мамы.
- Эх, и взгрел бы я тебя ремешком по заду! - строго
сказал он мне, и я, вместо того, чтобы обидеться,
обрадовалась.
- Взгрей меня, миленький. Выпори меня, дорогой, по голому
заду, - мысленно взмолилась я.
Потому что я расту без отца. Без мужского влияния. И даже
порка мужской рукой была бы признаком того, что я не одна, что
есть кто-то, кого мое поведение беспокоит, что в нашем доме
появилась строгая мужская рука.
Ведь выпороть чужого ребенка, к которому равнодушен, у
нормального мужчины рука не поднимется. Значит, воспитательный
порыв Б.С. был явным признаком того, что я ему не чужая, что
он ко мне испытывает отцовские чувства, отцовскую
обеспокоенность и гнев из-за моего нехорошего поведения.
Коснись он меня ремнем, и наша связь уже стала бы куда
прочнее.
Ничего этого не поняла моя мама.
- Пороть будешь своих детей, - с благородным негодованием
отвергла она его услуги. - Я без твоей помощи разберусь со
своим ребенком.
- Дура! - чуть не завопила я, - Ты так и останешься со
своим ребенком до конца твоих дней.
Б.С., ни слова не говоря, ушел в свою комнату и захлопнул
дверь.
Удивительная штука - чувство вины. Не за себя. А за свой
народ. За страну, к которой ты принадлежишь. Здесь, на Западе
- сплошное умопомешательство на этом чувстве.
Я, например, никогда не испытывала чувства вины за СССР.
Хотя известно, что СССР наделал дел, за которые можно сгореть
от стыда. Например, в Чехо-Словакии. Или история с
Солженицыным. Но у меня нет чувства вины. При чем тут я? Разве
это было сделано по моей воле? Или хотя бы поинтересовались
моим мнением, когда это делали?
У американцев чувство вины перед неграми. За то, что
предки белых держали когда-то в рабстве предков черных.
Ну и что? Рабства-то давно нет и в помине! Черные
пользуются такой свободой, какая в России светлокожим русским
и во сне не снилась. С черными няньчатся, делают им поблажки,
толкают учиться и платят стипендии. За уши тянут на самые
высокие государственные должности. С ними возятся так, как с
дефективными, и, будь я черной, я бы обиделась.
А черные что, говорят спасибо? Держи карман шире! Они
откровенно презирают своих белых благотворителей. В сабвее,
под землей - царство черных. Белый человек, попав туда,
чувствует себя униженным меньшинством. На него глядят с
вызовом и насмешкой. Только вот не плюют в лицо. А при удобном
случае втыкают нож под ребро.
Немцы до сих пор, хотя прошло больше тридцати лет после
Гитлера, несут на себе крест вины перед евреями, которых
Гитлер травил газом и сжигал в крематориях. Уже выросло
поколение немцев, которое Гитлера не знало, и такое-же
поколение евреев, а чувство вины передается от родителей
детям.
В нашей школе в одном классе со мной учится девочка -
немка по имени Ульрика. Она из Гамбурга, Отец ее служит в
Нью-Йорке в немецком консульстве, а ее, пока они живут в
Америке, отдали учиться в ту же школу, что и меня.
У Ульрики - абсолютно арийский тип: серые глаза, светлые,
цвета пшеничной соломы, волосы, которые она заплетает в две
косички. Ульрика - немка до кончиков ногтей. Аккуратна,
трудолюбива. Всегда опрятно одета. Разговаривает не повышая
голоса. Мы все остальные рядом с ней выглядим "низшей расой".
Потому что расхлябаны и развинчены, орем, как дикари, одеты
пестро и вызывающе, как попугаи.
Ульрика учится лучше всех в классе. Она действительно
очень способная и усидчивая, словно ее винтами прикрепили к
стулу. Я - вторая за ней по успеваемости. Весь остальной класс
- коренные американцы - учатся хуже и намного от нас отстают.
Она попросила, чтоб ее посадили рядом со мной. На
переменах мы ходим вместе и разговариваем по-английски, каждая
со своим акцентом. Мы дружим. Нам вдвоем интересней, чем со
всеми остальными.
