Я сказал:
- Меня застиг наверху, вон в том ущелье, магический туман
- я из Нант Ффранкона, что за горами. Ты приютишь меня на
ночь?
- Я здесь не хозяин и не могу решать; тебе нужно спросить
у женщины.
Но я вошел внутрь вместе с ним, вслед за стадом. Мы
миновали проем ворот, и какой-то мужчина - судя по внешности,
отец мальчика - появился, чтобы помочь закрыть вход на ночь
сухим кустом терновника. Он тоже глазел на меня искоса из-под
нахмуренных бровей, пока мы стояли среди толкущихся вокруг
коров. Эти двое - отец и сын - казались очень молчаливой
парой.
Я находился на ферме, похожей на многие другие фермы у
подножия гор: кучка приземистых лачуг из торфяных кирпичей и
серого камня, грубо крытых потемневшим вереском; сараи, овины и
кухня, сгрудившиеся за торфяными стенами, которые в ночное
время защищают от волков и темноты. Но я никогда не был раньше
на этой ферме - этой ферме, из-за ссутулившихся домов которой
выползали сырые клубы горного тумана. И на какой-то миг у меня
возникло неприятное ощущение, будто она притаилась в самом
сердце тумана, как паук в центре своей паутины; и когда туман
рассеется, я увижу только голый склон на том месте, где она
стояла.
Но в то самое мгновение, когда эта мысль промелькнула у
меня в голове, я внезапно понял, что за мной наблюдают - то
есть, что наблюдает кто-то еще помимо мальчика и мужчины.Я
быстро обернулся и увидел, что в дверях кухни стоит женщина.
Высокая женщина в шафранно-желтом грубошерстном платье с
пунцовым узором по вороту и рукавам, что делало ее похожей на
язык пламени. Вокруг ее головы была свободно уложена тяжелая
масса черных волос, а лицо, с которого холодно смотрели на меня
ее глаза, еще хранило то, что показалось мне на первый взгляд
выжженными остатками замечательной былой красоты. И однако, как
пришло мне в голову, она вряд ли была намного старше меня -
лет двадцать семь; может быть, двадцать восемь. Она стояла,
придерживая одной рукой кожаный дверной полог, который только
что опустился за ее спиной и все еще слегка колыхался; и тем не
менее, в ней чувствовалась такая неподвижность, словно она
стояла здесь очень долго; возможно, целую жизнь или около того,
- и ждала.
Это явно была та самая женщина, у которой я должен был
просить приюта на ночь. Но она заговорила первой, негромко и не
так учтиво, как ее пастушонок.
- Кто ты и чего ты здесь ищешь?
- Что касается первого, то люди называют меня Артос
Медведь, - ответил я. - А ищу я приюта на ночь, если ты дашь
мне его. Я из Нант Ффранкона, что за горами, и туман застал
меня врасплох.
Пока я говорил, у меня возникло странное впечатление,
будто что-то мельком приоткрылось в глубине ее глаз; но прежде
чем я смог понять, что было там, за ними, она словно опустила
на них покровы - умышленно, чтобы я не заглянул внутрь. Она
стояла так же неподвижно, как и раньше, и только ее взгляд
скользил, охватывая меня целиком - от головы до башмаков из
сыромятной кожи. Потом она улыбнулась и отвела полог в сторону.
- Так... мы слышали, что Артос Медведь рыщет среди
табунов Нант Ффранкона. С тех пор, как опустился туман,
становится все холоднее; входи и располагайся у очага.
- Счастья этому дому и хозяйке этого дома.
Мне пришлось низко нагнуть голову, чтобы пройти в дверь,
но внутри кухня - настолько пропитанная густым, вонючим
торфяным дымом, что у меня защипало глаза и запершило в горле,
- была достаточно просторной, чтобы наполовину тонуть в тени,
непроницаемой для света пламени.
- Подожди, - сказала женщина, проходя мимо меня, - я
зажгу еще огня.
