желает, считая всех политиков жуликами и трепачами. И спорит о
политике только дома, в своем кругу. И то насмешливо, от
скуки.
Он - настоящий моряк. По характеру и по повадкам. В
молодости был драчуном - на скулах и над бровью следы от
шрамов. Кулак у него и сейчас большой и страшноватый. С синей
татуировкой: якорь, опоясанный цепью. Говорит, по блажи
позволил своим дружкам-собутыльникам выколоть ему эту гадость.
А мне его татуировка нравится. Ему это к лицу.
Я люблю, тихо пристроившись в уголке, наблюдать за Б.С.,
когда он рассказывает, громко, смеясь и размахивая своими
большими ручищами. И я представляю его на корабле, благо
портрет его в морской форме выставлен на мамином ночном
столике, как он расхаживает, куря трубку, по палубе и смотрит
на пустынный горизонт. Рыболовные траулеры уходят из советских
портов в Атлантический океан на четыре месяца, и четыре месяца
кругом вода и вода, смертельно надоевшие крикливые чайки в
сыром воздухе, и не менее приевшиеся рожи своих сотоварищей по
экипажу.
Четыре месяца они не видят земли. А если видят, то
издали. Ни под каким предлогом советским морякам не
разрешается сходить на чужой берег, чтоб хотя бы немножко
поразмять ноги на прочной земле после качающейся палубы. Даже
тяжело заболевших нельзя сдать в иностранный госпиталь.
Причина ясная. - советская власть не доверяет своим
людям. А вдруг сбежит морячок? Не захочет вернуться на свой
заржавленный, провонявший рыбой корабль, попросит у
иностранных властей политического убежища.
Поэтому-то на самом большом корабле флотилии - плавбазе,
куда все траулеры свозят пойманную сельдь, и сидит
врач-хирург, бедненький Б.С., и режет и потрошит морячков на
качающемся от шторма операционном столе. Удаляет аппендициты,
вырезает кишки с язвами, ампутирует руки и ноги или же
пришивает на место почти оторванные конечности. Хирург -
благородная профессия. Это человек, который своими
чудодейственными руками вырывает других людей из лап смерти. А
уж морской хирург - вдвойне кудесник. Не зря о Б.С. слава, что
у него - золотые руки.
- И серебряные пальчики, - насмешливо добавляет он, когда
его нахваливают бывшие земляки по Ленинграду.
Ему в Америке, пока не сдаст экзамены, работать не дают,
а у хирурга, как у музыканта, без постоянной практики пальцы
теряют нужные качества.
- Пойду в дворники. Моими руками скоро не скальпель
держать, а только лопату.
И зло смеется, щеря желтые прокуренные зубы с острыми
клыками. А глаза остаются ледяными под косо нависшими веками.
С его характером ему на роду было написано рано или
поздно расплеваться с советской властью и попасть в
диссиденты. Еще задолго до того, как евреям нехотя стали
позволять покинуть Россию, он вынашивал мысль совершить побег
с корабля в каком-нибудь иностранном порту. А оттуда добраться
до Израиля.
Но у него висел свинцовый груз на ногах. Жена и маленький
ребенок, оставшиеся в Ленинграде заложниками. Соверши он
побег, ему бы их никогда больше не видать.
Был случай, когда представилась реальная возможность
сбежать. Их судно из-за густого тумана застряло в узком
проливе между Данией и Швецией и стало на якорь, чтоб избежать
аварии. До датского берега можно было легко добраться вплавь -
метров двести, не больше. Оттуда, из невидимого в тумане
Копенгагена, доносилась музыка, гудки автомобилей, и даже
человеческие голоса можно было различить.
Надо было только незаметно, без плеска спуститься за
борт, надев на всякий случай пробковый спасательный пояс, и
беззвучно отплыть хотя бы на пятнадцать метров от корабля.
