- о готах из Южной Галлии и о рослых, темной масти лошадях,
которых они выращивали, и о большой летней конской ярмарке в
Нарбо Мартиусе. Я и раньше слышал о лошадях из Септимании, но
никогда - от человека, который видел их своими глазами и имел
возможность составить собственное мнение об их достоинствах.
Поэтому я задавал множество вопросов и приберегал на потом его
ответы, чтобы поразмыслить о них вместе с некоторыми другими
вещами, которые уже давно жили в моем сердце.
Я много думал об этих вещах за последние несколько дней, и
теперь, когда я сидел, уже наполовину раздетый для сна, и
скоблил подбородок куском пемзы, я вдруг понял, что пришло
время покончить с раздумьями.
Почему именно в ту ночь, я не знаю; время было выбрано не
слишком-то удачно; Амброзий провел весь день на совете, было
поздно, и к этому часу он даже мог уже лечь спать, но я
внезапно почувствовал, что должен пойти к нему этой ночью. Я
наклонился вбок, вглядываясь в отполированную выпуклую
поверхность висящего в головах моей кровати боевого шлема -
единственного зеркала, которое у меня было, - и ощупывая щеки
и подбородок в поисках волосков, которые еще нужно было
соскоблить; и мое лицо посмотрело на меня в ответ, искаженное
изгибом металла, но достаточно ясно различимое в свете
оплывающих свечей, широкое, как у кота, и загорелое под шапкой
волос цвета скошенного луга, когда его выбелит солнце. Думаю, я
унаследовал все это от матери, потому что во мне несомненно не
было ничего от смуглого, узкокостого Амброзия; и,
соответственно, от Уты, его брата и моего отца, который, по
слухам, был похож на него. Никто никогда не говорил мне, какой
была моя мать; возможно, никто просто не заметил этого, не
считая Уты, который зачал меня с ней под кустом боярышника,
просто так, от хорошего настроения после удачной охоты.
Возможно, даже он заметил немногое.
Пемза сделала свое дело, и я, отложив ее в сторону,
поднялся на ноги, подхватил лежавший на кровати тяжелый плащ и
набросил его поверх тонкой нижней туники. Потом я крикнул
своему оруженосцу, шаги которого все еще слышал в соседней
комнате, что этой ночью он мне больше не понадобится, и вышел
на галерею в сопровождении своего любимого пса Кабаля. Старый
дворец коменданта погрузился в тишину, как бывает в военном
лагере после полуночи, когда даже лошади перестают беспокойно
переступать у своих коновязей. Только разбросанные шафрановые
квадраты окон отмечали те места, где не спал кто-то из
дозорных. На галерее немногие еще не погашенные фонари
раскачивались взад-вперед на слабом холодном ветру, рассыпая по
плиткам пола быстро мелькающие пятна света и тени. Через
низенькую стенку внутрь галереи налетел снег, но ему не суждено
было пролежать здесь долго: в воздухе уже чувствовалась
холодная сырость оттепели. Мороз лизал мои голые икры и
пощипывал свежевыскобленный подбородок; но на пороге
Амброзиевых покоев, где стражники убрали копья, чтобы
пропустить меня в переднюю, меня встретило слабое тепло. Во
внутренней комнате, в жаровне, горели на углях яблоневые
поленья, и их сладковатый аромат наполнял все помещение.
Амброзий, Верховный король, сидел рядом с жаровней в своем
большом кресле с перекрещенными ножкам, а в тенях у дальней
двери, ведущей в спальную каморку, стоял Куно, его оруженосец.
Я на мгновение задержался на пороге, и мне показалось, что я
вижу своего родича беспристрастными глазами чужака: смуглый,
узкий в кости человек со спокойным и очень решительным лицом;
человек, который в любой толпе будет окутан одиночеством почти
так же ощутимо, как наброшенной на плечи пурпурной мантией. Я
всегда чувствовал в нем это одиночество, но никогда так остро,
как в тот момент; и я благодарил судьбу за то, что никогда не
стану Верховным королем. Не для меня эта нестерпимая вершина
над линией снегов. И, однако, теперь я думаю, что титул не имел
к этому почти никакого отношения, и дело было в самом человеке,
потому что это его одиночество я знал в нем всегда, а коронован
он был только три дня назад.