Она исчезла в дальнем темном углу, и я услышал, как она
двигается там, мягко, словно кошка на бархатных лапках. Потом
она вернулась и склонилась над очагом, чтобы зажечь от него
сухую ветку. На конце ветки распустился огонек, и женщина
приблизила этот пламенный бутон к восковой свече, принесенной
ею из темноты. Юное пламя свечи, которое она заслонила согнутой
ладонью, качнулось и посинело, а потом вспыхнуло ровным светом.
Она подняла руку и поставила свечу на край настила для сена у
гребня крыши; и тени отступили, собравшись под высокой кровлей.
Я увидел просторную жилую хижину; непременный ткацкий
станок у двери и на нем - кусок полосатой ткани; овчины,
сваленные грудой на постели у дальней стены; покрытый резьбой и
грубо раскрашенный сундук. Женщина взяла табурет, обтянутый
пятнистой оленьей шкурой, и поставила его на выложенный плитами
участок пола рядом с очагом.
- Пусть господин сядет. Еда вот-вот будет готова.
Я пробормотал что-то в знак благодарности и сел; Кабаль
занял свой пост у моих ног, и я, удобно опершись локтями на
колени, принялся наблюдать за женщиной, которая, с виду
совершенно выбросив из головы, что я здесь, вернулась к
приготовлению ужина. И, наблюдая за тем, как она стоит на
коленях, освещенная ярким светом пламени, и поворачивается то к
медному котлу, в котором варится пахнущее травами мясо, то к
подрумянивающимся на камнях очага лепешкам из ячменной муки, я
ломал себе голову. Ее туника была сшита из грубого домотканого
полотна, едва ли лучше по качеству - но, конечно же, более
яркого - чем могла бы носить любая крестьянка, а ее руки,
переворачивающие ячменные лепешки, были по виду, хоть и не по
форме, загрубевшими руками простолюдинки; и однако, я не мог
представить ее женой мужчины, которого видел снаружи. И еще -
чем дольше я глядел на ее лицо в свете огня, тем настойчивее
меня дразнило смутное воспоминание, точно мимолетный запах,
ускользающий от меня всякий раз, когда мне казалось, что я
узнал его. И, тем не менее, я был уверен, что никогда не
встречал ее раньше. Я никогда не забыл бы эту погибшую красоту,
если бы увидел ее хоть однажды. Может, она была похожа на
кого-нибудь? Но если так, то на кого? Мне не давало покоя
ощущение, что почему-то мне было очень важно вспомнить, что от
этого зависело очень многое... Но чем упорнее пытался я
схватить неотступное воспоминание, тем дальше оно ускользало от
меня.
Наконец я бросил это занятие и обратился к загадке,
которую можно было разрешить более легким способом.
- Человек, которого я видел на дворе..., - начал я и
оставил фразу незаконченной, потому что действовал наощупь.
Она взглянула на меня блестящими глазами, в которых
угадывалась насмешка, словно она знала, что было у меня на уме.
- Мой работник. И мальчишка тоже, и дядюшка Бронд,
которого ты скоро увидишь. Я здесь единственная женщина,
поэтому готовлю еду для своих батраков - и для своего гостя.
- А хозяин этой фермы?
- Никакого хозяина нет, - она откинулась на пятки,
пристально глядя мне в лицо; горячая ячменная лепешка должна
была обжигать ей пальцы, но она, казалось, не чувствовала
этого, словно все ее ощущения были сосредоточены в ее глазах.
- Здесь, в горах, куда редко ступала нога Рима, мы такие
варвары, что женщина может владеть и своей персоной, и своей
собственностью, если она достаточно сильна, чтобы удержать их.
Ее тон был полупренебрежительным, как у человека,
объясняющего нравы своей страны чужеземцам, и я почувствовал,
что к моему лицу прихлынула кровь.
- Я не забыл обычаи своего собственного народа.
- Твоего собственного народа? - она, посмеиваясь,
вернула лепешку на камни очага. - Разве? Ты достаточно долго
прожил в долинах. Говорят, что в Венте есть улицы, где все дома
стоят по прямой линии, и что в этих домах есть высокие комнаты
с раскрашенными стенами, и что Амброзий, Верховный король,
носит плащ императорского пурпура.
