мира, и после нескольких истерик мама перевела меня. в
государственную школу. Тоже бесплатную.
Тут я увидела Америку, по которой проливает слезы
советская пропаганда. Америка черных и получерных, т.е.
пуэрториканцев, у которых родители или безработные или вообще
не хотят работать и сидят на шее у государства. Это - бедная
Америка. Злая. Хулиганская. Ненавидящая весь остальной мир. Их
учат плохо. И они не очень хотят учиться. Что из них вырастет,
можно увидеть в телевизионных новостях, когда показывают убийц
и насильников, закованных в наручники.
Меня там не убили и не изнасиловали. Наоборот, даже
уважали. Из-за того, что я знаю больше моих соседей по классу.
Оттуда меня забрать можно было только в частную школу. Но
учиться там стоит очень больших денег, которых, конечно, нет у
зеленых эмигрантов.
Выручил случай. Скандал в семье нашей богатой
американской родни. Мы с мамой были приглашены туда на ужин.
Приехала из Детройта дочь дедушки Сола со своим мужем
адвокатом. Ужин был в честь их приезда. Заехал и сын Сола,
торгующий автомобилями в Вестчестере - самом роскошном
пригороде Нью-Йорка. У этого сына жена - не еврейка. Она -
немка. Он на ней женился, когда служил в американской армии в
Германией, и привез в Нью-Йорк. Зовут ее Кристина.
Представляю, как возликовала вся семейка от такого подарка!
Примирились, должно быть, на том, что эта немка приняла
иудаизм, а, значит, и дети ее будут евреями. У Кристины два
сына, которые учатся в частной и очень дорогой школе.
Возможно, от того, что она мечтала иметь дочь, а рожала
только мальчиков, Кристина сразу влюбилась в меня и не
отпускала от себя весь вечер. Мне она тоже понравилась. Думаю,
потому, что мы обе европейки, а это очень сближает в такой
сумасшедшей стране, как Америка.
За ужином болтали о всякий всячине, и мама между делом,
без всякой задней мысли, рассказала им о моих школьных
проблемах. То, что я учусь с неграми и пуэрториканцами,
вызвало за столом поток вздохов и сочувствия. Полувыживший из
ума старик Сол сказал, что это безобразие держать такую
девочку в государственной школе, ее там испортят нравственно и
физически. Ей нужно подыскать хорошую школу, где учатся дети
из хороших семей.
Бедный Сол! Он потом и сам не рад был, что затеял этот
разговор. На него дружно навалилась его жена и обе дочери и
грубо, по-хамски прикрикнули на него, чтоб он свой нос не в
свои дела не совал. Они до смерти испугались, что придется
заплатить за меня в эту школу, потому что у нас у самих таких
денег нет. Жена взяла Сола за руку, как маленького, и увела
из-за стола в другую комнату. Представляю, как ему там
досталось.
Дочери Сола стали наперебой хвалить бесплатные
государственные школы, где учатся миллионы детей, и с ними
ничего страшного не случилось. Мы с мамой не знали, куда глаза
девать от неловкости, и думали лишь о том, как бы поскорей
убраться из этого дома, где денег - миллионы, а человеческого
чувства - ни на грош.
Выручила Кристина. То, что случилось за столом, было
последней каплей, которая переполнила чашу терпения этой
женщины, никак не приспособившейся к своей американской родне.
Кристина побледнела, встала и сказала, медленно и четко
выговаривая слова с немецким акцентом:
- Оля будет учиться в частной школе! Если у вас не
найдется лишнего доллара оплатить ее учебу, тогда я, чужой
человек, возьму эту миссию на себя! И чтоб мои дети не стали
похожими на вас, я переведу их в христианство!
Это была бомба! Что тут началось. Вопли! Проклятья! Даже
обмороки. Потом слезы. Рыдала вся семья, обнимая сыновей
Кристины. Кристина тоже плакала, обнимая меня. Заплакала моя
мама. Одна я сдержалась. Меня трясло от отвращения.
