- Хорошо, пра. Я буду умницей. Честное ленинское! А то
тебя за такие разговорчики снова погонят старенького в Сибирь.
Вот в такие мы игры играем с прадедушкой. В исторические.
На нашей даче в саду есть беседка. В самом конце сада.
Старая беседка, трухлявая. Кустами обросла до крыши. Утонула в
кустах. Там удобно хорониться, когда, мы, дети, играем в
прятки.
Эту беседку облюбовали самые старые жители дачного
поселка - старые большевики, которые уцелели после сталинских
расстрелов и вышли на свободу еле живыми. Человек пять древних
дедушек. Для моего поколения - прадедушек. Седых я лысых,
сгорбленных, еле ноги передвигающих. Их при Сталине долго
таскали по тюрьмам и били. Другие быстро умирали, а эти
оказались самыми живучими. Они всех пережили. И царя, и
Ленина, и Сталина. И даже Хрущева.
Самый знаменитый среди них мой пра.
При царе, когда готовилась революция, они, тогда совсем
молодые революционеры, собирались в укромных местах, подальше
от полиции и обсуждали положение.
Теперь при той власти, которую они сами установили и
которая им за это заплатила тюрьмой и Сибирью, они снова
собираются в укромном месте и там шепчутся. Чтоб никто не
слышал.
Это укромное место-наша беседка. А нас, правнуков, просят
постоять в саду на часах и при появлении опасности, например
постороннего человека, дать им условный сигнал. Они тогда
прикусят язык и умолкнут. И станут себе играть в домино, как
ни в чем не бывало.
Нам, детям, поначалу нравилась такая игра. Мы чувствовали
себя, как те юные революционеры, которые совершали подвиги в
царское время, приближая час революции. Как об этом мы читали
в детских книжках. И стояли на часах и следили за всеми
дорожками. Нет ли посторонних. Посторонними считались даже
наши родители.
Мой отец сказал однажды, видя, как старики ковыляют к
беседке:
- Старые болтуны? Не могут успокоиться! Сибирь их не
остудила!
Хорошо, старые большевики были глуховаты, им при допросах
слух отбили, и не слышали папиных слов, а то обиделись бы.
А зачем обижать стареньких?
Вот и я не хотела обижать. Думала лишь пошутить. Мне
скучно стало наблюдать за прохожими, и я тихонько подкралась к
беседке, раздвинула ветки, а там седые и лысые головы
склонились друг к другу и шамкают беззубо. Что-то вроде:
- Идеалов нет... Всю Россию разворуют... От революции
запаха не осталось... Тирания...
А я как гаркну грубым мужским голосом:
- Руки вверх!
Я ведь только пошутить хотела. А получилось такое! Один
старый большевик, как младенец, в штаны наделал, а другого
отпаивали валерианкой. Слава Богу, никто не умер. Закаленный
народ.
Сол Лэп - родной брат моего прадедушки Лапидуса. Младший
брат. И хоть он моложе и не сидел в тюрьмах при царе и при
Сталине и не воевала гражданскую войну, а уехал совсем еще
несовершеннолетним в Америку и всю жизнь занимался только
одним - делал деньги, выглядит он хуже моего прадедушки. Тот -
сухой, кожа и кости. И все суетится, бегает. Энергии - хоть
отбавляй. А этот какой-то одутловатый, словно у него водянка.
И глаза тусклые-тусклые. Такие бывают у очень старых собак.
Должно быть, не такой уж у него был сладкий кусок хлеба.
Как сказала бы бабушка Люба, которая осталась в Москве. Жизнь
капиталиста, даже миллионера, тоже не усеяна розами. Как
сказал бы мой папа - бывший лектор общества "Знание", который
живет в Нью-Йорке, но не с нами, а отдельно. И не совсем
отдельно. А со своим напарником Джо. Потому что они оба -
го-мо-сек... Дальше не нужно договаривать.
Сол Лэп - это по-английски. Он переделал свое имя на
американский лад. В России, откуда он приехал с дыркой в
кармане, его звали Соломон Лапидус. Ну, что ж. Лэп - так Лэп.
