спрашивал себя, чувствуют ли они, подобно мне, что родной дом
встретил их отчужденностью. я видел, как Берик перебрасывает с
руки на руку покрытую жиром баранью бабку, лениво провожая ее
взглядом - так человек, играющий сам с собой в кости, следит
за тем, что на них выпадет. Я видел суровые, с привыкшими
смотреть вдаль глазами лица табунщиков, по большей части
знакомые мне почти так же хорошо, как лица моих Товарищей. Я
чувствовал под пальцами жесткую шерсть на загривке Кабаля и его
мягкие, стоящие торчком уши; я прислушивался к перекликающимся
в темноте кроншнепам и пытался вернуть себе знакомые образы,
чтобы защититься от безысходного отчаяния, нахлынувшего на меня
неизвестно откуда и без всяких видимых причин.
Вскоре кто-то потребовал музыку, и один из табунщиков -
мальчик с гладким оливковым лицом и бородавками на руках -
вытащил сделанную из бузины дудку и начал играть, сначала тихо
и мягко, как блуждающий ветерок, потом бойко и весело, как
оляпка, связывая одну тему с другой короткими переходами и
трелями; а люди, сидящие вокруг костра, время от времени
подхватывали мотив или замолкали, чтобы послушать. Некоторые из
этих мелодий были рабочими песнями или старинными напевами,
которые все мы слышали раньше; другие, думаю, он сложил сам из
обрывков той музыки, что звучала у него в голове. Незатейливый
веселый голос дудки, но мне казалось, что он говорит со мной
языком, который я знал еще до своего рождения, и что сам
гребень Ир Виддфы склонился поближе, чтобы его послушать. А
когда мальчик перестал играть, и вытряхнул слюну из своей
дудки, и спрятал дудку за пояс, мы все в течение нескольких
мгновений словно продолжали вслушиваться в эхо этой музыки.
Потом кто-то шевельнулся, чтобы подбросить в костер веток
утесника, и тишина была нарушена; почти у всех нашлись для
музыканта слова похвалы, так что он вспыхнул, как девушка, и
уставился себе на ноги. А когда разговор обратился на другие
темы, я сказал сидящему рядом старому Ханно:
- Давно уже я не слышал музыки моих родичей с левой руки
среди моих собственных холмов.
- Твоих родичей с левой руки? - переспросил Ханно.
- Моих родичей с левой руки... Одна половина меня
принадлежит Риму, Ханно. Думаю, сегодня ночью это ощущение было
настолько сильным в твоей душе, что ты пробудил его и в моей.
Мои родичи с правой руки - это те, кто построил прямоугольные
форты и провел от города к городу широкие прямые дороги,
прорезающие все, что попадается им по пути; люди, которые несут
с собой закон и порядок и могут хладнокровно спорить на разные
темы, - люди дня. Левая же сторона - это темная сторона,
женская сторона, сторона, ближняя к сердцу.
- Это тяжко, ты хочешь сказать, - принадлежать двум
мирам.
- В самом худшем случае тебя словно разрывают между
жеребцом и деревом. В лучшем - ты всегда чувствуешь себя
немного изгнанником.
Он кивнул своей лохматой шапкой.
- Ну-ну, - а потом добавил ворчливо: - Мне думается, я
приеду на выпасы Дэвы, когда я тебе понадоблюсь.
x x x
Следующий день я провел так, как хотелось мне. Я сделал
то, за чем приехал, и назавтра должен был отправляться в
дорогу, ведущую с гор; долгую дорогу на юг через Британию, и на
другой берег Узкого Моря, и снова на юг вдоль всей Галлии к
конским ярмаркам Септимании; стоило мне вступить на эту дорогу,
и одному Богу ведомо, когда я смог бы снова побродить по своим
родным холмам. При первом холодном свете утра я оставил мой
маленький отряд заниматься своими делами, а сам сунул за пазуху
туники корку ржаного хлеба и вместе с прыгающим впереди
Кабалем, которому не терпелось начать этот день, отправился в
горы, как делал, когда был мальчишкой, еще до того, как
Амброзий повел свое войско в долины, чтобы изгнать оттуда
саксонские орды и захватить столицу своего отца; в те дни,
когда Арфон все еще был моим миром, а мир - единым и
нераздельным.
