
гору, он покачал головой:
     - Далеко добираться. Сам не дойдешь.
     Я так и не понял, что он имел в виду. То ли что у меня не
хватит силенок на такой дальний путь,  то  ли  мою  внешность,
которая могла помешать мне пересечь город по людным улицам.
     - Пойдем вместе, - сказал он вставая. - Нам по пути.
     Я, не раздумывая, а так, словно иначе и  быть  не  могло,
протянул ему руку, и он взял ее в свою мягкую влажную  ладонь.
В другой руке он понес портфель.
     Крестьяне уважительно посторонились, пропуская священника
к мосту. Я не отставал. Под шлагбаумом немец  в  пилотке  и  с
винтовкой за спиной даже козырнул ксендзу и пропустил нас,  на
какой-то миг задержав удивленный взгляд на мне.  Дальше  стоял
литовец-полицейский.  Его  я  боялся  больше  всего  и  шел не
поднимая глаз. Он даже присел, чтобы лучше разглядеть меня.
     - Он с вами? - недоуменно спросил он.
     - Со мной... Разве не видишь?  -  рассердился  ксендз  и,
дернув меня за руку, прошел мимо озадаченного полицейского.
     Под нашими ногами пружинил и  гудел  мост.  Далеко  внизу
серебрился Неман, и тот плот, что я видел, подходя к реке, все
еще полз по ней, и из бревенчатого  домика  на  нем  валил  из
трубы  в  небо дым - плотогоны готовили обед. На телегах,  что
ехали по мосту, обгоняя нас, люди тоже жевали, пили из бутылок,
громко смеялись. Кругом была жизнь! И никому не было дела, что
этим утром из их города увезли на смерть маленьких детей, и  с
ними мою сестренку Лию, что я остался один-одинешенек  и  что,
если меня не поймает полиция, я все равно умру с голоду.
     Но моя рука лежала в чужой руке, и этой руке было дело до
меня. Эта рука меня накормила, правда осквернив  мои  уста,  и
теперь вела через Неман в город, где я не знал, что меня ждет.
     Мы благополучно миновали мост,  шли  по  улицам,  вызывая
удивленные взгляды прохожих при  виде  такой  необычной  пары:
старого католического ксендза  с  нахмуренным  сосредоточенным
лицом, ведущего за руку еврейского мальчика. Но никто  нас  не
остановил. Никто не пошел за нами.  Мы  пересекли  центральную
улицу -  Лайсвес  алеяс,  и  здесь  ксендз  присел  на  скамью
передохнуть.
     - Не проголодался? - спросил он, обтирая носовым  платком
розовую лысину.
     Я покачал головой, но сказал, что хочу пить.
     - Потерпи, - сказал он.
     Отдохнув, он встал со скамьи, мы пошли дальше. Он  подвел
меня к киоску, где продавали газированную воду, и заказал  два
стакана. Один без сиропа для себя. Другой  с  розовым  сладким
сиропом  мне.  Пузырьки  газа,  щекоча,  ударили  мне  в  нос,
сладость сиропа потекла по языку, и мне стало так хорошо,  что
я на миг позабыл о том, где я и что со мной.  Мне  показалось,
что мой папа протянул  мне  этот  стакан,  а  второй  берет  у
продавца для Лии. Ей он заказал двойную порцию сиропа.  Потому
что ее любят в семье, а меня...
     Мои грезы  оборвал  ксендз,  взяв  из  моей  руки  пустой
стакан. Он заплатил, и мы двинулись дальше.
     А дальше был фуникулер. Он купил  билеты,  и  мы  сели  в
вагончик на скамью. А напротив нас  сели  немецкие  солдаты  и
уставились на меня. Они смотрели на нас, потом друг на  друга,
потом снова на нас. Кондуктор, старая женщина  в  платке  и  с
кожаной  сумкой  через  плечо,  прежде  чем  захлопнуть  двери
вагона, спросила ксендза:
     - Он с вами?
     А с кем же еще?
     Она ничего  не  сказала  и  захлопнула  дверцы.  Вагончик
дернулся, заскрипел канат, и нас  повлекло  вверх  по  крутому
склону Зеленой горы.