Сол - так Сол. В чужой монастырь со своим уставом не лезут.
Он не совсем забыл русский язык. Но допускает иногда
очень смешные ошибки. Должно быть, американцам также хочется
смеяться, когда я говорю по-английски.
Со мной он разговаривает только по-русски. Чтобы
вспомнить язык. И по-моему, даже любит меня. По крайней мере,
из всей американской родни он - самый теплый.
Но странный. Я все время изумляюсь, когда бываю с ним. У
него богатый дом. И на стенах висят картины, подобные которым
выставлены в лучших музеях. Цена им - уму непостижима.
Миллионы.
В первый раз, когда я была у него в гостях, спросила:
- Дедушка, кто у тебя висит в гостиной?
- А, - отмахнулся он. - Какие-то европейцы.
А эти европейцы оказались, когда я их рассмотрела: один -
Гоген и два - Матисса.
Мы в Москве часами простаивали в музеях перед их
картинами, млели от наслаждения. Всей семьей. И даже
прадедушка Лапидус стоял очень близко и щурился. И у него
текли слезы.
А его единокровный брат Соломон в Нью-Йорке даже ухом не
ведет на эту красоту. Хотя она висит у него дома, а не в
музее. Для него, бедного, нет красоты. Матисс и Гоген - лишь
хорошее капиталовложение. Они не падают в цене, как доллары. А
наоборот, все время растут. Ну, чем он отличается от моего
учителя в ешиве, раввина Моргенштерна? Который на уроке
литературы про Шекспира сказал, пожав плечами:
- А-а, этот гой...
Однажды мы ехали с Солом в такси. Он машину не водит
из-за старости и вызывает такси, когда ему нужно. За рулем
сидит негр. Когда мы приехали, Сол посмотрел на счетчик,
разбирая цифры, и, когда платил, попросил с последнего доллара
пятьдесят центов сдачи. Шофер очень неохотно, не скрывая
своего презрения, отсчитывал ему сдачи по пять центов. Даст
монетку - и тянет. И смотрит. Язвительно и высокомерно. Сол
сидит с протянутой ладонью и ждет.
Как нищий. Я даже покраснела от унижения. И прошептала
ему на ухо. По-русски:
- Хватит! Мой папа дает на чай доллар!
Сол покосился на меня и ответил по-русски:
- Поэтому твой папа будет всегда голодранцем. А я -
миллионер.
- Скажи, Сол, - спросила я его как-то, когда никого рядом
не было и мы могли поговорить наедине - он был со мной
откровенней и теплей, когда мы оставались без чужих глаз и
ушей. - Что бы ты сделал, если б был ужасно голодным, а сам
вез целый эшелон хлеба?
- Почему я должен быть голодным? - заблестел своими
водянистыми глазками Сол и стал сразу похож на своего брата,
моего прадедушку Лапидуса. - И с какой стати я повезу целый,
как ты выражаешься, эшелон с хлебом? Хлеб возят люди, которые
этим занимаются. А у меня совсем другой бизнес.
- Забудь на минуточку слово "бизнес" и представь, что ты
в России, а там революция и голод...
- Зачем мне это представлять? - не понимает меня мой
американский родственник - миллионер Сол Лэп. - У меня от
таких мыслей поднимается давление. Я же, деточка, был умнее
твоего прадедушки и бежал из России до революции и до
голода...
- А знаешь ли ты, - сказала я ему с вызовом, - что
прадедушка, которого ты умнее, во время голода вез в Москву
эшелон с хлебом, а себе не позволил всю дорогу лишней крошки в
рот положить. И когда пришел к Ленину, в Кремль, доложить, что
хлеб доставлен, упал на пол - у него был голодный обморок.
- Да-а... - задумался брат моего прадедушки, и я все
ждала, что в его водянистых глазках вспыхнет гордость от
услышанного, но не дождалась.
- А как его Ленин за это отблагодарил? Посадил в тюрьму?
- Не Ленин, а Сталин посадил его.
- От этого твоему прадедушке легче не было.
- Нет, но ты ответь мне, смог бы ты сидеть на хлебе и
голодать?
