Эфраим Севела. Зуб мудрости
--------------------
OCR, правка: Aleksandr Evmeshenko (A.Evmeshenko@vaz.ru)
--------------------
(Записки тринадцатилетней девочки)
Стоит ребенку сказать что-нибудь дельное, мало-мальски
толковое, и вокруг сразу ахи да охи.
- Подумать только, он рассуждает совсем как взрослый.
А почему нам не рассуждать как взрослым? Чего вы
удивляетесь нашей смышлености, как будто мы безнадежные дебилы
из школы для дефективных?
Мы такие же люди. Но почестнее. Только и всего. И ростом
меньше. Даже зубов у нас столько же, сколько у вас. Если
считать ваши фальшивые зубы.
У вас, правда, есть зубы мудрости.
Ну и что?
Моя мама, хоть и совсем не старая, а уже потеряла два
зуба мудрости. Их пришлось удалить вместе с корнями.
От этого она глупее стала?
- Не терпится стать взрослой, - уколол меня папа, застав
у зеркала, где я пробовала мамину помаду на своих губах.
- Нисколечко.
- Хочешь остаться маленькой?
- Да. Лилипуткой. Со старушечьим личиком.
- Тогда тебя возьмут в цирк.
- А разве я не в цирке?
Папа с воспитательной целью шлепнул меня по заду.
Меня зовут Ольга. Это красивое русское женское имя, и я
его люблю. Хотя я не русская, а еврейка. Вернее, русская
еврейка.
Мне тринадцать лет. Прекрасный возраст, не правда ли?
Возраст Джульетты, когда она по уши влюбилась в Ромео.
Возраст, когда девочка уже не девочка, а девушка. Короче
говоря, когда гадкий утенок по мановению палочки превращается
в лебедя.
У христиан в тринадцать лет дети проходят в церкви
конфирмацию, где в торжественной обстановке под звуки органа в
белых платьях с цветами в руках отмечают это чудесное
превращение.
У евреев даже раньше, в двенадцать лет, девочка
переступает этот порог, и торжественный обряд называется
Бат-мицва.
У меня нет религии. Я выросла в коммунистической стране,
где религия считается опиумом для народа. Мой собственный отец
зарабатывал на жизнь чтением лекций на антирелигиозные темы, и
поэтому хлеб, который я ела, никак не мог вызвать у меня любви
к Богу.
Я перескочила порог без звуков органа и без пения
кантора. Просто на своем дне рождения. И не в Москве, где я
родилась и провела одиннадцать лет своей жизни, а в Нью-Йорке,
куда мы приехали два года назад эмигрантами, бежавшими от
антисемитизма в свое родное еврейское государство, но на
полпути свернувшими в совершенно другую сторону, в самый
большой город на земле - Нью-Йорк. Где, кстати сказать, евреев
живет больше, чем во всем Израиле, и эти евреи (нью-йоркские)
очень любят государство Израиль, но переселяться туда не
спешат.
Я люблю Москву и вообще Россию (это моя родина), и
никогда бы мы оттуда не уехали, если бы евреев там не стали
преследовать. Откровенно говоря, мне теперь очень жаль Россию.
Ее ожидают большие неприятности в ближайшем будущем. Один
умный человек, о котором речь будет ниже, сказал вещие слова
по этому поводу:
- История показала, что каждый, кто поднимает руку против
евреев, кончает плохо. Так было с египетским фараоном,
которого постигли десять напастей. Так было с русским царем,
которого свергли и убили большевики. Так было с Гитлером,
которого разгромили во второй мировой войне...
Живу я в Нью-Йорке, но, конечно, не в Манхэттене, а в
Квинсе. И не в самой лучшей части Квинса. Там, где метро не
под землей, а гремит над головами, лязгая колесами по рельсам,
уложенным на высоких железных столбах. Ржавых от времени.
Соединенных не электросваркой, как это делается сейчас, а
старомодными заклепками.