Пространство в пятнадцать метров от борта советского корабля,
где бы это судно ни находилось, считается территориальными
водами СССР, и в этих пределах никакой иностранец не мог бы
ему помочь. Его бы запросто вытащили из воды прыгнувшие за ним
вдогонку молодцы, посланные парторгом, или же застрелил бы в
воде тот же парторг из винтовки, которая хранилась в его каюте
специально для подобного случая, который официально именуется:
попытка незаконного перехода государственной границы СССР, и
по советским законам карается смертью.
Но стоял густой и непроницаемый, как гороховый суп,
туман, и незаметно пересечь эти проклятые пятнадцать метров не
составляло труда. Дальше - территориальные воды Дании и
спасительный берег.
У Б.С. на корабле был лишь один друг, с которым он не
боялся быть откровенным, потому что тот тоже мечтал бежать при
первом удобном случае. Это был латыш из Риги, специалист по
обработке рыбы.
Когда они застряли в тумане у датского берега, латыш
пришел к нему в каюту, и шепотом, хоть дверь была заперта, и
кроме них двоих никого в каюте не было, предложил бежать
сейчас. Латыш все предусмотрел: отнес на корму два
спасательных пояса и веревку, по которой они бесшумно
спустятся вдоль борта в воду.
Ничто не могло помешать побегу. Шансы на удачу были 99 из
100.
Б.С. смотрел на бледного взволнованного латыша и
лихорадочно обдумывал решение.
- Выйдем на берег, обнимемся и стукнемся задом об зад -
кто дальше прыгнет, - возбужденно шептал латыш. - Ты - в
Израиль, я - в Америку. Будем в гости друг к другу ездить...
Мы же с тобой, как родственники станем.
- Беги один, - сказал Б.С.
- А ты?
- Не могу.
- Трусишь?
- Нет. Не могу бросить в беде жену и сынишку. Я спасусь,
а их оставлю? Не могу. Меня совесть загрызет.
- Я ведь тоже оставляю жену! - затормошил его латыш, - И
двоих детей! И мать с отцом! И братьев! Ради свободы!
- А с ними что будет? Ты подумал?
- Они благословили мой шаг.
- Вот ты и давай, с Богом. Я прикрою тебя. Прослежу, чтоб
никто не помешал.
- А ты?
- Без жены и сына ни шагу не сделаю.
Б.С. остался на корабле. И латыш тоже. Один бежать не
отважился. Весь рейс он избегал встреч с Б.С., а когда
натыкался, отводил глаза.
Дома, когда вернулись из рейса, латыш вступил в партию и
стал быстро делать карьеру. А Б.С. закрыли визу за границу и
списали с корабля. Заложил ли его латыш или это было просто
совпадением, он до сих пор не знает. Латыш сейчас занимает в
Риге высокий пост, а Б.С. сидит в Нью-Йорке без жены и сына.
Б.С. стал в Ленинграде одним из главных диссидентов.
Советская власть терпела, терпела, да и упекла его в тюрьму.
Тут начались протесты во всем мире. Тогда выпустили в Израиль
его жену с сыном, а его оставили за решеткой. Жену в Израиле
встретили как национальную героиню, чуть не на руках носили из
почтения к ее храброму мужу.
Он отсидел два года и после очередной волны демонстраций
в разных странах и битья стекол в окнах советских посольств
его, наконец, отпустили.
В Израиле его ожидал сюрприз. Жена не дождалась его и
вышла замуж. У сынишки был отчим, которому Б.С. сначала хотел
сломать шею, но потом раздумал, чтоб не попасть из советской в
израильскую тюрьму и доставить удовольствие русским
антисемитам.
Уехал в пустыню Негев, стал хирургом в больнице. Работал
много.
Пациентов - хоть отбавляй. Все больше те, кто на арабских
минах подрывались.
А в Йом-Кипурскую войну оперировал солдат на Голанских
высотах в полевом госпитале и сам был контужен сирийским
снарядом.
Когда в нашем доме его как-то спросили, какие у него
впечатления от этой войны, он съязвил:
- Было слишком шумно.
Потом пояснил насторожившимся слушателям:
- Столько евреев в одном месте.