- Сумел ли бы я? Не знаю. Не пробовал. Но то, что не стал
бы, знаю точно. Быть праведником в наш век - невыгодный
бизнес. Расходы не окупаются.
- Замолчи! Несчастный бизнесмен! - закричала я на него
как на маленького.
А он, так ехидно улыбаясь, ответил:
- А ты, Олечка, все еще коммунист. У тебя ко мне
классовая ненависть.
- Я вас всех презираю. Все вы хороши.
- Красавица ты моя, - обнял меня Сол. - Узнаю характер
моей мамы. Унаследовала через три поколения..
О том, что я не такая, как все, а еврейка, я узнала
поздно. В семь лет. Когда училась в первом классе. До этого
времени мама с папой и вся дружная стая дедушек с бабушками
мужественно ограждали меня от низкой прозы жизни. От близкого
знакомства с национальной проблемой в такой прогрессивной
стране, как СССР.
Наша учительница Мария Филипповна, деревенская баба с
красными большими руками и круглыми глупыми глазами, как у
подаренного мне ко дню рождения кукольного мопса из ГДР,
решила объяснить нам, неразумным, что такое дружба народов
СССР, в какой чудесной многонациональной семье народов нам
посчастливилось родиться и жить. Беспрестанно улыбаясь и
открывая металлические зубы, она стала нам демонстрировать
свои мысли на живом примере, то есть на нас самих.
- Иванов, Телятников, Софронова... - она насчитала еще с
десяток ребятишек и велела им:
- Встаньте!
Когда они встали из-за своих парт, не понимая, за что их
выделили, и пытаясь припомнить, не нашалили ли они на
перемене, за что их собираются теперь наказать, Мария
Филипповна умиленно сказала:
- Вот эти дети, которых я назвала, - русские.
Представители великого русского народа. Так сказать, старшего
брата в семье других равных народов.
Я не поняла, к чему она клонит и почему, например, Федя
Телятников - старший брат, когда он на месяц моложе меня. Я
была у них дома на дне рождения.
- А теперь я попрошу встать, - сияя, как начищенный
самовар, пропела Мария Филипповна и стала перечислять фамилии,
среди которых моей не оказалось снова. - Вот эти дети -
украинцы. Украинская республика входит в состав Советского
Союза, как одна из пятнадцати республик-сестер.
Потом она подняла мальчика и девочку и назвала их
татарами, потом - грузина-мальчишку и армянскую девочку.
- Уже весь класс стоял. Дружная семья советских народов.
Братья и сестры. Одна я сидела. Мария Филипповна сделала
паузу, и пока она молчала, меня стало подташнивать. У меня
даже сердце запрыгало. А кто я? Кем прихожусь им? Двоюродной
сестрой? Или троюродной? А может быть, я вообще чужая?
Чужероднее тело? Пришелец из космоса?
Весь класс, повернув, головы, косился на меня, ожидая с
любопытством, куда же учительница пристроит меня.
- Встань, Оля, - уже без вдохновения, уставшая, пока
остальных представляла, сказала Мария Филипповна. - А вот Оля,
дети, - еврейка.
Что такое еврейка, я не знала. Хорошо это или плохо? И
почему не такая, как большинство детей в классе? Почему меня
назвали самой последней? Ведь я учусь лучше других. И нас
только двое самых лучших. Я и Федя Телятников. Почему? Почему?
Слово "еврейка", которое я услышала впервые, как ножом
полоснуло меня по сердцу. Еще ничего не поняв, я нутром
почуяла, что на меня поставили клеймо.
- Я - не еврейка! - крикнула я в отчаянии. - Я -
москвичка.
И заплакала навзрыд.
Я своими глазами видела, как пытают. И слышала крик
истязуемого.
До того только по кино знала, что это такое. Да еще по
рассказам пра Лапидуса, который несмотря на строгий запрет
моей матери: "ребенок будет плохо спать после таких историй",
когда мы оставались одни, рассказывал мне, как его пытали на
допросах при Сталине.
- Чтоб правда не умерла, - оправдывался пра. - Ты
передашь ее следующим поколениям.
И вот мне самой привелось быть свидетелем пытки, и лишь