И улицы тут какие-то неопрятные, малоэтажные, как в
провинциальном городишке. Население смешанное, как на Ноевом
ковчеге. Негры, пуэрториканцы, итальянцы, греки, китайцы,
индусы и, конечно, евреи. Которые победнее. Евреи побогаче
живут в другой части Квинса - Форрест Хиллс. А еще побогаче
живут вообще не в Нью-Йорке, а в его роскошных пригородах: на
Лонг-Айленде, в Нью-Джерси, в Коннектикуте. Там живут богатые
неевреи тоже.
Когда я еду в метро, и поезд проносится над серыми
крышами, грязными дворами и фабричными трубами, и лишь на
горизонте вырисовываются серебристые силуэты небоскребов
Манхэттена, я смотрю на лица пассажиров и прихожу к
удивительному умозаключению. Бедность некрасива. Богатство -
элегантно и изящно.
Меня окружают в вагоне, как на подбор, некрасивые лица.
Не на ком глаз остановить. Коротконогие бесформенные
пуэрториканки с бигуди на головах. Подумать только, появиться
на людях в бигуди! На какой низкой стадии развития надо быть,
чтоб красоваться в бигуди, то есть как бы выйти в нижнем
белье. И никто не обращает внимания. Всем наплевать. В Москве
бы такую даму вывели из метро и оштрафовали, чтоб впредь
неповадно было.
У китайцев только детишки красивые, а сами они какие-то
маленькие, неуклюжие, с плоскими лицами и одеты безвкусно.
Негры толстые, ожиревшие. Даже совсем молодые.
У греков и у итальянцев лица некрасивые, хотя эти-то
народы всегда славились хорошей породой. Те, кто живут вокруг
нас, исключение из этого правила.
Евреи попадаются редко и обычно это дряхлые старики, со
слезящимися глазами и мокрыми носами, одетые неопрятно, как в
польском местечке.
Вот такая публика меня окружает, когда я еду в метро.
Интернационал бедности и уродства. Бедность никак не красит
человека.
Зато в центре, в Манхэттене, на Пятой авеню этих людей не
встретишь, словно полиция им туда категорически воспрещает
вход. По Пятой авеню мимо роскошных витрин самих дорогих
магазинов в мире ходят толпами красивые люди. Одетые, как на
картинке. Породистые женщины, холеные мужчины. Одеты они с
таким изяществом, с таким вкусом, что красавцы-манекены в
витринах кажутся их отражением в зеркальном стекле. Какие
носы, глаза, подбородки! Выставка породы.
На Пятой авеню негров мало, но те, которые встречаются
там, не уступают белым, а даже превосходят их в стройности и в
красоте. И одеты они порой похлеще белых. Потому что эти негры
очень богаты. Это актеры, танцовщицы, манекенщицы высшего
класса.
Пятая авеню - парад богатства и красоты. Эти люди никогда
не опускаются до метро, и живут они не в нашем районе.
Мои соседи по метро - словно человеческие отбросы,
некачественный товар. Сливки - на Пятой авеню.
В Москве я такого разделения никогда не замечала. Там в
метро ездят все. И красивые, и некрасивые. И у кого больше
денег, и у кого меньше денег. Там хоть под землей равенство.
Я сижу на железной скамье, сжатая соседями, в грохочущем
вагоне, стены которого разрисованы хулиганскими несмываемыми
надписями разного цвета, отчего вагон похож на зебру. Я - в
шубке из кроличьего меха, из которой я выросла, и поэтому
рукава мне коротки. Шубка облезлая, с залысинами. На коленях -
холщовая сумка с книгами. На ногах мамины сапоги на меху - ей
они малы. Я еду в школу. И не одна. А в сопровождении
взрослого. Из нашей семьи, если так можно выразиться. Меня,
созревающую девицу, оберегают от возможного посягательства
хулиганов, которых в этом городе, и особенно в метро, больше,
чем где-либо в мире.
Сейчас самое время рассказать о нашей семейке. Я живу с
мамой. Папа тоже в Нью-Йорке, но живет отдельно. Потому что
мой отец - гомосексуалист. Он стал им в Нью-Йорке, уехав из
Москвы на два года раньше нас. Дорвался до западной культуры.
Выскочил в свободный мир, чтоб вываляться в дерьме.
