велосипеде ее можно за день проехать с севера на юг, а с
востока на запад нетрудно уложиться в два дня. Что-то вроде
Израиля. Чуть-чуть побольше.
В Литве трудно разминуться. Обязательно столкнешься. Даже
если и избегаешь встречи. Так и вышло с рыжим Антанасом.
Я знал, что его ищут, за ним охотятся. Среди "лесных
братьев" он прославился как террорист-одиночка. На его счету
было много убитых коммунистов, сожженных колхозных усадеб и
даже отчаянные налеты на советские воинские склады,
завершавшиеся угоном автомобилей, груженных оружием и
боеприпасами. У него был особый почерк. Лихой и хладнокровный.
Он был убийца и авантюрист. Играл со смертью, как карточный
игрок, как актер, филигранно и элегантно, обставляя каждый
свой подвиг эффектными, запоминающимися трюками. Поэтому о его
похождениях шла молва по всей Литве, обрастая неимоверными
фантастическими подробностями, приобретая характер
легендарный.
Для меня никакого нимба вокруг его рыжей головы не
существовало. Я знал его как бывшего немецкого полицая, на
чьей совести множество невинных душ, и среди них - зияющей
раной в моем сердце - маленькая девочка по имени Лия. Моя
сестренка. У меня был личный счет к нему. И камень, который я
носил за пазухой, стучал в моем сердце, как пепел Клааса.
На железнодорожной станции Радвилишкис, недалеко от
Шяуляя, сошлись наши дорожки. Я туда заехал не помню по какому
поводу и зашел в кафе поприличней на Центральной улице, чтобы
подкрепиться. Время еще было не обеденное, и поэтому довольно
большой зал был почти пуст. В самой глубине зала, один за сто-
ликом, обедал рыжий Антанас. Я его узнал сразу, с первого
взгляда, еще стоя на пороха кафе и оглядывая зал,
примериваясь, куда бы присесть.
Передняя часть зала была свободна от столов - их сдвинули
к стенам, поставив на них стулья кверху ножками. Толстая
икрастая баба, раскорячившись, домывала тряпкой полы, гоняя
впереди себя лужи мыльной воды. Ленивая официантка в несвежем
переднике несла Антанасу, придерживая обеими руками, тарелку с
мясом и картошкой и чуть не упала, поскользнувшись на мокром
полу.
Антанас рассмеялся, открыв щербатый рот со сломанным
передним зубом. Я бы узнал его не только по этой примете. Он
был сфотографирован в моей памяти, выжжен в ней раскаленной
печатью.
Меня он узнать не мог. Я вырос за это время, изменился.
Да и сохранись я таким, каким был, когда нас, детей, везли на
смерть, свалив кучей в кузове грузовика, он бы тоже меня не
запомнил. Он тогда крепко поработал, не одну сотню маленьких
смертников перевез.
Сердце мое лихорадочно забилось. Ноги буквально приросли
к полу. Я так и застрял в дверях кафе, мучительно соображая,
что следует сделать, чтобы Антанас не ускользнул из моих рук.
Он был в западне. И попал в нее по своей воле, из-за страсти к
эффектной позе. Пообедать в городе среди бела дня на
Центральной улице, когда тебя ищут по всей Литве и приметы
твои известны каждому милиционеру. А уж что более приметно,
чем рыжая шевелюра и щербатый рот? Антанас, играя со смертью в
кошки-мышки, даже не утруждал себя прикрыть рыжие кудри шапкой
и надеть коронку на сломанный зуб. Он, видно, чуял, что ему
остались считанные дни на этой земле, и отводил душу
напоследок.
Обедать он уселся у стены не только для того, чтобы иметь
прикрытый тыл, а в первую очередь, как я полагаю, потому, что
на стене висел большой портрет Сталина, и Антанасу особенно
импонировало пообедать под портретом своего главного врага.
Не скрою, при всей моей нелюбви к Антанасу я не мог не
восхититься его отчаянной, вызывающей храбростью. Будь я
литовцем, несомненно пришел бы в восторг. Но я был евреем. И
упустить такой удобный случай расквитаться с ним я не мог. Мне
до жжения в ладонях хотелось собственными руками самому
расправиться с ним. Но я был безоружен. А он, вне сомнения,
имел кое-что при себе. Такой малый с пустыми руками не
разгуливает.