- Это потому, что мы с тобой европейки, - объяснила мне
Ульрика. - У нас за плечами большой пласт культуры.
Мне было лестно такое услышать, хотя, честно признаться,
не уверена, что это так.
В первый раз, когда Ульрика заговорила со мной, она,
очень волнуясь и даже запинаясь от волнения, сообщила мне, что
ее папа не участвовал во второй мировой войне, так как был еще
ребенком во времена Гитлера. Я сказала, что мой папа тоже, был
тогда ребенком и не участвовал, но дедушка был на войне и
потерял там руку. Ульрика не стала распространяться о своих
дедушках, а я не спорила. Потому что мне до них дела нет. Мне
нравится Ульрика и этого достаточно. А вот ей обязательно надо
передо мной оправдаться. Потому что я - еврейка. Да еще к тому
же из России, потерявшей на той войне по милости немцев
двадцать миллионов человек.
Но Ульрика-то при чем?
Папин друг-подружка Джо, который эскортирует меня из
школы домой, чтоб надо мной не надругались по дороге хулиганы,
а под хулиганами в Нью-Йорке подразумевают в первую очередь
черных, - типичнейший пример американца, который тащит на
своих хилых гомосексуальных плечах чувство вины. Перед неграми
за рабство. Перед пуэрториканцами за то, что их остров Америка
присоединила к себе. Перед индейцами - за то, что их загнали в
резервации. Он жутко прогрессивный человек, этот гомик Джо. Он
такой либерал, что дальше некуда. Он страдает за всех. Думаю,
даже за тех, кому жмет обувь. И только за свою родину,
Америку, он не страдает. Он ее надменно презирает и винит ее
во всех грехах, какие только бывают.
На днях я получила огромное удовольствие, наблюдая, как
либерала Джо жизнь наказала за его безграничный либерализм. Мы
ехали в метро, и на одной остановке ввалился чумной наркоман,
грязный, оборванный и слюнявый. Свободное место было рядом с
Джо, и тот плюхнулся на скамью, придавив соседей, и тут же
извлек из кармана фляжку с вином и припал к ней. От него
нестерпимо воняло, а в нечесаных грязных лохмах непременно
гнездились насекомые. Вся скамья слева от него, как по
волшебству, очистилась от пассажиров. И хотя в вагоне было
тесно, никто туда больше не сел. Справа сидел Джо, я - за ним.
Джо не шевельнулся. Он задыхался от вони, но терпел. На него
от тесного соприкосновения вот-вот поползут полчища вшей.
Рядом со мной освободилось место, и я пересела, чтоб Джо
уступить мое место. Джо не сдвинулся даже на сантиметр. Потому
что Джо - либерал, у него чувство вины перед страждущим
угнетенным братом, и он демонстрирует свою солидарность с ним.
А это вонючее чудовище, не понимая, что Джо такой либерал и
такой сочувствующий, принял его за своего, алкоголика и
наркомана, и стал предлагать, нечленораздельно бормоча, отпить
из горлышка фляжки. Нежный и женственный гомосексуалист Джо
вежливо стал отклонять угощение. Тогда "страждущий брат"
навалился на него всей кучей тряпья и насильно воткнул
горлышко фляжки в губы своему прогрессивному защитнику. На
глазах Джо выступили слезы, и я не знаю, чем бы все это
кончилось, если б поезд не остановился как раз на нашей
станции, и Джо выскочил, как ошпаренный, из вагона вслед за
мной.
Меня распирало от хохота, но я не решилась даже
улыбнуться, жалея бедного моего сопровождающего. Он
неисправим. Ему это не было уроком. Ему больно и горько. А мне
его жаль. Я себя чувствую старше и мудрее. Хотя мне еще долго
ждать появления первого зуба мудрости.
У нас в очередной раз гости. Несколько русских пар и
американская. Выпили и закусили. Русские мужчины хватили
лишнего и опьянели. Американцы пили понемногу и оставались до
неприличия трезвыми. Б.С. тоже захмелел, стал говорить громко
и перебивать собеседников. У мамы пошли красные пятна по щекам
и по шее. Я на кухне лизнула из рюмки немножко водки, и потом
долго полоскала рот.