     Немецкие солдаты смотрели на нас, а я смотрел  поверх  их
голов в стекло, за которым уплывал вниз город. Уже вечерело. И
на Лайсвес алеяс зажглись фонари. Другие улицы,  неосвещенные,
погружались в темноту.
     На самом верху вагончик, дернувшись,  остановился,  двери
открылись,  и  немецкие   солдаты,   галдя   и   жестикулируя,
пропустили ксендза со мной вперед. Потом шли за  нами,  что-то
горячо обсуждая по-немецки, и я  замирал  при  мысли,  что они
укажут первому же патрулю на меня.
     На углу солдаты неожиданно свернули, а  мы  пошли  прямо.
Мне показалось, что ксендз облегченно вздохнул. А уж я чуть не
запрыгал от радости. Здесь каждый дом был мне  знаком.  Каждое
дерево у тротуара. А вот и наш дом показался. Я узнаю  его  по
флюгеру в виде парусника на трубе. Флюгер  отчетливо  виднелся
на фоне вечернего неба. А в доме горели огни. В окнах  светло.
Там живут незнакомые мне люди. И  ксендз  ведет  меня  к  ним.
Радость, поначалу охватившая меня, сразу улетучилась.
     За  палисадником  в  кустах  звякнула  цепь,  и  раздался
радостный лай. Сильва, наша Сильва была жива и  первой  узнала
меня. Она прыгнула передними лапами  на  край  палисадника,  я
рванулся к ней, и что-то теплое и шершавое полоснуло по  моему
лицу. Сильва лизнула меня и, окончательно узнав,  взвыла.  Она
скулила, визжала, стоя на задних лапах, и  напоминала  в  этой
позе человека, который очень-очень соскучился по кому-то. Этим
кем-то был я. Единственным существом, которое продолжало  меня
любить и не боялось проявить свои чувства, была  собака.  Она,
бедная, не знала, что я еврей  и  что  евреев  любить  строго,
вплоть до расстрела, возбраняется.
     На крыльце лязгнул железный засов, и дверь раскрылась. На
пороге стоял высокий плечистый мужчина, освещенный изнутри, из
прихожей, и поэтому лицо его  разглядеть  было  трудно,  мы  с
ксендзом видели лишь его темный силуэт.
     Сильва отпрянула от меня и, звеня  цепью,  устремилась  к
этому человеку, вскочила на задние лапы, передние положив  ему
на грудь, и радостно завизжала, оглядываясь на  меня.  Она  на
своем собачьем языке  объясняла  своему  новому  хозяину,  что
вернулся прежний хозяин, ее любимый дружок,  по  которому  она
так соскучилась, и теперь, мол, она страшно  рада,  что  может
нас познакомить. Темный силуэт в дверях, однако,  не  разделял
ее радости.
     - Броне, на место! сурово прикрикнул он. За то время, что
меня не было дома, нашу собаку окрестили другим именем.
     - Ее зовут Сильва, - сорвалось у меня.  -  Я  эту  собаку
получил  в  подарок  от  отца,  когда  она  была   малюсеньким
щеночком.
     - Вот оно что! - протянул силуэт и шагнул  из  дверей  ко
мне ближе, чтобы рассмотреть меня получше.  -  Значит,  хозяин
собаки вернулся.
     Когда он приблизился к палисаднику, я увидел, что у  него
светлые, даже рыжие усы и такие же волосы.  Он  был  не  стар.
Примерно как мои  родители.  Прикурив,  он  огоньком  высветил
короткий  ястребиный  нос  и  глубоко  посаженные  глаза   под
кустистыми бровями.
     - Я не только хозяин собаки, сказал я. -  Я  жил  в  этом
доме всю жизнь.
     - Очень интересно, - сказал он  и  сплюнул,  присвистнув.
Плевок улетел далеко в кусты. - Кто же тебя сюда привел?
     - А вот... - сказал было я и осекся,  оглянувшись  назад.