Я выскочил из кафе на улицу. Еще когда я заходил туда,
заметил военный патруль - двух русских солдат с автоматами за
спинами, медленно прогуливавшихся по Центральной улице. Они
далеко не ушли, и я в несколько прыжков догнал их. Горячась и
сбиваясь, объяснил солдатам, кто сидит в кафе, и они, два
курносых, явно крестьянских парня, до того мирно щелкавших
семечки, вытерли ладонями губы и стали серьезными и хмурыми.
- Под портретом Сталина сидит, - добавил я последнюю
подробность уже в спины повернувшихся к кафе солдат.
Я последовал за ними.
Когда мы вошли в кафе, Антанас снова дал мне повод
восхититься им. Он и не подал виду, что внезапное появление в
кафе вооруженных солдат могло встревожить его. Продолжал
спокойно есть, с усмешкой поглядывая на направляющихся к нему
солдат. Они почему-то не сняли со спин автоматы. Должно быть,
не хотели этим насторожить Антанаса. В своих кирзовых сапогах
они протопали по мокрому полу, оставляя следы ребристых
резиновых подошв, и баба с тряпкой ругнулась им вслед.
Подошли к столу. Антанас устремил на них нисколько не
встревоженный взгляд и, явно поддразнивая их, ни слова не
понимавших по-литовски, ухмыляясь, спросил на литовском языке:
- Чем могу служить?
- Ваши документы! - по-русски сказал один солдат, а
второй добавил:
- И чтоб никаких глупостей.
Антанас рассмеялся и тоже перешел на русский язык:
- Зачем нам делать глупости? Мы же взрослые люди. Какой
документ вас интересует? Паспорт? Или партийный билет7
- Вы что... коммунист? - удивился первый солдат.
- А почему бы и нет? - фамильярно подмигнул ему Антанас.
- Ладно, перебили вы мне обед. Но я не в обиде - у вас служба.
Время тревожное, кругом - враг, надо быть бдительным...
И, так приговаривая, как бы балагуря, он небрежно полез
во внутренний нагрудный карман пиджака и резко выдернул руку.
В руке чернел пистолет.
В упор, не вставая, он дважды выстрелил в грудь солдату
слева. Тот рухнул, не издав даже стона, и растянулся спиной на
полу, раскинув в стороны руки. Второй солдат успел пригнуться,
и потому третий выстрел не достиг цели.
Антанас кошкой выскочил из-за стола и большими прыжками
устремился к выходу. Он бежал мимо меня. Я хотел было
преградить ему дорогу, метнулся наперерез, но поскользнулся на
мокром полу и упал. Он перемахнул через мое распростертое тело
и выскочил в дверь. Вторым перепрыгнул через меня солдат.
Я еще не успел подняться с полу, как наступила
окончательная развязка. Антанас проявил удивительное
хладнокровие и выдержку и уложил второго солдата эффектным,
мастерским приемом. Он выскочил наружу, но не побежал дальше,
ибо стал бы мишенью для солдата. Он укрылся тут же, за дверью,
и дождался, когда выбежит солдат. И тогда с расстояния в один
метр он всадил ему пулю в затылок.
Расправившись с обоими солдатами, Антанас выскочил на
Центральную улицу, не на тротуар, а на проезжую часть, по
которой двигались крестьянские телеги, груженные сеном, и
побежал. На выстрелы к месту происшествия сбежались
милиционеры и солдаты из других военных патрулей. Началась
беспорядочная стрельба вдоль улицы. Прохожие на тротуарах
подняли крик и визг, бросились спасаться в ворота, прыгать
через заборы. Выстрелы испугали лошадей. Одни вскочили на
дыбы, другие ринулись вскачь, опрокидывая телеги, рассыпая
холмами сено. В короткое время улица была перегорожена, стала
непроезжей, и солдатам и милиционерам пришлось лезть через
телеги, продолжая стрелять стоя и с колена.
