Розмэри Сатклифф.
Меч на закате
Жанр: художественно-историческая проза
Глоссарий
Абус - Хамбер
Акве Сулис - Бат
Андерида - Певенси
Бурдигала - Бордо
Вента Белгарум - Винчестер
Виндокладия - Бэдбэри
Вирокониум - Вроксетер
Галлия - Франция
Гарумна - Гаронна
Глевум - Глочестер
Дубрис - Дувр
Дурокобриве - Данстэбл
Дэва - Честер
Ир Виддфа - Сноудон
Иска Думнониорум - Эксетер
Каллева - Силчестер
* Кастра Кунетиум - Кэслдайк [* Латинское название,
придуманное автором.]
Клуга - Клайд
Комбретовиум - Сиренчестер
Корстопитум - Корбридж
Кунетио - Милденхолл
Линдинис - Илчестер
Линдум - Линкольн
Лондиниум - Лондон
Лугуваллиум - Карлайль
Мон - о. Англси
Нарбо Мартиус - Нарбонна
Портус Адурни - Портчестер
Пролив Вектис - Солент
Сабринское море - Бристольский залив
Сегендунум - Уоллсэнд
Сегонтиум - Карнарвон
Сорвиодунум - Олд Сэрум
Тамедис - Темза
Толоса - Тулуза
Тримонтиум - Ньюстэд
Эбуракум - Йорк
Эстуарий Бодотрии - Фирт-оф-Форт
Эстуарий Метариса - зал. Уош
Яблочный остров - Гластонбэри
Hic Jacet Arthurus
Rex Quondam Rexque Futurus *
[* Здесь лежит Артур, король былого и король грядущего]
Артура нет... Со сломанным мечом
Навек уснул Тристан. Изольда рядом спит,
Там, где к глубинам запада поток
Над затонувшей Лионессой воды мчит.
Пал Ланселот... Блиставший солнцем шлем
Давно ржавеет рядом с треснувшим копьем.
Гавейн, Гарет и Галахад - все тлен,
И, безымянный, Авалон порос быльем!
Где прах тех рыцарей и ясноглазых дам?
В руинах Камелот, и Тинтачел угас,
Но где они, известно лишь богам -
Ведь чары Мерлина утеряны для нас.
И Гвиневеру не зови. Позволь
Ту прелесть сохранить, что Время - судия
Вложило в имя, где слились восторг и боль,
Став одиноким плачем соловья.
е углубляйся в тайну. Может статься,
Что терем Аштолат - лишь дымная изба,
Что рыцарем считали самозванца,
Что Дева-Лилия распутна и груба,
А все легенды - лишь красивый вздор,
Их выдумал поэт. Он подбирал слова,
Точно паук, сплетающий узор
На ткани бытия. А правда такова:
Когда Рим пал, как старый, дряхлый ствол,
В котором уж иссяк целебных соков бег,
Их верхней ветки к небу вдруг пошел
Один чудесный, несгибаемый побег -
Британский дух. И горстка храбрецов -
Пусть грубых и простых, но кто был сердцем чист
И за победу умереть готов, -
Смогла подняться, слыша бури рев и свист,
И бой принять, и в злое сердце смело
Направить грозный меч иль крепкое копье,
С величием, что в небесах гремело,
Когда они давно ушли в небытие.
Они легендой стали. Их начальник,
Артур, Амброзий - имя знать нам не дано -
Прославлен доблестью необычайной,
А рыцарям бессмертье суждено.
Их было мало. Нет нигде ни слова -
Когда и как настиг их вечный сон,
Шли они в бой под знаменем Христовым,
Иль вел их Гвента огненный дракон.
Но знаем мы: когда саксонский шквал
Их смел с лица Земли, померк небесный свет
Для всей Британии. Последний луч пропал,
И люди шепчут в темноте: "Артура нет..."
Френсис Бретт Янг
Предисловие автора
Подобно тому, как сага о Карле Великом и его паладинах на
протяжении уже почти четырнадцати столетий была и остается
Темой Франции, Легенда об Артуре была и остается Темой
Британии. Поначалу традиция, затем - героическая повесть,
которая вбирала в себя по пути новые детали, новые красоты и
радужные романтические краски, пока не расцвела пышным цветом у
сэра Томаса Мэлори.