Чем вызвал подозрение в антисемитизме. И тогда успокоил
щепетильную еврейскую аудиторию:
- Такого количества танков на такой малой площади не было
ни в одной из войн. Три тысячи танков с обеих сторон чуть ли
не скребли друг друга бортами и цеплялись стволами орудий. Да
еще умудрялись стрелять. А над ними носились взад и вперед
тяжелые снаряды дальнобойной, артиллерии и падали как раз там,
где живые люди лежали. От шума из ушей текла кровь, и до сих
пор я плохо слышу. Если хорошенько не поковыряю пальцем в ухе.
И разражался громким смехом, отчего мы начинали теряться
в догадках: шутит он или говорит всерьез.
С его горячим темпераментом и с еврейской привычкой во
всем докапываться до истины он и в Израиле нажил себе кучу
врагов, особенно среди высокого начальства, к которому Б.С.
никогда не испытывал особого почтения. За его спиной
местечковые обыватели стали распускать шепотки, что он -
советский агент, засланный в Израиль с подрывной целью. И
тогда он расплевался с исторической родиной и с одним
чемоданом в руках и очень тощим кошельком приземлился в
Нью-Йорке, чтоб сдать тут экзамен и с американским дипломом в
кармане загребать деньги лопатой и хоть этим как-то окупить
все потери, которые он понес, став еврейским диссидентом в
России.
В Нью-Йорке он познакомился с моей мамой. Совершенно
случайно. По телефону. Бывает же такое! Мама позвонила своей
подруге, а там сидел он. И взял трубку. Мама влюбилась в его
голос. Потом переехал жить к нам, что было выгодно и нам и
ему: мы оплачивали счета пополам. И засел за учебники. С утра
до ночи. Зажав уши руками и бормоча американские названия
всяких медицинских слов.
В первый раз он экзамен провалил: не удалось взять
штурмом, с ходу. Два дня пил как русский матрос, сошедший на
берег. А на третий снова сидел за столом, зажав ладонями уши,
и повторно зубрил с самого начала, чтоб еще раз попытать
счастья на экзаменах.
В перерывах он или спал с мамой или подтрунивал над ней,
порой доводя до слез. Со мной поначалу был нейтрален, почти не
замечал. Как комнатную собачонку, которая не лает и не
болтается под ногами. Я, вернувшись из школы, закрывалась в
своей комнате и выходила, лишь когда он меня звал обедать.
Поев, я вежливо благодарила, мыла посуду и снова исчезала за
своей дверью.
Потом... Я и сама не заметила, как весь мир для меня
сошелся на нем. Я летела из школы домой, чтоб поскорей увидеть
его. Когда он сидел с гостями, следила только за ним и при
этом страшно боялась, что кто-нибудь заметит.
К счастью, заметил только он сам. И стал относиться ко
мне все теплей и теплей. Взгляд его становился
трогательно-нежным, когда он смотрел на меня. Это был не
отцовский взгляд, а мужской. Такой мужской, что я не находила
себе места от незнакомого чувства, охватившего меня.
За очень короткий срок моей жизни в Америке я сменила три
школы. Это уже достаточно, чтобы у такого впечатлительного
ребенка, как я, мозги свихнулись набекрень. Да при том, что
учиться приходится не на родном русском языке, а на
английском, который я хоть и неплохо знаю, но он все же чужой.
Думать-то я думаю по-русски. Значит, все приходится в уме
переводить. А это очень большая нагрузка на хилые мозги
нервного впечатлительного ребенка.
Но главное не в этом. За этот жутко короткий срок меня
ткнули носом в три абсолютно разные стороны жизни Америки, как
в три разные, и к тому же еще враждебные государства. Не
получи я советской закалки в раннем детстве, я бы не
выдержала.
Сначала была еврейская религиозная школа - ешива, где
учитель литературы называл Шекспира гоем, и мы, дети, себя там
чувствовали как в гетто, и весь остальной мир нам казался
чужим и враждебным. В эту школу меня отдали потому, что, как с
эмигрантов, с нас не взяли денег за обучение, и мама думала,
что там я буду среди своих.
Не получилось. Я там была белой вороной из совсем другого