А Антанас уходил ровным, тренированным бегом. Центральная
улица была недлинной. Дальше начинались поля, а за ними темнел
лес.
Сколько ни стреляли ему вслед, не смогли уложить. Он
пересек поле и ушел в лес. Правда, последние метры до леса он
бежал прихрамывая, и следы в этом месте были окрашены темными
пятнами. Это была кровь. Ему, видать, попали в ногу. Но он и
раненым сумел уйти от погони.
Я еще оставался несколько дней в Радвилишкисе, и все эти
дни маленький городок бурлил. Дерзкий побег Антанаса среди
бела дня через весь город на глазах у милиции и солдат, его
бесстрашие и неуязвимость взбудоражили умы. Антанас был
героем. А власти и вместе с ними я были посрамлены.
Я был огорчен, и в голове моей неотступно роились
догадки, куда мог уйти Антанас. И наконец меня осенило:
раненный в ногу, недееспособный, он вряд ли захотел стать
обузой своим товарищам, "лесным братьям", которым и без
инвалида на шее приходилось туго, отбивая беспрерывные атаки
советской милиции и военных частей. У него был один выход,
единственное спасение, самое верное и надежное. Хутор матери
под Алитусом. С тайным бункером, имевшим подземный ход прямо в
лес. Только там, в родной берлоге, он мог в относительной
безопасности отлежаться, как зверь, зализать рану, согретый
лаской и заботой всегда верного ему человека - старухи Анеле.
Рыжий Антанас был сыном Анеле, тем мальчиком в
гимназической шапочке, чей неясный размытый портрет висел на
стене в домике под соломенной крышей в глубине алитусских
лесов. Я догадался об этом в свой первый приезд на хутор,
когда Винцас меня сплавил вместе с Лаймой к старухе Анеле,
подальше от чужих глаз.
Не фотография мальчика в гимназической шапочке открыла
мне эту истину. Совсем другой случай, щемящий и горький, после
которого я долго дичился и сторонился Анеле, хотя и не
открывал причины.
С наступлением первых примет осени, когда Лайма
собиралась нас покинуть, чтобы пойти в школу в Каунасе,
старуха расщедрилась и, порывшись в сундуке, извлекла
бриллиант старинной огранки на тонкой серебряной цепочке и
долго своими негибкими, корявыми пальцами надевала его Лайме
на шею.
Я сразу узнал бриллиант. На нем была примета - тонкая
трещинка по диагонали, которую моя мать все собиралась
зашлифовать, да так и не собралась. Этим бриллиантом -
последним фамильным сокровищем - пыталась она выкупить меня и
сестричку Лию у рыжего Антанаса. Я отчетливо помнил, как он
держал бриллиант с цепочкой на своей ладони, сидя с винтовкой
за спиной на заднем борту грузовика, в кузове которого, как
раки в корзине, копошились мы, еврейские дети из каунасского
гетто, увозимые на смерть. И также запомнил я, что бриллиант
он не вернул матери, когда грузовик тронул с места, а сунул
его в боковой карман своего суконного кителя.
Затем бриллиант очутился на хуторе в сундуке Анеле. Я
спросил у старухи, как зовут ее младшего сына, того, что на
фотографии, и она, не подозревая подвоха, произнесла имя
Антанас.
Сомнений больше не оставалось.
Я ничего не сказал Анеле. Не хотел ее огорчать, да и мне
тогда оставался лишь один путь: покинуть хутор и... погибнуть.
Но в моем отношении к старухе, к которой я успел привязаться и
полюбить, примешалась терпкая горечь и уж не рассасывалась
никогда. А она, ничего не ведая, все больше и больше любила
меня, горячей и неистовей, чем своих собственных сыновей,
которые были далеко, давно выросли, и она от них со временем
совсем отвыкла. Я же был маленьким, я нуждался в ее опеке и
защите, и мне она щедро отдала все, что осталось в душе от
неутоленного материнства.
Об Антанасе мы с ней никогда не говорили. Ни до конца
войны, ни после. Его как будто и не существовало. Хотя я
понимал, что старуха поддерживает с ним связь и, несомненно,
видится тайком.
Теперь мне предстояло нанести Анеле страшный удар -
