бывают у девчонок в переходном возрасте. И никаких признаков
грудей. Плоско. Лишь ребра проступают. У старшей ниже пупка
курчавились светлые волосики, у младшей - лишь золотистый
пушок на лобке. А их русые головки были мокрыми от стаявшего
снега, и волосы жалкими жгутиками липли ко лбу и вокруг ушей.
Они стояли, заложив руки за спины и расставив ноги.
Смотрели на меня, не стесняясь, запрокинув головы - привычно
демонстрировали товар лицом. Как это, вероятно, должны делать,
по их мнению, те, что торгуют своим телом.
Я с трудом сдержался, чтобы не закричать на них, не
обругать самыми последними словами.
- Очень хорошо, что вы разделись, - как можно спокойней
сказал я. - Умницы. Сейчас я вас искупаю. Помоетесь горячей
водой с мылом. А когда будем головы мыть, обязательно
зажмурьте глазки, а то мыло будет щипаться. Вот только согрею
воды.
Они кивали. И незаметно поменяли позы. Сдвинули ноги,
вынули руки из-за спины, и старшая, Ханнелоре. неуловимым
движением скрестила ладони пониже живота, как это делают
обычно женщины, когда их застают голыми.
- А можно сначала что-нибудь скушать? - робко спросила
младшая, Лизелотте.
- Конечно! - всплеснул я руками, точь-в-точь как это
делала моя мать, когда приходила в возбуждение. - Как это я
забыл, что вы голодны и вас надо в первую очередь накормить.
Марш за мной!
Я ринулся на кухню. Девочки зашлепали босыми ногами за
мной. На кухне царил привычный беспорядок: грязная посуда
громоздилась в раковине. На столе было полно хлебных крошек и
объедков. На полу валялось жгутом грязное кухонное полотенце.
В настенном шкафчике (холодильников в ту пору в Каунасе
не было и в помине) я нашел полбуханки засохшего крошащегося
хлеба, банку рыбных консервов "Лещ в томате" и полкруга
ветчинной колбасы.
У девчонок при виде такого богатства загорелись глаза.
По-прежнему нагие, они уселись на табуреты возле кухонного
столика, куда я вывалил в беспорядке все съестные припасы, и
принялись есть, без ножей и вилок, разрывая колбасу и хлеб
руками. Консервы они ели, макая куски хлеба в открытую банку с
густым соусом и вылавливая оттуда пальцами рыбную мякоть.
В ванной я включил газ, чтобы согреть достаточно воды для
двоих, и, пока вода грелась, рылся в шкафу, подыскивая среди
своих пижам и рубашек хоть что-нибудь, что пришлось бы впору
моим ночным гостьям.
На дворе захлебывалась лаем Сильва и бегала по проводу,
гремя цепью. Кто-то чужой беспокоил собаку. И беспокоил уже
давно. Кто-то бродил вокруг нашего дома и не уходил. Сильва -
умная собака. Она зря лаять не станет.
Я выглянул на кухню. Девочки доели, консервы, а кусок
колбасы и ломоть хлеба отложили в сторону и даже прикрыли
обрывком газетного листа.
- Для кого вы это оставили? - удивился я.
- Для Генриха, - сказала Ханнелоре и улыбнулась мне,
словно извиняясь за то, что они без спросу сами распорядились
моими съестными припасами.
- А кто такой Генрих?
- Наш брат, - хором ответили девочки и обернулись к окну,
за которым все не унималась Сильва.
- Ваш брат ждет на улице?
- Да. Он шел за нами всю дорогу и теперь ждет, чтобы мы
вынесли ему поесть.
- Немедленно зовите его в дом! - всполошился я,
представив замерзающего на улице мальчика. - Что же вы мне
раньше не сказали?
- А мы боялись, что вы нас выгоните... к нему. А он...
тоже голодный.
- Так. Кончили трепаться. Зовите его!
Но я тут же понял нелепость своего приказа. Обе девочки
были голыми. Куда им лезть на улицу!
- Как его звать? - переспросил я и метнулся в прихожую.
Распахнул дверь на улицу. Сильва, завидев меня, залаяла еще
громче, кидаясь на натянутой цепи к забору.
