- Но это идет дальше, чем женщина, ведь правда?
- Да, - ответил он. - Это больше, чем любая женщина.
А потом рывком повернулся ко мне; его ноздри раздувались,
а глаза на искаженном, насмешливом лице были более блестящими и
более горячими, чем я когда-либо их видел.
- Артос, ты глупец! Ты что же, не знаешь, что если бы ты
заслуженно горел в своем христианском аду за все грехи, начиная
от измены и кончая содомским, ты мог бы рассчитывать на мой
щит, чтобы заслонить твое лицо от огня?
- Думаю, мог бы, - отозвался я. - Ты почти такой же
глупец, как и я.
И мы вместе пошли мимо коновязей сквозь солоноватый туман,
сгущающийся над заросшими вереском холмами.
Два дня спустя эскадрон Голта попал в засаду и был изрезан
на куски саксонским отрядом. Они вернулись в лагерь - те, кто
уцелел, - потрепанные и окровавленные, оставив своих убитых на
поле боя и привязав наиболее тяжело раненных к лошадям
веревками.
Я увидел, как они въезжают в лагерь и как все остальные,
мрачно признавая ситуацию и почти не задавая вопросов, выходят
им навстречу и собираются вокруг, чтобы помочь снять с седла
раненых, а потом заняться лошадьми. Я приказал Голту
позаботиться о людях и поесть, а потом прийти ко мне с полным
докладом; он был совсем белым и, слезая с лошади, на мгновение
зашатался, словно земля качнулась под его ногами; но того, что
он увидел свой эскадрон разрезанным на куски, было вполне
достаточно, чтобы объяснить такое состояние у любого человека.
Потом я пошел заканчивать просмотр списков людей Бедуира в
занятую мной для себя полуразрушенную пастушью хижину.
Командиру полезно по мере возможности иметь какое-нибудь такое
помещение - так его легче находить по ночам, и можно с глазу
на глаз говорить о вещах, которые не предназначены для ушей
всего лагеря.
У меня ныло сердце при мысли о потрясенных и потрепанных
остатках моего четвертого эскадрона, собирающихся сейчас к
костру и торопливо принесенной пище, о стольких многих
потерянных Товарищах; но никому не стало бы легче, если бы я
забросил списки. Поэтому я устроился на вьючном седле, которое
в лагере обычно служило мне сиденьем, и вернулся к своей
работе. Я как раз дошел до конца, когда в проеме, где раньше
была дверь, выросла, заслоняя собой синеватую темноту и сияние
костра, какая-то фигура, и я, подняв глаза, увидел, что это
Голт.
Он шагнул внутрь хижины, и теперь уже не было никаких
сомнений в том, что его шатает.
- Я пришел доложить, сир, - сказал он сдавленным
голосом, совсем не похожим на его собственный, и, протянув
руку, оперся на осыпающуюся торфяную стену. В свете фонаря я
мог видеть, что его пепельное лицо покрыто потом. - Но,
по-моему, я... слишком затянул с этим.
Я вскочил на ноги.
- Голт, что такое? Ты ранен?
- Я... у меня саксонская стрела в груди, - проговорил
он. - Я обломил древко, чтобы остальные его не увидели, но
я...
Он потянулся, словно хотел отвести в сторону свой плащ,
но, не успев завершить это движение, упал головой вперед мне на
руки. Я опустил его наземь и, торопливо откинув в сторону
мешающие складки плаща, увидел короткий окровавленный обломок
древка стрелы, торчащий чуть пониже грудной клетки. Роговые
пластинки доспехов были довольно давно расколоты здесь
скользящим ударом топора, и в течение многих дней Голт
собирался починить это уязвимое место. Теперь было слишком
поздно. Он был почти без сознания; крови на нем было немного,
но внутреннее кровотечение, должно быть, продолжалось несколько
часов. Я откинулся на пятки и несколько мгновений сидел рядом с
ним, потом встал, подошел к двери и крикнул человеку, который
стоял, опершись на копье, против света ближайшего сторожевого
костра:
- Джастин, сходи за Гуалькмаем; неважно, что он делает,
- к этому времени он должен был закончить с наиболее тяжело
раненными. Приведи его сюда немедленно!