Но не мне судить его. Я уже свыклась с этим, хотя
поначалу чуть не сошла с ума. Когда он меня касался, я
брезгливо отстранялась. Сейчас уже не отстраняюсь. Но вся
покрываюсь гусиной кожей.
Мама в школу меня отвозить не может - опоздает на работу.
Поэтому меня возит папа. Специально приезжает за мной, ждет на
нашей станции метро, где мама передает ему меня из рук в руки.
Из школы домой папа не может меня отвозить - в эти часы
он работает. А мама еще не освободилась из своей конторы. Кто
же меня сопровождает? Умора! Папин любовник по имени Джо.
Американец. Он поджидает меня у школы, едет со мной в метро и
доводит до самых дверей дома, которые я отпираю ключом,
висящим на длинной цепочке у меня на шее.
В дом Джо не входит, а, попрощавшись со мной, спешит на
станцию метро. И я его не приглашаю. Потому что в доме
находится человек, с которым мне предстоит провести наедине
час или полтора до прихода мамы. Тот самый человек, умные
слова которого я приводила вначале, когда шла речь о евреях и
тех, кто их угнетает. Этого человека я уважаю больше всех в
мире. Он немолодой. Намного старше моего отца. Но он -
настоящий мужчина. Большой. Огромный, как медведь. С
обворожительной улыбкой, перед которой не всякая женщина
устоит. С татуировкой на руках, потому что долго служил во
флоте. По профессии врач. Хирург. По характеру - горячий
спорщик и искатель истины. Эмигрант, как и я. Но не из Москвы,
а из Ленинграда. Из бывшей столицы Российской империи. На нас,
москвичей, взирает как аристократ на плебеев.
Имени я его называть не хочу. Только инициалы. Б.С. Для
этого у меня есть свои причины.
Он живет в нашей квартире, занимая одну комнату, а мы с
мамой еще по одной. Гостиная - общая. Он оплачивает половину
всех счетов, это очень выручает нас. Иначе не знаю, как бы мы
смогли извернуться.
Он не квартирант. Он - больше. Он - мамин любовник. Мама
влюблена в него по уши. А он в нее - сомневаюсь. Мама
мучительно хочет задержать его, не упустить, чтоб он женился
на ней. А вот этого он как раз и не хочет. Он предпочитает
спать с мамой, не беря на себя никаких обязательств.
У меня с ним отношения самые странные. Он меня любит. Как
ребенка. Даже сажает к себе на колени и щекочет бородой за
ухом. Я же его обожаю.
Сколько у ребенка дедушек и бабушек? Я имею в виду
нормального обычного ребенка. В нормальной обычной семье. И
каждый дурак мне ответит, как дважды два четыре, что такому
ребенку положено четыре старших родственника: по две бабушки и
по два дедушки. Папины папа и мама. И мамины папа и мама.
А у меня их шесть. И все законные. Никто не примазался.
Три бабушки и три дедушки. И еще прадед Лапидус. Самый
почетный и заслуженный человек в нашей семье. И во всей Москве
тоже. Наш прадед Лапидус лично знал Ленина. Он - старый
революционер и своими руками устанавливал советскую власть. И
за это не вылезал из Сибири. До революции, при царе. За то,
что хотел свергнуть царя и установить советскую власть -
власть рабочих и крестьян. И сидел после революции, уже при
советской рабоче-крестьянской власти. За что? За то, что
установил ее, эту власть. В наш век за такие дела спасибо не
говорят, а загоняют за решетку.
Почему у меня с дедушками и бабушками получился перебор?
Как шутит мой папа. Он любит играть в карты. И слово "перебор"
- из карточного лексикона. Когда, играя в "очко", набираешь
больше, чем надо. Надо "двадцать одно". А набрал, скажем,
двадцать два или двадцать три.
Вот и у меня - перебор. Вместо четырех - шесть дедушек и
бабушек. И все меня любят. Потому что у них больше никого нет.
Я - единственная внучка на шесть стариков. И, как говорит моя
мама, из-за меня они все очень подружились и стали как одна
семья. Я - как цемент. Скрепляю эту семью. Каково мне? Это -
другой вопрос. Когда тебя любят, нельзя устанавливать норму.
Чем больше любви, тем лучше. Хотя ею и можно объесться как