За забором, даже не на тротуаре, а посреди пустынной
заснеженной улицы, скорчилась маленькая фигурка, устремив лицо
к освещенным окнам моего дома.
Я схватил Сильву за ошейник и оттащил от забора. Она
перестала лаять, лишь злобно и недоумевающе скулила.
- Генрих! - позвал я. - Иди в дом! Не бойся! Я держу
собаку. Твои сестры ждут тебя!
Генрих был самым старшим в этой троице, на год старше
Ханнелоре. Но он совсем не походил на своих сестер. Они были
светловолосыми, круглолицыми, а он - брюнет, с карими глазами,
худым втянутым лицом и не коротким, а довольно длинным носом,
отчего сильно смахивал на еврея. И первое, о чем я подумал,
разглядывая его, это то, что в те времена, когда я пробирался,
держась за руку ксендза, через весь Каунас до Зеленой горы,
очутись Генрих вместе со мной - еще неизвестно, кто бы из нас
вызвал большее подозрение у литовской полиции, и, уж без
всякого сомнения, нас бы загребли обоих и отвезли в гетто.
Девочки выразили бурную радость, когда я ввел Генриха в
дом, и тут же сунули ему кусок колбасы с хлебом, и он стал
жевать, стоя на пороге кухни, и вокруг его рваных башмаков
расползалась по паркету лужа. Он не выразил никакого
удивления, застав своих сестер голыми в чужом доме в
присутствии взрослого мужчины.
Когда и он утолил немного голод, доев все, что осталось
на столе, я велел ему тоже раздеться, раз уж он здесь, и
помыться горячей водой и с мылом.
Я думал, он будет мыться после сестер, но он разделся тут
же и тоже догола, совсем не стесняясь девочек. Так же, как они
не стеснялись его.
У него на шее на тонкой цепочке висел овальный закрытый
медальон. Залезая в курившуюся паром ванну, где уже сидели и
плескались в мыльной пене его сестры, Генрих снял через голову
цепочку и протянул мне медальон.
- Здесь мама, - сказал он, и, когда мое лицо выразило
недоумение, обе девочки закивали, а младшая, Лизелотте,
пояснила:
- Мамина карточка в медальоне. Единственная память.
Я попросил взглянуть, и Генрих мокрыми пальцами нажал на
край медальона, и створки его разошлись, как в раковине, и из
глубины медальона на меня глянула темноволосая молодая
женщина, очень похожая на Генриха и в то же время чем-то
неуловимым напоминая обеих сестер.
- Мама в Сибири, - сказала Лизелотте.
- Откуда тебе это известно? - спросил я.
- Так говорят, - ответила старшая.
- Значит, жива, - сказал я. - И когда-нибудь вы
встретитесь.
- И с отцом тоже, - мечтательно протянула Ханнелоре.
- Конечно. Все будет хорошо.
- Если мы до той поры не умрем с голоду...угрюмо произнес
мальчик, намыливая себе шею и грудь. Лизелотте плескалась
рядом, а Ханнелоре терла ей спину губчатым мочалом.
Они развеселились и шалили в воде, как и подобает детям в
их возрасте. Мыльные брызги иногда обдавали меня. Я сидел на
табурете рядом с ванной, держа на ладони раскрытый медальон, и
лицо мое, вероятно, настолько заметно опечалилось, что дети
притихли в ванне, а мальчик осторожно спросил:
- Ваша мать где?
- Нет у меня матери, - сказал я и захлопнул створки
медальона.
- Умерла?
Это спросила с сочувствием младшая, Лизелотте.
- Нет, ее убили.
- Кто? - сорвалось у Генриха, и он тут же пожалел, что
спросил, потому что предугадал ответ.
- Да, Генрих, ваши.
- За что? - упавшим голосом спросил он.
- За то, что она еврейка.
- Вы - еврей? - искренне удивилась Ханнелоре.
- А что? Странно видеть живого еврея... после войны? И
моя младшая сестренка, которой было меньше лет, чем тебе,
Лизелотте, тоже погибла. Из нее, из живой, высосали всю кровь.
- Как? - ахнула, не поверив, Лизелотте.