В бестолковом шумном разговоре пробилась интересная тема.
Совсем недавно в газетах и по телевизору показывали седого
старика, похожего на престарелого ковбоя из фильмов. Старик
этот когда-то был приговорен к тридцати годам тюрьмы за
убийство своей жены. Он на суде вины за собой не признал.
Отсидел двадцать лет. Суд пересмотрел его дело и решил
помиловать, выпустить на свободу. А старик потребовал, чтобы
его признали невиновным. Суд отказался это сделать. Тогда
старик отверг помилование и остался досиживать еще десять лет.
Все наши гости наперебой назвали старика сумасшедшим.
- Но он считает, что он не убивал.
- А какое кому дело, убивал он или нет? Главное, выйти на
свободу.
- А принцип?
- Какие принципы в наше время? Какое мне дело, что обо
мне говорят и что думают другие?
- Отказаться от свободы? Из-за чего? Из-за какого-то
слова в решении суда?
- Возможно, у него острое чувство чести?
- Извините меня, он - идиот! Какая честь? Кому нужна его
честь? Еще десять лет отсидеть? За что?
Все, в том числе и моя мама, сошлись на том, что старик
не в своем уме и держать его надо не в тюрьме, а в
психбольнице.
Один лишь Б.С. молчал, не участвовал в споре. Сосал свою
трубку и смотрел исподлобья, из-под своих тяжелых набухших век
в одну точку. Наконец, когда шум затих, он разлепил губы,
открыл желтые прокуренные зубы с острыми клыками в нижнем
ряду:
- Не знаю, смог ли бы я поступить как этот старик,
которого вы дружно записали в идиоты... но если бы у меня
хватило воли поступить, как он, я бы гордился собой.
Он встал с дивана и вышел из гостиной в коридор. Пол
затрещал под его тяжелыми шагами. Я сорвалась с места,
побежала за ним, догнала и повисла на его руке с
вытатуированным синим якорем.
- Голубчик, Б.С., я вас люблю!
- За что? - с грустью улыбнулся он мне.
- За то, что вы так сказали!
Он потрепал меня за ухо, как щенка.
- А ты не верь словам, дурочка.
Все пытаюсь понять, что собой представляет Б.С. Из того,
что о нем говорят мама и наши гости. Из того, что он сам
рассказывает о себе. А рассказчик он отличный. Все видишь. Как
в кино. Не будь он врачом, из него бы неплохой писатель
получился. А чем ему мешает то, что он врач? Антон Павлович
Чехов был врачом и одновременно великим русским писателем.
Кроме того, у меня у самой есть глаза. И я довольно
наблюдательная. Вижу больше, чем положено в моем возрасте. Как
говорила бабушка Соня в Москве. Господи, как они там, мои
славные старики? Небось, совсем извелись одни, без меня? За
Б.С. я наблюдаю в оба глаза. И не беспристрастно. Интересная
личность! Калоритная! Как говорил дедушка Сема. Он путал два
слова: колоритность и калорийность, и называл булочки
"калоритными".
Из всех наших знакомых эмигрантов Б.С. был взаправдашним
диссидентом у себя в Ленинграде и отсидел за сионизм два года
в тюрьме. Его выпустили после протестов мировой общественности
(еврейской и медицинской, что, впрочем, одно и тоже). Портреты
Б.С., а он на этих портретах хорош, как голливудский актер,
печатались в газетах всего мира. У него в письменном столе
валяется куча таких газет на разных языках.
Другой бы на его месте с лязгом стриг купоны со своей
мировой славы и уж заставил бы раскошелиться мировое еврейство
на приличную жизнь для своего национального героя. А он
расплевался со всеми своими покровителями, послал к черту
Израиль и ругает его на всех углах, наживая себе
недоброжелателей на каждом шагу. Сидит в Нью-Йорке без гроша в
кармане и зубрит американские учебники, чтоб во второй раз в
жизни сдать экзамен на врача. С политикой дел никаких иметь не
