- Вы отклоняетесь, мадам. Ближе к делу. Значит, у вас не
совсем обычный ребенок...
- Да, не совсем обычный, - вздыхает мама. - Еще в Москве,
когда она была крошкой, я наблюдала в ней не совсем обычные
проявления... какие-то отклонения от нормы. Она говорила такие
вещи, которые ставили нас в тупик, ибо мы не могли понять,
откуда это в ней... По крайней мере, ни у нас, ни у наших
знакомых она подобному научиться не могла.
- Конкретней, - поправляет маму Б.С.
- Ну, взять хотя бы такой случай. Было это в Москве. Она
пошла впервые в школу. Совсем крошка. И вот бабушка приводит
ее домой. Мы, взрослые, ее окружили, тискаем, целуем, цветы,
подарки. Все же такое событие: человек впервые переступил
порог школы. "Ну как, деточка, спрашиваем, тебе понравилось в
школе? Что произвело на тебя самое большое впечатление?"
"Ничто", - отвечает. - "Скучища". Мы обомлели. Это произносит
существо, которому еще не исполнилось семи лет.
- Здоровый скепсис, - бормочет Б.С. - Правда, весьма
раннее проявление. Не вижу никакой патологии.
- Послушай, что дальше произошло. "А как твоя
учительница? Понравилась тебе?" - "Почему она должна мне
нравиться?" - спрашивает вместо ответа. - "Простая баба.
Разговаривает, как деревенская. Вы бы такую за свой стол
обедать не посадили".
Я в своей комнате задрыгала под одеялом ногами от
удовольствия. Если мама не врет, не сочиняет, значит, я уже не
таким дерьмом была в семь лет. Браво! Кое-что новенькое узнала
о себе.
- Бабушки, дедушки чуть в обморок не попадали, -
продолжает мама. - Они у нас - коммунисты старой закалки,
искренне верующие во всеобщее равенство и братство. У нас в
роду не было богатых, мы выросли в страшной бедности и
гордились своим пролетарским происхождением. И тут - на тебе!
- сноб, баловень, аристократ паршивый, говорящий о простых
людях с таким высокомерием и презрением. Откуда это взялось?
Где она слышала такое? Она подобному не могла научиться в
нашем доме. Ты можешь мне объяснить? Я - педагог, но
отказываюсь понимать. Ответь мне ты. Возможно, медицина знает
больше.
- Моя медицина, дорогая, - с откровенной иронией в голосе
отвечает Б.С., - такая же слепая и глупая старуха, как и твоя
педагогика. Мои скудные познания наводят меня на мысль, что
тут все дело в генах. Ваш плебейский род имел в далеком
прошлом весьма аристократичных предков, и вот через столько
поколений прорвались гены знатного происхождения, опрокинули,
смели с пути пролетарские и даже коммунистические гены и
явились на свет в образе этого очаровательного юного сноба.
- Ты серьезно так думаешь? - спросила мама каким-то
изменившимся голосом. Ей, кажется, польстила догадка Б.С. о
наших благородных предках.
- Я этого не утверждаю, но допускаю, - невозмутимо
ответил Б.С.
- Второй пример, - сказала мама.
- Что еще такое? - сонно отозвался Б.С.
- Ей было, боюсь соврать, годика три или четыре. Зашел к
нам как-то сосед и решил пошутить с ребенком. Неумная шутка.
Сделал страшное лицо, потянулся руками к шее моего мужа и
зловещим таким голосом прохрипел:
- Я задушу твоего папу.
Знаешь, что она сделала? Она топнула ножкой, сжала
кулачки так, что они побелели, и крикнула соседу, которого она
прежде любила и часами сиживала на его коленях:
- Если ты тронешь папу, я тебя разрежу на мелкие кусочки,
пропущу через мясорубку, сделаю котлеты, поджарю, съем и...
покакаю. Ты останешься в ночном горшке.
Б.С. рассмеялся. Я у себя в комнате тоже завизжала, от
удовольствия.
- Что ты об этом думаешь? - спросила мама. - Мне тогда
совершенно не было смешно. Откуда в ней столько злости? Как в
этой маленькой головке созрел такой изощренный чудовищный план
мести?
- Прелестно, прелестно, - продолжал смеяться Б.С.