- Очень просто. Раненым немецким солдатам нужна была
кровь, чтобы восполнить ту, которую они потеряли на поле
брани. Вот эту кровь выкачали из моей сестренки и еще сотен
других еврейских мальчиков и девочек Каунаса и перелили
солдатам. Много вы видели на улицах Каунаса еврейских детей?
То-то. Они умерли, потому что из них высосали всю кровь до
капельки.
Они сидели, не шевелясь, по плечи в мыльной воде и
смотрели на меня виновато, словно на них лежала вся тяжесть
совершенного фашистами преступления.
- Нам уйти? - отведя глаза, спросил Генрих.
- Зачем? - вскочил я. - Вы-мои гости. Вы такие же жертвы
войны, как и я. Мы - братья по несчастью, и я вас не выставлю
на улицу. Сейчас вы ляжете спать. А утро вечера мудренее.
Придумаем что-нибудь.
Осуществить это мне помешали автомобильные гудки с улицы.
Я узнал гудки. Так гудел трофейный черный "хорьх", на котором
разъезжал с двумя автоматчиками на заднем сиденье военный
комендант Каунаса, некоронованный король бывшей литовской
столицы майор Григорий Иванович Таратута.
Гроза Каунаса, комендант города майор Таратута считал
меня своим другом. Меня, заурядного музыканта из ресторанного
оркестра. Правда, дружеские чувства ко мне пробуждались в
коменданте обычно когда он пребывал в состоянии сильного
опьянения. Но так как в этом состояние, он пребывал большую
часть суток, то можно считать, что его приязнь ко мне носила
характер постоянный.
Нынешний поздний визит означал, что Григория Ивановича
снова потянуло на сольное пение и он нуждается в моем
аккомпанементе. Я никогда ему не отказывал. Даже не из страха
перед его всесильной властью, а скорее из симпатии к этому
очень непростому и неглупому человеку, которого я знал ближе,
чем все те, кто составлял его окружение. Но в эту ночь
отказал. Комендантскому шоферу Васе, которого Таратута послал
вызвать меня из дома, я сказал, что, к сожалению, не могу
отлучиться из дому, у меня, мол, гости. Вася, чубатый сержант,
носивший офицерское обмундирование и имевший по этой причине
высокое мнение о своей особе и, - как подобает холую,
отмеченный хозяйской лаской, меня откровенно презирал и как
штатского, и как еврея.
Комендант был большим любителем музыки. Сам неплохо играл
на аккордеоне и обладал довольно сильным, но неотшлифованным
голосом. Меня он считал виртуозом в игре на аккордеоне и, как
только урывал часок-другой от служебных дел по наведению
порядка в городе, тут же посылал за мной или заезжал сам в со-
провождении охраны. Когда он бывал особенно пьян, его
излюбленным занятием был выезд подальше из города, на берег
Немана, где он распевал под луной и звездами во всю мощь своих
прокуренных легких украинские песни под аккомпанемент моего
аккордеона.
- Так и передать Григорию Ивановичу? - предвкушая
скандал, вежливо спросил он.
- Так и передай, - сказал я, стоя в дверях и не пропуская
его в дом.
- Григорий Иванович этого не любит, - нараспев протянул
Вася, лихим щелчком сдвигая меховую кубанку с затылка на лоб.
- А уж это не твоего ума дело, - отрезал я и захлопнул
перед ним дверь.
Через окно я видел, как сержант докладывал хозяину,
подобострастно склонившись к открытому боковому стеклу
автомобиля. Большие пушистые хлопья снега быстро покрыли
черную крышу автомобиля, запорошили жирную грязь улицы,
побелили дощатую ограду.
Вася распахнул дверь автомобиля, и оттуда вылез,
согнувшись и затем распрямив плечи с золотыми погонами, майор
Таратута. Он был в серой каракулевой шапке-ушанке. Шинель туго
стянута ремнем и портупеей. На боку "парабеллум" в кожаной
кобуре. Из-под длинных пол шинели чернели хромовые сапоги.
Даже на расстоянии было видно, как пьян комендант. Лицо
багровое, черные пушистые усы топорщатся, как у кота. Разговор
с ним в таком состоянии не предвещал ничего хорошего, и я, не
дожидаясь стука, пошел отворять дверь.
- Значит, гости у тебя? - не здороваясь, дыхнул на меня
спиртным перегаром комендант и переступил порог,
