времени. Я повернулся в седле, чтобы взглянуть на своего
спутника.
- Ты его видел? Он выполнил свое обещание?
- По-моему, ты решишь, что да. Он на добрую ладонь выше
Ариана и более мощно сложен, и его дух так же благороден, как и
его осанка. Ханно говорит, что он - цвет и венец всех жеребят,
которые когда-либо прошли через его руки, и что Рогатый дал ему
перед концом его дней вырастить безупречную лошадь... Мне
кажется, он забыл, что кобыла имеет к этому кое-какое
отношение.
- Перед концом его дней? - быстро переспросил я. - С
Ханно что-нибудь не так?
- Ничего, кроме того, что он стареет, - ответил Флавиан
и неожиданно вздохнул. - Это случается... это случается с
каждым из нас.
- Ты заметил это? Та! Ты взрослеешь, мой Малек.
- Даже Телери стала немного старше, чем тогда, когда я
видел ее в последний раз. Ее груди больше не острые, а
округлые. Может быть, к тому времени, как я увижу ее снова, она
обнаружит у себя седой волосок, и выдернет его, а взамен него
вырастут семь.
x x x
Ханно прислал свою ежегодную партию лошадей почти месяц
спустя. Это были хорошие лошади. Выезженные для битвы (эта
задача каждый год выпадала на долю летнего гарнизона), они
должны были заменить некоторых из скакунов Фарика еще до конца
летней кампании.
И среди них, как и обещал Флавиан, был Сигнус. Обходя его
кругом в первые мгновения нашей встречи, я думал, что этот
большой белый боевой жеребец был, без сомнения, всем, что
говорил о нем Ханно. Он был почти шестнадцати ладоней ростом; в
его широких плечах и длинном, изящно срезанном крупе
чувствовалось обещание - хоть еще и не выполненное - силы и
выносливости; все линии его тела, от высокой холки до
беспокойно хлещущего хвоста дышали гордостью и огнем, и когда я
увидел, как он роет копытом землю, и вскидывает голову, и
поворачивается, чтобы не терять меня из виду, моя душа
рванулась к нему, как и при нашей последней встрече, когда на
его морде еще виднелось засохшее материнское молоко. Я подошел
ближе и пощупал тонкие, трепещущие, натянутые, как тетива,
сухожилия у щеток и в подколенках; и когда я провел руками по
его шкуре, жизнь в нем откликнулась немедленной дрожью,
пробежавшей по его телу. Забыв о своей осторожности, он
заинтересованно повернул ко мне голову, насторожив уши и
нащупывая деликатно оттопыренной губой кусок соли, который, в
чем он сразу же был уверен, я ему принес. Я достал маленький
мешочек сыромятной кожи, который обычно носил с собой,
вытряхнул из него на ладонь немного соли и дал ему, снова и
снова проводя свободной рукой по его морде от челки до
трепещущих ноздрей, пока он, пачкая мою ладонь слюной, собирал
с нее серые кусочки. Его лоб был широким и умным, а глаза -
темными и сверкающими как у сокола - под покровом белых
ресниц.
- Разве я не сказал тебе, что мы пойдем в бой вместе, ты
и я? Разве я не говорил тебе? - я обращался к нему на языке
бриттов, который должен был быть для него привычным. И он
негромко фыркнул и толкнул меня носом, чтобы выпросить еще
соли.
Я приказал, чтобы его поседлали, и тут же отправился
испытывать его на скаковое поле, крикнув стоящему поблизости
Эмлодду принести копье и следовать за мной. Мы расчистили
старое поле в течение первых долгих месяцев, проведенных на
зимних квартирах, выкорчевав заполонившие его кусты бузины и
утесника и установив мишени для копья и сделанные из валежника
препятствия. И там я провел большую часть этого вечера, думаю,
одного из самых счастливых вечеров, которые я когда-либо знал.