Я тоже рассмеялся, теребя подрагивающие уши Кабаля. Эта
женщина не была похожа ни на одну из тех, что я встречал
раньше.
- не упрекай меня за прямоту улиц Венты. Не лишай меня
места в мире моей матери за то, что у меня есть место в мире
моего отца.
Глава третья. Птицы Рианнона
Вскоре трое мужчин, пришедшие на ужин вместе с одноглазой
сукой, протиснулись в дверь, толкаясь, как быки, чтобы скорее
спрятаться от сырости, и заняли свои места у очага, опустившись
на корточки на устилающий пол папоротник; капли тумана
покрывали серебристым налетом их волосы и одежду из домотканого
полотна и волчьих шкур. Я занимал единственный здесь табурет, и
они посматривали на меня искоса и снизу вверх, отдавая себе
отчет в том, кто я такой, и, как я решил, были из-за меня еще
более молчаливыми, чем обычно.
Женщина собрала горячие лепешки в корзину, сняла с крюка
бронзовый котел с мясом и поставила его у очага, а потом
принесла твердый белый сыр из коровьего молока и кувшин слабого
верескового пива. Затем она налила себе в миску похлебки с
мясом, взяла одну лепешку и удалилась на женскую сторону очага,
оставив нас управляться самих на мужской стороне.
Это был самый молчаливый ужин, в котором я когда-либо
участвовал. Мужчины были усталыми и держались в моем
присутствии настороженно, словно животные, которые чувствуют
рядом запах чужака; а женщина на дальней стороне очага была
погружена в свои собственные темные мысли, хотя несколько раз,
взглянув в ее сторону, я чувствовал, что за мгновение перед тем
она наблюдала за мной.
Когда мы бросили кости собакам и вытерли последние капли
похлебки со дна глиняных мисок кусками больших ячменных
лепешек, когда был съеден последний ломтик сыра и осушен до дна
кувшин с пивом, работники поднялись на ноги и снова с шумом и
толкотней вышли в ночь, направляясь, как я предположил, к своим
постелям где-нибудь среди овинов. Я подумал, что мне, наверное,
тоже следует идти, и подтянул под себя одну ногу, собираясь
встать. Но женщина уже успела подняться и теперь смотрела на
меня сквозь торфяной дым. Казалось, ее глаза ждут моего
взгляда; и когда они его встретили, она с легкой улыбкой
покачала головой.
- Эти люди - мои слуги и, когда поедят, уходят к себе,
но ты - мой гость, поэтому побудь здесь еще немного. Подожди,
я принесу тебе лучший напиток, чем то, что ты пил за ужином.
И у меня на глазах она даже не скрылась, а словно
растворилась в тенях под настилом для сена. Она двигалась
необыкновенно бесшумно, точно на ее ступнях были бархатные
подушечки, как у горной кошки; и я догадывался, что она может
быть еще и такой же свирепой. Через некоторое время она
вернулась, неся обеими руками большую чашу из отполированной
березы, потемневшую от долгой службы почти до черноты и
украшенную по ободу чеканным серебром; она подошла ко мне, и я
поднялся на ноги и, склонив голову, отпил из чаши, которую она
поднесла к моим губам; моя ладонь легко касалась ее руки, как
того требовал обычай. Это тоже было вересковое пиво, но более
крепкое и сладкое, чем то, что я пил за ужином; и в этой
сладости был какой-то резкий пряный привкус, который я не смог
распознать. Может быть, я просто продолжал чувствовать во рту
дикий чеснок, который был в сыре. Поверх наклоненного края чаши
я увидел, что женщина смотрит на меня со странным напряжением,
но когда я поймал ее взгляд, мне снова почудилось, что она
опустила завесы в глубине глаз, чтобы я не мог заглянуть
внутрь...
Я осушил чашу и отдал ей в руки.
- Благодарю тебя. Пиво было вкусным, - сказал я голосом,
который показался мне самому странно охрипшим, и снова сел на
покрытый шкурой табурет, вытянув ноги к огню.
Женщина стояла, глядя на меня сверху вниз; я чувствовал,
что она на меня смотрит; потом она рассмеялась и бросила Кабалю