Но в последние годы историки и антропологи все чаще и чаще
склоняются к мысли, что Тема Британии - это и в самом деле
"материя, а не лунный свет". Что за всем этим собравшимся
вокруг нее божественным туманом языческого, раннехристианского
и средневекового великолепия, стоит одинокая фигура одного
великого человека. Не было рыцаря в сверкающих доспехах, не
было Круглого стола, не было многобашенного Камелота; но был
римско-британский военачальник, которому, когда нахлынула
варварская тьма, показалось, что последние угасающие огоньки
цивилизации стоят того, чтобы за них бороться.
"Меч на закате" - это попытка из осколков известных
фактов, из домыслов, и предположений, и чистых догадок
воссоздать человека, каким мог бы быть этот военачальник, и
историю его долгой борьбы.
Кое-какие детали я сохранила из традиционной ткани
Артуровской легенды, потому что в них чувствуется дыхание
истины. Я оставила первоначальный сюжет, или, скорее, два
взаимопереплетающихся сюжета: Грех, который несет в себе свое
собственное возмездие; и Братство, разбитое любовью между
женщиной вождя и его ближайшим другом. В них есть неизбежность
и безжалостная чистота контуров, которые можно найти в
классической трагедии и которые принадлежат самым древним и
сокровенным тайникам души человека. Я сохранила тему, которая,
как мне кажется, незримо присутствует в этой истории, - тему
Священного Короля, Вождя, чье божественное право, в конечном
итоге, - умереть за жизнь своего народа.
Бедуир, Кей и Гуалькмай упоминаются по имени раньше всех
остальных товарищей Артура, и поэтому я оставила их, отдав роль
друга-и-любовника Бедуиру, который был там с начала и до конца,
а не Ланселоту, который является позднейшим французским
заимствованием. Оставила я и собаку Артура и его белую лошадь,
как из-за их ритуального смысла, так и потому, что Артур -
или, скорее, Артос - которого я так хорошо узнала, был из тех
людей, кто придает большое значение своим собакам и своим
лошадям. При раскопках в римской крепости Тримонтиум были
обнаружены кости 2прекрасно сформированной девушки-карлика",
лежащие в яме под скелетами девяти лошадей. Необъяснимая
находка, которой в захвате Артосом крепости и в истории с
"Народцем Холмов" я попыталась дать объяснение. И так далее...
Почти каждая часть романа, вплоть до маловероятной связи между
Медротом и этим таинственным саксом с британским именем -
Сердиком, полулегендарным основателем Уэссекса, - имеет под
собой какую-то почву помимо воображения автора.
Изложив, так сказать, свои соображения, я хотела бы
выразить как нельзя более горячую благодарность людям, которые
тем или иным образом способствовали написанию 2Меча на закате",
- и в том числе Оксфордскому университетскому издательству, за
то, что оно позволило мне использовать некоторых героев, уже
появлявшихся ранее в "Несущем светильник"; а также авторам
многих книг, от Гилдаса в VI в. до Джеффри Эша в 1960 г.;
странно разнородным специалистам, подробно и терпеливо
отвечавшим на мои письма с вопросами о разведении лошадей8
моему канадскому другу, пославшему мне стихотворение "Hic Jacet
Arthurus Rex Quondam Rexque Futurus", и сержанту
Разведывательного корпуса и его юной подруге, которые помогли
мне выяснить происхождение этого стихотворения после того6 как
я и вышеназванный канадский друг потерпели плачевную неудачу в
своих поисках; майору 1-го Восточно-Английского полка, который
посвятил три солнечных дня своего отпуска из штабного колледжа
тому, чтобы помочь мне спланировать кампанию Артоса в Шотландии
и вычертить для меня тремя цветами на штабной карте решающую
победу при Бадоне.