Господи! Насколько чище и выше моя московская родня. У
них нет миллионов. Они много страдали. Но сколько в них
доброты и душевности. Вот бы с кем породниться Кристине!
Так я попала в частную и очень дорогую школу. Тут я
столкнулась с детьми из хороших семей. То есть из богатых
домов. Адвокатов, врачей, бизнесменов. Неплохие дети. Лучше
воспитаны, и знаний у них побольше. И тоже будут адвокатами,
врачами. Так же, как черные мальчики из государственной школы
попадут со временем или в тюрьму, или будут получать
унизительное пособие по безработице.
В частной школе все дети были белыми. И всего лишь один
черный мальчик. Его отец выбился в адвокаты. На этого мальчика
смотрели как на экспонат, обращались с ним так вежливо и
предупредительно, что он себя чувствовал неловко и всегда
улыбался немного жалкой улыбкой. На наших белых рожах было
написано: вот видите, какие мы либералы, мы нисколько не
расисты, у нас есть свой черный, и мы с ним ведем себя, как с
равным.
Тогда-то я вспомнила, что в привилегированной английской
школе в Москве я была единственной еврейкой. Еврейских детей
туда на пушечный выстрел не подпускали. Так же, как и в
Московский университет. Меня приняли только из-за
революционных заслуг прадедушки Лапидуса. Пусть будет одна,
решили там, наверху, чтоб никто нас не обвинил в
антисемитизме.
Не только евреев, но сына нашей лифтерши тоже в эту школу
не приняли. Сказали, слабо подготовлен. А вся слабость -
мамина профессия. Это при социализме. Чего же хотят от
капиталистов?
Мне нравится в частной школе. Прекрасные классы. Учителя
с большими знаниями. Я оттуда выйду хорошо образованной и
воспитанной, и передо мной будут все дороги открыты. Но когда
я сталкиваюсь в коридоре с единственным черным мальчиком, мое
сердце сжимается от боли за тех ребятишек, с которыми я
училась в бесплатной школе, и за еврейских детей в России. Мир
отвратителен. Что нужно, чтоб его исправить? Еще одну
революцию? Еще много-много крови? В России это все уже было. И
что толку?
В этом мире не соскучишься. Все время открываешь что-то
новое и порой от такого открытия жить не хочется.
Возможно, я - абсолютно испорченный человек и ни капельки
не прогрессивная личность. Мне кажется, что я - расист. Я не
испытываю большой любви к черным и получерным. Когда я остаюсь
одна, окруженная ими, мне становится не по себе, и я глазами
ищу какое-нибудь белое лицо и, найдя, вздыхаю с облегчением. Я
вообще испытываю теплые чувства к очень ограниченному числу
двуногих. Будем считать, что я экономлю свои чувства, не
распыляю их, берегу до лучших времен.
От черных я стараюсь держаться подальше, напуганная
телевизором, в котором большинство преступников имеют черные
лица, а также наставлениями взрослых, желающих мне только
добра.
Единственный черный мальчик, который учится в нашей
школе, не вызывал у меня никаких эмоций, хотя он довольно
смазливый и при этом хорошо воспитан. Он вызывал у меня лишь
любопытство, потому что был в единственном числе, а это
невольно наводило на мысли о неравноправии и о том, что вообще
все далеко от совершенства в этом лучшем из миров - последнем
оплоте свободы на земле.
Я даже не здоровалась с ним, сталкиваясь в коридоре,
потому что мы в разных классах и даже не знаем друг друга по
имени. У него были приятели - белые мальчики. Они вместе
шумели на переменках - никаких следов дискриминации.
Однажды, после уроков, когда я направлялась на угол, где
меня обычно поджидал папин гомосексуальный друг-подружка Джо,
чтоб эскортировать домой, меня остановил этот мальчик.
- Привет, - сказал он. - Меня зовут Питер Лоутон.
- Привет, - ответила я и назвала себя.
- Ты из России?
- Да, - подтвердила я, не намереваясь долго застревать с
ним.