- Ты мне ответишь? - настаивала мама.
- Завтра, завтра. Пора спать. Я пошел к себе.
- А поцеловать на прощание? - жалобно протянула мама.
- Обойдешься. Нельзя все сразу.
- Свинья.
- Спокойной ночи.
Мимо моей двери прозвучали шаги Б.С. по коридору. Доски
пола прогибались и скрипели под его весом, хотя он ступал
осторожно, чтобы меня не потревожить.
Я в эту ночь уснула с улыбкой. Узнала кое-что занятное о
себе. А еще позлорадствовала, что он ушел, не поцеловав ее.
Сколько мне суждено прожить, я никогда не забуду сцены
прощания в московском аэропорту, когда мы с мамой навсегда
покидали Россию. Навсегда, навсегда. Нас не пустят обратно,
даже если мы очень будем просить. Потому что в Советской
России считается, как неписаный закон, что каждый, кто ее
покидает - предатель Родины, отщепенец и негодяй. А уж еврей -
тем более.
Мы прошли таможенный осмотр. И теперь мы уже были одной
ногой за границей. В зале, где мы ожидали посадки на самолет,
все надписи были по-английски, а в буфете принимали плату в
иностранной валюте. Советские деньги тоже принимали, но не так
охотно. Мы уже были за границей, но не совсем. Лишь одной
ногой. В любой момент нас могли вернуть обратно. В Советский
Союз. За стеклянную стену, отделявшую наш зал от всего
аэропорта. Они еще могли выкинуть любой трюк, поиздеваться над
нами, как захотят. Потому что мы все еще были в их руках. На
советской территории. Поэтому все взрослые, и в их числе моя
мама, сильно нервничали и все поглядывали на часы и на
радиорупор, откуда объявляли посадку на самолеты. По-русски и
по-английски. И еще на каком-то иностранном языке, который я
не смогла определить.
Даже дети перестали шалить и вели себя тихо-тихо. Словно
боялись потревожить кого-то страшного, навлечь беду на
родителей.
А за стеклянной перегородкой от потолка до пола был
Советский Союз. Страна, в которой мы родились и которую мы
сейчас покидали навсегда. Через эту стенку было все видно, но
ничего не слышно. Она была звуконепроницаемой. И за ней
теснились провожающие. Бледные, испуганные люди. Плакавшие и
что-то кричавшие. Беззвучно. Как в телевизоре, когда выключишь
звук. Шевелили губами, махали руками. Они уже были, как не
живые.
За стеклянной стеной, навсегда от нас отгороженные,
стояли плечом к плечу шесть стариков. Единственные люди на
этой земле, приходившиеся мне родней. Три бабушки, два дедушки
и прадед Лапидус.
Они казались ужасно маленькими и несчастными. И хоть я не
всегда была с ними ласкова, мне очень захотелось погладить
каждого и сказать ему в утешение доброе слово.
Их глаза были устремлены на меня. Не на маму. Словно с
моим отъездом для всех для них прерывается нить, связывавшая
их с жизнью, и они останутся на земле осиротевшими. Шесть
стареньких сироток. У которых больше нет ни детей, ни
единственной внучки. И будут хоронить один другого, каждый
дожидаясь, когда придет его черед.
Я уже не буду на их похоронах. И от этого им будет очень
тяжело умирать. Как будто они напрасно прожили свои жизни.
Мы их предали. Мы их бросаем. Одних. Беззащитных. В
стране, где не любят евреев.
- А где их любят? - как любил говорить дедушка Лева.
Я чувствую, что моя мама совершает страшный грех, бросая
этих стариков. Я не в счет. Я не решаю. Меня и увозят, не
спросив моего желания. Мама объясняет, что старикам лучше
оставаться в Москве. Здесь у них квартиры, пенсии. И друзья, к
которым они привыкли. А там? Кому они нужны в чужой стране?
Кто их возьмет на содержание? Нельзя их трогать с места. Это
лишь ускорит приход смерти.
Это жестоко, говорит мама, но разумно. А у самой текут
слезы.
Может быть, она думает о том, что когда-нибудь я так же
оставлю ее. Одну-одинешеньку. Старенькую и беспомощную.