- Сир, - откликнулся он, и я снова повернулся к
освещенной фонарем хижине и к неподвижно обмякшему на полу
телу. Я оттолкнул в сторону любопытную морду Кабаля и приказал
ему лечь в дальнем углу, а потом нащупал сердце Голта и,
обнаружив, что оно все еще слабо бьется, распрямил юношу и
уложил его поудобнее, думая при этом, что вот так же
распрямляют скорченных покойников.
Гуалькмай пришел очень быстро. Я услышал снаружи его
неровные торопливые шаги, и в следующее мгновение он уже стоял
в дверном проеме.
- Что такого срочного, Артос?
- Голт, - ответил я и отодвинулся в сторону, чтобы дать
ему больше места. - стрела попала ему под ребра.
Гуалькмай, прихрамывая, прошел вперед и опустился на
колени с другой стороны от Голта.
- Сними фонарь и подержи его надо мной. Я ничего не вижу
в этом мраке.
Я сделал то, что он просил, и мы вместе склонились над
раной, залитой желтым светом.
- Кто обломил древко? - спросил Гуалькмай. Он уже
вытащил свой нож и теперь разрезал завязки на доспехах Голта.
- Он сделал это сам, чтобы его люди ничего не знали.
- Ах, так... что ж, думаю, в конечном итоге это не будет
иметь особого значения. Мне было бы удобнее ухватиться...
Он разрезал последний ремешок с правой стороны доспехов и
отвел их вбок вместе с пропитанной кровью полотняной туникой,
которая была надета под ними; и остался молчать, глядя на
обнажившуюся рану. Наконец он поднял глаза на меня.
- Артос... что я должен сделать?
- Клянусь светом Солнца, дружище, это тебе решать.
Наверное, вытащить стрелу. Зачем же еще я бы тебя позвал?
- Все не так просто. Если я оставлю наконечник там, где
он есть, Голт умрет через три дня - скверной смертью. Если я
попытаюсь его вытащить, то у нас будет примерно один шанс из
ста, что я не убью парня на месте.
- Но этот сотый шанс есть?
- Этот сотый шанс есть.
Мы посмотрели друг на друга поверх тела Голта.
- Сделай это сейчас, - сказал я, - пока он без
сознания. В самом худшем случае такая смерть будет более
быстрой и более милосердной.
Гуалькмай кивнул, поднялся на ноги, и я услышал, как он
кричит от двери, что ему нужна горячая вода, ячменная брага и
больше тряпок. Он оставался там, пока все это не принесли, а
потом вернулся и опустился на колени, раскладывая рядом свои
инструменты.
- Принеси что-нибудь подложить ему под спину - он должен
прогнуться назад, чтобы его живот напрягся.
Я схватил старый плащ и охапку папоротника со своей
кровати и туго скатал их вместе, а затем приподнял Голта, и
Гуалькмай устроил этот сверток у него под спиной, так что когда
я снова опустил юношу на пол, его тело выгнулось назад, как
наполовину изготовленный к стрельбе лук, и кожа на его груди и
животе натянулась.
- Хорошо, так сойдет. Теперь снова фонарь.
Я стоял там на коленях, как мне показалось, целую долгую
зимнюю ночь, сосредоточившись на том, чтобы держать роговой
фонарь абсолютно неподвижно, потому что дрожащий свет мог
подвести глаз или руку в самый решающий момент; а тем временем
Гуалькмай, работая с той полной отрешенностью, которая в
подобных случаях отгораживала его от всех людей, смыл кровь,
чтобы как можно лучше видеть края раны, и снова взялся за нож.
Я наблюдал за тем, как четко, напряженно работают его руки,
начавшие с бесконечной осторожностью расширять рану. Потом он
отложил нож и взял свирепый маленький щуп, затем другой, а еще
позже снова вернулся к ножу. В хижине, казалось, стало
невыносимо жарко. Я чувствовал, как у меня подмышками,
пощипывая, пробивается пот, и капли пота сверкали на лбу
Гуалькмая, и, однако, ночь была холодной, и под моей торфяной
крышей не горел огонь. Время от времени, когда Гуалькмай
говорил мне, я проверял у Голта сердце. Запрокинутое лицо юноши
было нахмурено, а зубы оскалены, словно от невыносимой боли, но
я думаю, что на самом деле он ничего не чувствовал. Дай Бог,
чтобы он ничего не чувствовал. Одно время мне показалось, что
его сердце бьется сильнее, а дыхание стало более ровным, но,
может быть, меня обмануло мое собственное желание; или,
возможно, это была последняя искра жизни... Совершенно
неожиданно и то, и другое начало слабеть.