Он все еще не снял плаща, хотя сидел, наклонившись вперед
и сложив руки на коленях, как делал, когда чувствовал себя
усталым. Узкий золотой обруч, опоясывающий его смуглый лоб,
играл бликами в пламени жаровни; а прямые складки плаща,
сияющие при свете дня императорским пурпуром, переливались
черными и винно-багровыми разводами. Когда я вошел, Амброзий
поднял глаза, и его замкнутое лицо распахнулось, как
распахивалось для немногих помимо меня и Аквилы.
- Артос! Значит, тебя тоже не тянет ко сну?
Я покачал головой.
- Нет; и поэтому я надеялся, что застану тебя не в
постели.
Кабаль прошел мимо меня, словно чувствовал себя здесь
совершенно как дома, и с удовлетворенным вздохом плюхнулся на
пол около жаровни.
Амброзий какое-то мгновение смотрел на меня, потом
приказал своему оруженосцу принести вина и оставить нас одних.
Но когда юноша наконец ушел, я не сразу приступил к тому делу,
которое привело меня сюда, а стоял, грея руки над жаровней и
гадая, с чего начать. Я слышал, как по высокому окну шуршит
мокрый снег и как вдоль пола тихо посвистывают сквозняки.
Где-то хлопнула на ветру ставня; кто-то прошел по галерее, и
его шаги затихли вдали. Я остро чувствовал вокруг себя эту
маленькую, освещенную пламенем комнату и темноту зимней ночи,
сдавливающую ее хрупкую оболочку.
Из ночи вылетел порыв ветра, резко ударив в окно мокрым
снегом; над жаровней клубами поднялся ароматный дым, и
яблоневое полено, рассыпаясь искрами, с тихим шорохом свалилось
в алую пещеру горящих углей.
Амброзий сказал:
- Ну, мой большой Медвежонок?
И я понял, что все это время он наблюдал за мной.
- Ну? - отозвался я.
- О чем же ты пришел мне сказать?
Я нагнулся, взял из корзинки рядом с жаровней замшелое
полено и осторожно положил его в огонь.
- Помню, однажды, - начал я, - когда я действительно
был медвежонком, я слышал, как ты призывал одну великую победу
прозвучать словно трубный зов, по всей Британии, чтобы
разрушить саксонскую легенду в умах людей и чтобы племена и
народы услышали этот зов и собрались под твое знамя не по
одному, и не по двое, и не разрозненными боевыми отрядами, но
целыми королевствами... Ты одержал эту победу осенью при
Гуолофе. Здесь на юге, по крайней мере, на некоторое время,
саксы разбиты; Хенгест бежал; а герцоги Думнонии и Кимри,
державшиеся в течение тридцати лет, три ночи назад напились на
твоей коронации. Может быть, это поворотная точка прилива -
этого прилива. Но все же это только начало, не так ли?
- только начало, - сказал Амброзий, - и то только
здесь, на юге.
- А теперь?
Он стянул с руки огромный браслет, который носил над левым
локтем, - браслет червонного золота, выкованный в подобии
дракона, - и сидел, поворачивая его в пальцах и наблюдая за
тем, как пламя жаровни струится и играет на поверхности
переплетающихся колец.
- Теперь нужно закрепить наши приобретения, восстановить
здесь, на юге, Древнее королевство и превратить его в твердыню,
которая стояла бы, как скала, перед лицом всего, что может
швырнуть в нее море.
Я повернулся и взглянул ему в лицо.
- Это должен сделать ты - построить свою цитадель здесь,
за старой границей, от долины Темзы до Сабринского моря, и
удерживать ее против варваров... - я нашаривал нужные мне
слова, отчаянно пытаясь найти самые верные и обдумывая по ходу
дела то, что я говорил. - Что-то, что было бы для всей
остальной Британии не только местом сбора, но тем же, чем
сердце для человека и орел для легиона. Но я должен пойти
другим путем.