Кзендза рядом со мной не было.  И  нигде  кругом,  сколько  ни
вертел  я  головой,  не  обнаружил   никаких   признаков   его
присутствия. Он исчез, словно  растворился  в  ночи,  как  это
бывает в сказках с добрыми волшебниками, после  того  как  они
сотворят благое дело. Мне даже на миг показалось,  что  ксендз
мне померещился и все это плод моей возбужденной фантазии.  Не
было никакого ксендза, не было этой удивительной и  жуткой  до
замирания сердца прогулки по Каунасу с ним за руку. Явью  было
лишь то, что я стоял перед  нашим  домом  на  Зеленой  горе  и
Сильва визжала от счастья, а ее  новый  хозяин  сосредоточенно
курил сигарету и размышлял о том, что со мной делать.
     - Тебя отпустили из гетто? - усмехнулся он.
     - Меня не отпустили. Я бежал, -  чистосердечно  признался
я.
     - Шустрый малый, - покачал он головой, и огонек  сигареты
заплясал из стороны в сторону.
     - Я не пришел  отнимать  у  вас  дом.  Живите  в  нем  на
здоровье, - сказал я, и он рассмеялся.
     - Зачем же ты пожаловал?
     - Я очень хочу спать.
     - Ах, вот что! -  протянул  он  и,  швырнув  недокуренную
сигарету, растер ее сапогом по земле.
     - Я вас не стесню, - продолжал я. - Могу к Сильве лечь, в
будку.
     - Зачем в будку? Ты не собака.
     - А кто я?
     - Ты? Еврей. И жил в этом доме. До  поры  до  времени.  А
теперь этот дом мой. Понял?
     - Понял, - кивнул я.
     - А если понял, так чего нам  стоять  на  улице?  Заходи.
Гостем будешь.
     В нашем  доме  на  первый  взгляд,  казалось,  ничего  не
изменилось. Новый хозяин даже не сдвинул  мебель  с  места.  В
столовой темнел  полированными  боками  старинный  антикварный
буфет.  За  ребристыми  стенками  его  дверей  матово   белели
фарфоровые тарелки и  чашки  в  таких  же  стопках  и  так  же
расставленные, как это было при маме. И стол был покрыт  нашей
льняной скатертью с ромашками, вышитыми  шелком  по  углам.  У
одной ромашки не хватало двух лепестков. Их  срезал  ножницами
я, когда был совсем маленьким, и в наказание мама меня  неделю
не подпускала к столу, а приносила поесть  на  кухню,  где  я,
рыдая, давился  едой  в  одиночестве  за  маленьким,  покрытым
клеенкой столиком.
     Так же играла  гранями  большая  хрустальная  люстра  под
потолком. Паркет  в  гостиной  был  покрыт  ворсистым  светлым
ковром с темным пятном посередине.  Тоже  моя  работа.  Пролил
варенье на ковер, и сколько его ни чистили, вывести пятно  так
и не удалось. Меня за это лишили на  месяц  сладостей.  Сейчас
поблекшее  пятно  посреди  ковра  смотрело  на  меня  и,   мне
казалось, даже подмигивало, как старый друг, который имеет  со
мной общую тайну и никому не раскроет.
     Но и что-то неуловимо изменилось в доме. В первую очередь
запах.  У  нас  всегда  немного  пахло   нафталином,   которым
пересыпали вещи в шкафах,  чтобы  уберечь  от  моли.  А  также
пряными приправами, которые обильно добавлялись почти ко  всем
блюдам еврейской кухни.
     Эти запахи исчезли из дома. Их заменили другие, не  менее
острые, какие сохранились в моей памяти с тех времен, когда мы
выезжали на дачу в Кулаутуву и жили все  лето  в  крестьянском
доме. В нашем доме теперь пахло овчиной, засушенной  травой  и
жареным  салом.  А  также  стоял  острый  и  неприятный  запах
самогона - водки, которую крестьяне сами изготовляют из сахар-
Предыдущая страница Следующая страница
1 2 3 4 5 6 7 8  9 10 11 12 13 14 15 ... 31
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 
Комментарии (1)

Реклама