Потому что у меня впереди будет жизнь, а у нее - могила.
И это тоже будет жестоко, но разумно.
От этих мыслей у меня делалась гусиная кожа. А лица
стариков за стеклом, с приплюснутыми носами, расплывались,
потому что горючие слезы застилали мне глаза.
Маме звонит папин друг-подружка Джо. Этот американский
гомосексуалист с коровьими моргающими глазами. Жалуется на
папу. Тот ему, видать, изменяет. Ну и папашка у меня! Хоть и
гомик, а порядочный кобель! Бедняжка Джо! Вот он и ищет
утешения у бывшей жены своего любовника в надежде, что она
замолвит за него перед папой словечко. Потеха! Как говорила в
Москве бабушка Сима: сойти с ума и то мало!
Мама терпеливо выслушивает в трубке занудное поскуливание
своего "соперника-соперницы", даже пытается утешить его
по-английски с железным русским произношением, путая времена
глаголов и опуская артикли. И обещает поговорить с папой,
пристыдить его.
Б.С. нервно ходит по комнате, краем уха ловя обрывки этой
задушевной беседы. Ему нужен телефон. И он злится.
- Да кончай ты, - говорит он маме в сердцах. - Пошли его
в жопу!
И вначале сам не понял, какой он отвалил каламбур,
отправляя гомосексуалиста в жопу. Я пришла ему на помощь:
- А ему только туда и надо!
Б, С. глянул на меня, аж разинул рот, когда до него
дошло, и расхохотался, сотрясаясь всем своим огромным телом
мужчины-быка.
Мы обменялись взглядами отлично понимающих друг друга
единомышленников.
Мама ничего не расслышала, она все еще кудахтала утешения
в трубку и поэтому не была шокирована.
У меня с прадедушкой Лапидусом свои тайны. Мы с ним
играем в свои игры. Чтоб ни мои родители, ни дедушки с
бабушками не слышали. А то бы прадедушке влетело за то, что он
ребенку забивает голову всякой чепухой. Ребенок - это я. А
всякая чепуха - это жизнь прадедушки Лапидуса, по которой
можно лучше, чем по школьному учебнику, изучать историю России
и революции. С той разницей, что прадедушка от меня ничего не
утаивает, а в учебнике, как выражается моя мама, имеются
большие пробелы.
- Старик впал в детство, - сокрушаются наши, видя, как мы
с пра гуляем вдвоем и без умолку болтаем. - Что стар, что
млад.
Они завидуют нашей дружбе. Потому что не умеют со мной
разговаривать без сюсюканья, на равных. А пра Лапидус только
такой разговор и признает.
Мы играем с пра Лапидусом в Красную Шапочку и Серого
Волка. Я - Красная Шапочка, задаю вопросы, а он отвечает.
Как это в сказке?
- А скажи, отчего у тебя такие большие уши?
- Чтоб лучше слышать тебя.
Так в сказке. А в нашей игре немножко другой текст.
- А скажи, пра, за что ты сидел при царе?
- Потому что хотел свергнуть царя и установить советскую
власть - власть рабочих и крестьян.
- А скажи, пра, за что ты сидел в тюрьме при советской
власти?
- Честно сказать? Не знаю. Я только добра хотел советской
власти.
- А скажи, пра, сколько ты сидел в тюрьме при царе?
- Два года и три месяца. По сравнению с советской эта
тюрьма была как курорт. И охраняли нас так, - что даже ребенок
мог бы сбежать. Вот я и сбежал, - чтоб свергнуть царя.
- А скажи, пра, сколько ты сидел при советской власти?
- Двадцать лет. От звонка до звонка. И если б Сталин не
умер, не видать мне свободы никогда.
- А скажи, пра, тебя пытали в царской тюрьме?
- Боже сохрани.
- А скажи, пра, а в советской тюрьме?
- Охо-хо. Еще как, деточка. До сих пор косточки ноют.
- А теперь ты ответь мне, пра, зачем же было делать
революцию и заменять царя советской властью?
- Спроси меня что-нибудь полегче, внученька. За что
боролись, на то и напоролись. А ты будь умницей. Что я сказал
- запомни, но никому не говори. В школе на уроке отвечай по
учебнику. Там точно сказано, как надо отвечать.