У входа в долину отвесным белым каскадом срывался вниз
поток; ольха уступила здесь место рябине и дикой черешне. День
набирал силу; склоны холмов еще лежали в тени, но свет внезапно
стал трепещущим, будто птичья песнь. Я отвернул в сторону от
водопада и начал карабкаться вверх по открытому склону; Кабаль
скачками несся впереди, точно длинные пучки шерсти у него на
лапах были крыльями. Когда я оглянулся, то увидел, что вся
огромная долина Нант Ффранкона расстилается внизу, зеленая под
серыми, и голубыми, и красновато-коричневыми горами. Я мог
различить изгиб реки, покрытый рыжеватой дымкой зардевшихся от
весеннего солнца кустов ольхи, и сбившиеся в кучку хижины, где
мы провели ночь, и рассыпанные по всей долине темные точки
пасущихся табунов. Потом я повернулся к долине спиной и
продолжил подъем в уединение горных вершин, в мир, который был
очень старым и очень пустым, в котором звуком был крик зеленой
ржанки и посвистывание слабого ветерка в серовато-коричневой
траве, а движением - скользящие от холма к холму тени бегущих
облаков.
Я шел довольно долго, все время поверху, так что белый
гребень Ир Виддфы постоянно вздымался над отрогами гор на
севере; и ближе к вечеру оказался на вершине горного хребта,
где выступ черных, как скворцы, скал, ободранных с наветренной
стороны бурями, образовывал преграду, за которой можно было
укрыться от ветра и немного согреться. Это было хорошее место
для привала, и я устроился там со своей коркой хлеба. Кабаль,
вздохнув, улегся рядом со мной и принялся наблюдать за тем, как
я жую. На расстоянии вытянутой руки от меня, в скальной
расщелине, рос небольшой горный цветок, звездочка с лепестками
такого же царственного пурпура, что и аметист в эфесе моего
меча, торчащая над подушкой из волосатых листьев; и на всем
этом просторе горного склона, раскинувшегося передо мной на
милю в ширину, ничто не нарушало моего одиночества, если не
считать овечьего скелета, дочиста обклеванного чернокрылыми
чайками. Я доел темный, с ореховым привкусом хлеб, бросив
последний кусок поджидавшему этого Кабалю, и не стал сразу же
торопиться дальше, а остался сидеть, обхватив руками поднятые
колени и проникаясь этой высокой уединенностью. Меня всегда
пугало одиночество, но в те дни я боялся не просто оставаться
один, а быть отстраненным от других... Здесь, где светило
солнце и куда не задувал ветер, было тепло, удивительно тепло,
и сон словно подкрался ко мне сквозь траву; мало-помалу я
соскользнул в более удобную позу, положив голову на бок Кабаля;
и сон охватил нас в одно и то же мгновение.
Я проснулся от тревожного поскуливания пса и почувствовал
на лице изменившийся воздух; и в тот же миг открыл глаза и
приподнялся на локте, осматриваясь вокруг. Там, где
протянувшийся на милю горный склон круто уходил вниз, чтобы
вновь подняться к хребтам по другую сторону долины, не было
ничего, кроме мягкой клубящейся белизны, в которой, в
нескольких шагах от меня, таяла золотисто-коричневая горная
трава. Пока я спал, с моря поднялся туман - без
предупреждения, как это бывает с подобными туманами, и быстро,
словно несущаяся галопом лошадь. Прямо у меня на глазах он
сгустился, переползая через гребень скал над моей головой
дымными полосами плывущей по ветру влаги, которая оставляла на
губах вкус соли.
Я выругался, хотя руганью тут было не помочь, и стал
обдумывать, что делать дальше, потому что как раз этот участок
Арфонских гор был мне незнаком. Я мог бы подождать, не сходя с
места, пока туман не рассеется, но я знал эти внезапные,
коварные горные туманы; могло пройти три дня, прежде чем это
случится. Или же я мог найти ручей и идти вниз по его течению.