Я испытал Сигнуса на разных аллюрах и проверил, как он
слушается повода, сгибая его в ту и в другую сторону, поднимая
в свечку и разворачивая так, что его круп почти касался земли;
и выяснил, что рот у него мягкий, а нрав - благородный и
послушный, даже тогда, когда он явно не понимает, чего я от
него хочу. Я взял на нем несколько препятствий и канав - нам
очень редко приходится заставлять боевого коня прыгать, но уж
когда мы это делаем, это нужно нам так, как ничто и никогда в
жизни. Он очень старался, и поэтому склонен был вытягивать шею
вперед и отталкиваться раньше, чем следовало, но даже в том,
как подбирались его сухие задние ноги, чувствовалась
уверенность и пренебрежение к преграде, а приземлялся он мягко
и точно, как кошка. Его нужно было отучить от излишней
уверенности в себе, но в лошади, как и в человеке, слишком
много огня и горячего презрения к преградам все же лучше, чем
слишком мало. Я промчался на нем галопом вдоль извилистой линии
вкопанных в землю столбиков, проводя его между ними так, что
следом за ним летели вырванные комья земли и травы; и с каждым
барабанным ударом копыт влюблялся в него все больше и больше.
Когда я наконец осадил его, он встряхнул головой, брызжа пеной
себе на грудь, и, словно одна жизнь струилась в нас обоих, я
почувствовал его упоение собственной быстротой и силой и тем,
что моя рука становится привычной на его поводьях. Он
действительно должен был стать потрясающим боевым конем! Только
когда я взял у Эмлодда копье и направил Сигнуса на мишень, он
не проявил себя в должной мере, потому что еще не понимал, чего
от него хотят, и сама мишень, которая была похожа на человека и
в то же время не была им, заставляла его шарахаться, храпеть и
дрожать - а вдруг в ней таится какая-то угроза? Но время и
выездка должны были исправить все это. И я знал, что для
выполнения основной задачи боевого коня ему почти не нужна
никакая выездка, ибо умение пользоваться собственными зубами и
передними копытами как оружием заложено в каждом жеребце от
рождения,
К тому времени, как я закончил проездку, солнце было уже
низко, и трехглавая тень Эйлдона поглотила всю речную долину, и
старый красный форт, стоящий на своем мысу, и болота на
востоке. Я повернул Сигнуса к воротам и увидел, что там
толпится, как мне показалось, половина моего войска, вышедшая
посмотреть на это зрелище. Какая-то фигура вынырнула из
сумрачной глубины подворотной арки и направилась через все поле
в мою сторону, и я ощутил легкий укол радости, увидев, что это
Гэнхумара. Кабаль, который прошел все проверки и испытания
вместе с нами, скачками подбежал к ней и сжал в огромных
челюстях протянутую ему руку (этого нежного подобия свирепости,
в котором был весь любовный смех близости, он удостаивал меня,
очень редко Гэнхумару, Бедуира или Друима Дху, но никогда и
никого больше). Я заметил, что на сгибе другой руки у нее висит
маленькая, глубокая тростниковая корзинка, которую она несет
так осторожно, словно в ней лежит что-то хрупкое и ценное.
Я соскочил с седла, чувствуя, как прилипает к моей спине
туника, потому что вечер был теплым для апреля, а скакать на
Сигнусе было совсем не то, что сидеть в кресле. Гэнхумара,
рядом с которой важно вышагивал Кабаль, подошла ко мне и
остановилась, глядя, как я угощаю огромного жеребца еще
несколькими кусочками соли.
- Флавиан сказал мне, что ты испытываешь белого жеребца,
так что я вышла посмотреть. Ну как, он оказался всем, чем
должен был быть?
- Он оказался всем, чем я надеялся и верил, что он будет,
- сказал я, поглаживая морду, которая тыкалась мне в грудь.
- Верил? Значит, ты видел его раньше?
- Три года назад - еще жеребенком, бегающим по пятам за
своей матерью. И тогда же я выбрал его для себя и дал ему имя в
знак уговора между нами.
- И это имя?
- Сигнус. Он был осенним жеребенком, и к тому же белым, и
я назвал его в честь звезды Большого Лебедя, которая
поднимается в небо в период первых осенних штормов.
- Так... и он быстр, и горяч, и прекрасен, как дикие
лебеди, что когда-то пролетали над моим домом. Это хорошее имя
для него.