Он перестал играть браслетом и поднял на меня глаза. Это
были странные глаза для такого смуглого человека: они были
серыми, как зимний дождь, и, однако, в их глубине таилось
пламя. Но он не сказал ни слова. И поэтому через какое-то время
мне пришлось нащупывать путь дальше без всякой помощи.
- Амброзий, пришло время, когда ты должен вручить мне
деревянный меч и отпустить меня на свободу.
- Я подозревал, что дело именно в этом, - сказал он
после долгого молчания.
- Подозревал? Но почему?
Его лицо, обычно такое неподвижное и замкнутое, вновь на
мгновение осветилось одной из этих редких улыбок.
- Твои глаза слишком ясно показывают, что делается у тебя
на душе, друг мой. Тебе бы следовало научиться воздвигать хоть
какие-то преграды.
Но когда мы с ним взглянули друг на друга, между нами не
было никаких преград. Я сказал:
- Ты - Верховный король, и здесь, на юге, ты, возможно,
действительно сможешь восстановить королевство и вернуть что-то
из нашего наследия; но варвары наседают отовсюду; скотты из
Гибернии опустошают западное побережье, и их поселения
протянулись до самого подножия снежной Ир Виддфы; пикты со
своими дротиками постоянно перескакивают через Стену; на севере
и на востоке боевые ладьи Морских Волков тайком проникают в
эстуарии, подбираясь все ближе и ближе к сердцу страны.
- А что, если я сделаю тебя Dux Britanniorum - герцогом
Британским? - спросил Амброзий.
- Я все равно останусь одним из твоих людей и буду
выполнять твои приказы. Неужели ты не понимаешь? Британия
снова, как и до прихода римских Орлов, раздроблена на множество
мелких королевств; если я буду сохранять верность какому-то
одному королю, пусть даже тебе, остальная часть страны падет
под натиском варваров. Амброзий, я всегда останусь твоим в том
смысле, в каком сын, начинающий самостоятельную жизнь, остается
сыном своего отца. Всегда, в любом более общем деле, я буду
выполнять отведенную мне роль, не щадя своих сил; и если
настанет день, когда без моей помощи ты не сможешь удержать
захлестнувший тебя поток, я приду, чего бы мне это ни стоило.
Но в остальном я должен быть свободным и независимым, вольным
идти туда, где, по моему мнению, во мне нуждаются сильнее
всего... Если бы я и принял римский титул, то это был бы титул
командира наших мобильных конных отрядов в последние дни Рима
- не Dux, но Comes Britanniorum.
- Значит, граф Британский. Три крыла конницы и полная
свобода, - сказал Амброзий.
- Мне хватило бы и меньшего - трех сотен людей, если бы
они были братством.
- И ты веришь, что с тремя сотнями людей ты сможешь
спасти Британию?
Он не насмехался надо мной, он никогда не насмехался ни
над кем; он просто задавал вопрос.
Но я ответил ему не сразу, потому что я должен был быть
уверенным. Я знал, что стоит мне дать ответ, и я уже не смогу
взять его обратно.
- Я считаю, что если у меня будет три сотни людей на
хороших лошадях, то я смогу отбросить варваров от наших границ
хотя бы на некоторое время, - сказал я наконец. - А что
касается спасения Британии... я видел этой осенью, как улетают
дикие гуси, и кто сможет вернуть их назад? Уже более ста лет мы
пытаемся перекрыть этот саксонский поток; более тридцати минуло
с тех пор, как последние римские отряды покинули Британию. Как
ты думаешь, сколько пройдет времени, прежде чем тьма
окончательно сомкнется над нами?
Такого я не сказал бы никому, кроме Амброзия.
И он ответил мне так, как, я думаю, не ответил бы никому
другому.
- Бог знает. Если мы с тобой хорошо сделаем свою работу,
может быть, еще лет сто.
снова хлопнула ставня, и где-то вдали послышался