На высокогорье всегда где-нибудь поблизости бежит вода.
Опасность заключалась в том, что этот ручей, вместо того, чтобы
помочь мне спуститься в долину, мог завести меня к обрыву или в
болото; но человеку, который, как я, родился и вырос в горах,
эта опасность почти не грозит, если только он не будет терять
головы.
Кабаль был уже на ногах; он потянулся, сначала передними,
потом задними лапами, и теперь стоял, выжидающе поглядывая на
меня и помахивая хвостом. Я встал, тоже потянулся и несколько
мгновений стоял, оценивая обстановку; потом свистом позвал пса
за собой и зашагал под гору, в туман. Я шел медленно,
ориентируясь по уклону местности и время от времени
останавливаясь, чтобы прислушаться, пока наконец не расслышал
журчание быстро бегущей воды - судя по всему, еще очень далеко
внизу; и сделав три шага, едва не свалился вниз головой в
стремительно несущийся с вершины и вздувшийся от тающих снегов
поток. Он должен был увести меня в сторону от нант Ффранкона,
но тут уже ничего нельзя было поделать; когда туман опустится в
долину, мой отряд поймет, что я в достаточной безопасности
среди своих родных ущелий, и будет ждать, пока я не найду
дорогу обратно.
Я спускался по течению ручья, и вскоре дно ущелья, вначале
круто идущее вниз, несколько выровнялось, и земля под ногами,
раньше покрытая травой, превратилась в плотный душистый ковер
из переплетенного с вереском болотного мирта; и я начал
проверять перед каждым шагом, куда ставлю ногу. Потом местность
вновь резко пошла под уклон, и ручей устремился за ней длинной
лентой черной воды, гладкой, словно отполированное стекло, под
нависающей аркой туго переплетенных веток боярышника; навстречу
мне из-за выступов черных скал на склоне холма поднялось грубое
пастбище, и почти в тот же самый миг я почувствовал слабый,
едва уловимый запах горящего дерева.
Я свистом подозвал к себе Кабаля и, держа руку на его
усаженном бронзовыми шипами ошейнике, остановился и
прислушался, а потом пошел дальше. Откуда-то снизу до меня
донеслось мычание коров, и сквозь туман проступили неясные
контуры сбившихся вместе приземистых строений. В дымном влажном
воздухе раздался мягкий, торопливый топот копыт, и я увидел
несколько рогатых силуэтов, которые, толкая друг друга плечами,
двигались в мою сторону: небольшое стадо, которое загоняли на
ночь. До сих пор мне не приходило в голову, что уже так поздно.
Одна из малорослых, покрытых грубой шерстью молочных коров
отделилась от остальных и, с дикими глазами и раскачивающимся
тяжелым выменем, устремилась в туман. Я заступил ей дорогу,
размахивая свободной рукой и издавая звуки, которые пришли ко
мне из моего детства и которые я не пускал в ход с тех самых
пор, и она, опустив голову и мыча, повернула обратно и
потрусила к проему в сложенной из торфяных кирпичей стене.
Кабаль хотел было броситься за ней, но его удержала моя рука на
ошейнике. Вслед за стадом появился запыхавшийся, угрюмый с виду
паренек в волчьей шкуре, рядом с которым бежала большая сука с
бельмом на одном глазу; последние коровы быстро проскочили
внутрь, и мы с ним вместе подошли к воротам.
Он чуть искоса взглянул на меня из-под сведенных к
переносице бровей, а собаки - увидев, что вторая была сукой, я
отпустил Кабаля - начали обходить друг друга вопросительными
кругами.
- Она вечно отбивается от стада. Спасибо тебе,
незнакомец.
Глаза мальчика оценивающе скользнули по мне и остановились
на тяжелой золотой броши, выполненной в виде головы Медузы и
скалывающей на плече складки моей туники, а потом снова
вернулись к моему лицу. Ему явно хотелось знать, что человек с
такой брошью делает один в горах, но некая угрюмая учтивость
мешала ему задать вопрос.