С дальней стороны поля, задыхаясь, подбежал Эмлодд, и я
передал ему белого жеребца и снова направился к воротам
крепости вместе с Гэнхумарой.
- А что ты теперь сделаешь с Арианом?
- Следующие пару лет, даст Бог, я буду ездить на нем и на
Сигнусе попеременно. Через два года молодой жеребец наберется
опыта, и я отошлю Ариана к Амброзию, который сам и подарил мне
его. К этому времени старина Ариан уже начнет сдавать, бедняга.
- Ему это ужасно не понравится.
- Он вспомнит Амброзия. У него бы сердце разорвалось,
если бы он услышал трубы и понял, что я пошел в сражение без
него.
- Бедный Ариан. Так печально стареть.
- Это случается, - отозвался я, - с людьми и с
лошадьми; и, наверно, даже с самими звездами, пока не приходит
время, когда в одну зимнюю ночь они падают с неба... Ты
говоришь как Флавиан; он сказал, что груди Телери больше не
острые, а округлые.
- Это не возраст, - мягко, негромко произнесла
Гэнхумара. - Это оттого, что она выносила ребенка и вскормила
его.
И между нами наступило внезапное молчание; молчание,
которое было коротким, но мучительным.
Всю осень, несмотря на то, что я страшился приезда
Гэнхумары, я все-таки надеялся - надеялся на какое-то чудо,
сам не знаю, на что. Но когда она приехала, между нами ничего
не изменилось. И я думаю, что и Гэнхумара, хоть она никогда и
не говорила об этом, тоже ждала чуда. Если бы мы могли
высказать то, что нас мучило, может быть, нам удалось бы
приблизиться друг к другу; но мы не могли. И молчание делало
тонкую и прочную, как лезвие меча, преграду между нами более
непреодолимой, чем ее причину. То, что я не мог быть с
Гэнхумарой полностью мужчиной, заставляло меня стыдиться ее и в
других вещах, и по мере того, как я замыкался в себе и
отдалялся от нее, и ей словно против ее воли, приходилось тоже
отдаляться от меня. И, однако, я думаю, она любила меня тогда.
Я знаю, что я любил ее.
- А что у тебя в корзинке, которую ты несешь так, словно
в ней лежат яйца? - спросил я наконец; что угодно, лишь бы
прервать молчание.
И она рассмеялась немного задыхающимся смехом и поспешила
мне на помощь.
- Но это и есть яйца! Посмотри!
И, остановившись, повернулась ко мне, отогнула слой травы
и мха, которыми, казалось, была заполнена корзинка, и показала
мне семь зеленовато-восковых утиных яиц, лежащих словно в
моховом гнездышке.
- Гуалькмай нашел их на болотах и принес мне, чтобы
вывести птенцов.
Пока она заботливо закрывала яйца, чтобы они не остыли, я
подумал, что это было похоже на Гуалькмая; а еще подумал, что
этот подарок показывал то место, которое она нашла себе среди
нас и заняла со спокойной уверенностью, как свое собственное.
"Я не потерплю, чтобы добродетельные жены следовали за войском
и вызывали беспорядки", - когда-то, очень давно, сказал я
Флавиану. Но если такие беспорядки и должны были прийти вместе
с Гэнхумарой, то они были все еще скрыты в грядущем. Отчасти,
наверно, так было потому, что она была моей, а я был Артос
Медведь, с могучей медвежьей лапой, чтобы защищать то, что мне
принадлежало; немного, наверно, потому, что они тоже были
моими; но, думаю, в основном это было нечто в самой Гэнхумаре.
- А как ты собираешься их выводить? Ты, что, сделаешь
гнездо и будешь сидеть на нем попеременно с Бланид? - спросил
я, обращая все в глупую шутку.
Мы уже шли дальше; зеваки у ворот, увидев, что
представление окончено, начали расходиться.
- У Карадауга снеслась одна из кур, - пояснила она. -
Поэтому Гуалькмай и принес их мне - потому что он думал, что у
нас есть хорошие шансы вывести птенцов.