К этому времени мы, должно быть, трудились над ним уже
добрый час, и почти все было сделано.
- Гуалькмай, ты можешь дать ему передышку? Его сердце
сдает.
Гуалькмай едва уловимо качнул головой.
- Передышка ему сейчас не поможет. Смочи ему губы
ячменной брагой.
И всего через несколько мгновений он откинулся назад,
чтобы самому перевести дыхание, а потом снова наклонился вперед
и ухватился за короткий обломок древка, торчащий теперь в
маленькой, заполненной сочащейся кровью ямке. Я сжал зубы и на
миг закрыл глаза. Когда я открыл их снова, он клал на землю
рядом с собой дымящуюся головку стрелы. Из ямки алой волной
хлынула кровь, и Голт с силой, захлебываясь, втянул в себя
воздух, который словно вырвался наружу из груди и хрипящего
горла, и в то же время по всему телу юноши пробежала
конвульсивная дрожь - и мы, живые, стоя на коленях в свете
фонаря, поняли, что в сотом шансе нам было отказано.
Гуалькмай откинулся на пятки и с огромной усталостью в
голосе сказал:
- Повесь фонарь обратно. Он нам больше не понадобится, -
он потер лицо руками, и когда он отнял их, его лоб был вымазан
кровью Голта. - Мы знаем так мало - так ужасно мало.
- Лучше, что он ушел сейчас, а не через три дня, -
пробормотал я, пытаясь, думаю, утешить не только его, но и
себя; а потом поднялся, внезапно чувствуя себя таким усталым,
словно только что вышел из битвы, после которой меня не
поддерживало сияние победы, и повернулся, чтобы повесить фонарь
на прежнее место. И в этот самый момент за стеной послышались
глухие торопливые шаги, и в дверном проеме возник Левин.
- Голт приказал мне принять командование и позаботиться о
людях, пока он будет делать доклад, - потоком полились его
слова, - так что я не мог прийти раньше. Я...
Его взгляд упал на лежащее на земле тело, и поток слов
оборвался, и наступило молчание. Потом он сказал, медленно и
осторожно, точно был немного пьян:
- Он мертв, да?
- Да, - ответил я.
- Я знал, что что-то не так, но он не хотел говорить мне.
Он сказал только, чтобы я позаботился о людях, пока он будет
докладывать. Поэтому я не мог прийти раньше.
Он подошел еще на шаг и увидел окровавленную головку
стрелы и несколько хирургических инструментов, которые
Гуалькмай начал собирать, чтобы вымыть; и с подергивающимся
ртом взглянул на него:
- Проклятый мясник, ты убил его!
- Мы оба его убили, - возразил я. - Гуалькмай скажет
тебе, что, если бы стрела осталась в ране, Голт умер бы в
течение трех дней; вырезав ее, мы могли бы в одном случае из
ста спасти ему жизнь. Это очень неравные шансы, Левин.
- Да, я..., - он прижал ладонь тыльной стороной ко лбу.
- Мне очень жаль, я... н-не совсем понимаю, что говорю...
он... сказал что-нибудь?
- Он был уже вне своего тела, - ответил Гуалькмай,
поднимаясь на ноги.
Но Левин упал на колени рядом с мертвым, наклонившись
вперед, чтобы заглянуть в застывшее нахмуренное лицо, и, думаю,
уже не замечал нашего присутствия. Он вскрикнул пронзительным,
душераздирающим голосом:
- Почему ты не подождал меня? Голт, почему ты не подождал
меня? Я бы подождал тебя!
И растянулся во весь рост, обхватив тело руками, как могла
бы сделать женщина.
Мы с Гуалькмаем переглянулись и вышли из хижины.