Глава первая. Меч
Теперь, когда луна близка к полнолунию, ветка яблони
отбрасывает свою ночную тень сквозь высокое окно на стену рядом
с моей кроватью. Здесь много яблонь, и при дневном свете - не
более чем дички; но тень, что расплывается и дрожит на моей
стене, когда проносится ночной ветерок, а потом снова
становится четкой, - это тень той Ветви, о которой поют певцы,
Ветви с девятью серебряными яблоками, звон которых может
открыть дорогу в Страну Живых.
Когда луна поднимается выше, тень исчезает. Белое сияние
струйками стекает по стене и расплывается по покрывалу, а
потом, наконец, касается меча, лежащего рядом со мной - они
положили его здесь потому, что, как они говорят, я беспокоился,
если его не было у меня под рукой, - и глубоко-глубоко в
темном сердце огромного, заделанного в головку эфеса аметиста
Максима, рождается вспышка, едва заметная искра сверкающего
фиолетового света. Потом лунный свет уходит, и узкая келья
становится серой, как паутина, и звезда в сердце аметиста
засыпает снова; засыпает... Я протягиваю руку в серую пустоту и
касаюсь знакомой рукояти, которая в стольких боях согревалась
от моей ладони; и ощущение жизни есть в ней, и ощущение
смерти...
Я не могу спать в эти ночи из-за раны, пылающей огнем у
меня в паху и в животе. Если бы я позволил, братья дали бы мне
сонный напиток, который был бы сильнее, чем этот огонь; но мне
не нужен сон, даруемый маковым отваром и мандрагорой и
оставляющий в мозгу темный осадок. Я довольствуюсь ожиданием
иного сна. А пока мне о стольком нужно подумать, столько
вспомнить...
Вспомнить... вспомнить сквозь сорок лет тот раз, когда я
впервые держал в руке эту искру фиолетового света, вызванную к
жизни не холодной белизной луны, но мягким желтым сиянием
свечей в рабочей комнате Амброзия в ту ночь, когда он подарил
мне мой меч и мою свободу.
Я сидел в ногах своей кровати и скоблил лицо пемзой, что
проделывал обычно два раза в день. Во время кампаний я, как
правило, отпускал бороду и коротко подстригал ее, но на зимних
квартирах всегда старался держать подбородок гладким, на
римский манер. Иногда это означало истязание гусиным жиром и
бритвой, после которого я оставался ободранным и исцарапанным и
благодарил огромное количество богов за то, что, по меньшей
мере, не был - подобно Амброзию или старому Аквиле, моему
другу и наставнику во всем, что касалось конницы, -
чернобородым. Но при везении все еще можно было достать пемзу,
потому что нужно было нечто большее, чем франки или Морские
Волки, чтобы полностью перекрыть торговые пути и заключить
купеческую братию внутри каких-то границ. Один из торговцев
пришел в Вента Белгарум всего несколько дней назад с грузом
пемзы и сушеного винограда и несколькими амфорами слабого
бурдигальского вина, нагруженными попарно на спины его вьючных
пони; и мне удалось купить одну амфору и кусок пемзы размером
почти с мой кулак - такого куска мне должно было хватить на
всю эту зиму, а может быть, и на следующую тоже.
Закончив торг, мы выпили по кубку вина и поговорили, или,
скорее, говорил он, а я слушал. Мне всегда доставляло
удовольствие слушать, как люди рассказывают о своих
странствиях. Иногда разговоры путешественников лучше слушать
при свете костра и приправлять их для остроты большим
количеством соли; но рассказы этого человека были дневного
сорта, и если им и нужна была соль, то совсем немного. Он
говорил о радостях некоего дома на улице сандальщиков в Римини,
об ужасах морской болезни и о вкусе выращенных на молоке
улиток, о мимолетных встречах и неприятных случайностях на
дороге, переполненной смехом, как кубок переполняется вином, о
запахе и цвете роз Пестума, когда-то продававшихся на римских
цветочных рынках (он был, по-своему, чем-то вроде поэта). Он
говорил о расстояниях от одного места до другого и о самых
лучших тавернах, которые уму еще предстояло найти на дороге. Он
говорил - и меня это интересовало больше, чем все остальное,