- Послушай, - сказал он. - Ты пойдешь ко мне в гости? У
меня сегодня - день рождения. Я тебя приглашаю.
Не знаю, какой черт дернул меня за язык, но я тут же
согласилась. Хоть я уже твердо знала, что с мужчинами надо
быть неуступчивой и, по мере возможности, набивать себе цену,
иначе я нарушу кодекс женской чести. Надо было лишь отвязаться
от моего конвоира Джо, который ждал за углом, а также
объяснить все по телефону маме, чтоб у нее не было сердечного
припадка.
Я велела Питеру подождать меня на месте и побежала за
угол к Джо. Кто знает, как бы реагировал белый стопроцентный
янки, которому доверили меня, если б увидел, к кому я
собираюсь в гости. Джо, к моей радости, не стал меня изводить
расспросами (должно быть, сам куда-то торопился) и, взяв с
меня обещание позвонить маме, отпустил с миром.
Мы с Питером, глупо хохоча без всякой причины, помчались
в метро, волоча наши набитые книгами сумки. Поезд, в который
мы сели, был почти полностью черный. То есть не сам поезд, а
пассажиры. Эта линия вела в Гарлем, и с каждой новой
остановкой испарялись последние белые лица. Потом я осталась
одна.
Ох, какое это жуткое чувство - быть в абсолютном
меньшинстве. Это ощущала не только я, но и весь вагон. На меня
смотрели с удивлением, с насмешкой и даже с наглым вызовом.
Питер, умница, взял меня за руку, открыто подчеркивая,
что я с ним и он не позволит никому меня обидеть.
Вагон гремел, качался. Порой гас свет и снова загорался.
При толчках на меня наваливались чьи-то тела. Питер отталкивал
их от меня, словно я была из стекла, и бережно прикрывал
собой.
Доехали мы благополучно, без происшествий. Лоутоны жили в
самом сердце Гарлема, в довольно приличном доме, вокруг
которого теснились дома похуже и попросту трущобы. Тротуары
были завалены мешками с мусором. Нью-Йорк не блещет чистотой,
но здесь было особенно грязно. Казалось, что обитатели этого
района гадят вокруг себя нарочно, что они козыряют грязью и
бедностью, чтоб постоянно колоть совесть Америки своим
недавним рабством.
У Лоутонов была большая квартира, комнат на шесть. Хорошо
и со вкусом обставленная. Отец Питера действительно был
адвокатом, а мама - химиком. Оба с университетскими дипломами.
Им по карману было снять квартиру в хорошем белом районе, это
делают почти все негры, выбившиеся в люди, но они предпочли
жить здесь среди своих бедных собратьев. Как Питер не без
иронии объяснил мне, адвокат Лоутон делал политическую
карьеру, вел в суде дела черных, терял на этом в гонораре, но
выигрывал в голосах, которые ему понадобятся на выборах. Все
так же, как у белых. И как в Москве, сплошная демагогия. Без
различия рас и цвета кожи.
Отец и мать Питера, хоть и были черными, с очень темной
кожей, почему-то имели европейские черты. Без негритянских
толстых губ и широких носов. Нормальные интеллигентные люди. У
них было двое детей, как водится в интеллигентных семьях, а не
дюжина будущих преступников, которых плодят назло всему миру
нищие негры.
Меня встретили приветливо. Без ломания и ужимок, без
маскировочных стандартных улыбок, от которых тошнит с первого
дня в Америке. Мне здесь сразу понравилось. И большая
библиотека в комнате у Питера и аквариум его младшей
сестренки. В гостиной мама Питера, очень похожая на какую-то
негритянскую актрису, которую я все силилась вспомнить и так и
не вспомнила, накрывала на стол. Я предложила помочь ей, и она
без ломания согласилась, блеснув белозубой улыбкой, которая
слепила, как вспышка света.
Гости пришли вскоре после нас, и все это были черные
мальчики и девочки из этого же дома. Никто из белых школьных
приятелей Питера не появился. Возможно, он сам никого не
пригласил. А возможно... Я не стала додумывать до конца, чтоб
