за этот миг я добежал до Ариана и вскинул Гэнхумару на луку
седла. Но когда я сам вскакивал в седло за ее спиной, Фарик
поднял крик:
- Смотрите! Он увозит нашу сестру!
И сразу же вслед за этим разразился хаос полупритворной
схватки, которой оканчивается большинство брачных пиров.
Я подхватил повод у отскочившего назад Флавиана и вбил
каблук в конский бок, разворачивая Ариана в обратную сторону;
мои несколько Товарищей торопливо выстраивались за моей спиной,
чтобы прикрывать нас сзади, а молодые воины, возглавляемые
тремя братьями Гэнхумары, пытались прорваться мимо них ей на
выручку. Испуганный, фыркающий жеребец рванулся подо мной
вперед, и я, оглянувшись через плечо, увидел Флавиана и Фарика
сплетенными в борцовском объятии, которое было шуточным только
наполовину.
- Скачи! - крикнул Флавиан. - Мы задержим их, насколько
сможем!
Я ударил каблуком в белый бок, и мы понеслись летящим
галопом, оставляя позади хохот и крики схватки. И Гэнхумара
прижималась ко мне, все еще смеясь, и ее расплевшиеся волосы
бились, словно холодная водяная пыль, о мое лицо и шею.
Как только я уверился, что за нами нет погони, я перешел
на легкую рысь, потому что не очень-то разумно мчаться во весь
опор по незнакомым холмам при свете бледнеющей луны, да еще
когда твоей руке с поводом мешает женщина. И, словно вместе с
ветром, летевшим нам навстречу, тот, другой, теплый и неистовый
ветер который ненадолго бросил нас друг к другу, тоже утих.
Гэнхумара выпрямилась и сидела теперь у моей левой руки, легкая
и ничего не требующая, так что я почти не чувствовал ее вообще.
- Куда мы едем? - спросила она через какое-то время,
словно в ней не осталось ничего от прошедших часов. Я выплюнул
изо рта ее волосы.
- В Старый замок. Куда же еще?
- Ты знаешь дорогу?
- Надеюсь. Фарик показал мне, где он стоит, - думаю, на
случай необходимости.
- Ничего, что я сказала Фарику?
- Ты вряд ли могла поступить иначе, - сказал я, -
учитывая, что его жизнь тоже оказалась втянутой в эту историю.
- В этот клубок, - поправила она.
- Я этого не сказал.
- Да, ты этого не сказал.
Она подняла руку и очень осторожно высвободила длинные
пряди волос, запутавшиеся в моей бороде и в наплечной броши с
головой Медузы, забирая их обратно себе.
И мы продолжали путь, не разговаривая больше, потому что,
похоже, нам больше не о чем было говорить.
Туманная луна все еще висела над горизонтом, когда мы
поднялись на последний гребень волнистой вересковой равнины и
посмотрели вниз, в долину с ее маленьким горным озером,
отражающим мерцание неба. И в мягком белом свете развалины
заброшенного замка были более чем когда-либо похожи на деревню
Маленького Темного Народца.
- В наши дни башню иногда используют как пастушью хижину,
- сказала теперь Гэнхумара, почти как ее брат несколько часов
назад. - Но когда в княжеском роду кто-то вступает в брак, она
снова вспоминает, что некогда была двором князя.
Мы спустились вниз сквозь вереск, который давно уже
это не так уж плохо. Если ему удастся пробиться назад к
похожей на волну торфяной гряды, где раньше были ворота. Теперь
в него вливался вереск, омывая самые стены башни; и поздние
колокольчики, прибившиеся к грубо сложенным стенам скотного
двора, были призрачно-белыми в расплывчатом лунном свете. И все
это время среди холмов слабо мерцали летние зарницы.
Я спешился на небольшом пятачке травы, снял с седла
Гэнхумару и, отдав ей свое огниво, оставил ее собирать прутья и
спутанные клубки вереска и разводить огонь, а сам расседлал
Ариана и растер его пучком травы. После этого я сводил старого
жеребца к берегу озера на водопой, а потом, спутав его,
отпустил пастись там, где среди вереска и поросших кустами
пригорков вились открытые полоски травы, и вернулся в башню.
Навстречу мне засиял свет, такой же тускло и прозрачно
золотистый, как опавшие листья явора. Гэнхумара разожгла костер
и теперь сидела возле него и делала из меда и ржаной муки
маленькие лепешки, чтобы положить их на камни очага, когда те
разогреются. Круглые каменные стены поднимались вверх, покидая
круг света, и терялись в тени над головой, так что если судить
по тому, что было видно, древняя крепость вполне могла снова
стоять в полный рост; тень Гэнхумары, протянувшаяся за ее
спиной к дальней стене, падала на беспорядочно набросанные
шкуры, прикрывающие толстый слой папоротника на широкой
постели, где обычно спали пастухи.
Когда я вошел, Гэнхумара подняла глаза и с едва заметной
тенью улыбки указала на черный глиняный кувшин, который она
поставила у самой двери.
- Видишь, я нашла их запасы; думаю, они не пожалели бы
нам их для свадебного пира. Возьми этот кувшин и спустись к
озеру за водой, а потом собери свежего папоротника для постели.
Я взял кувшин и сходил за водой, а потом принес несколько
охапок папоротника и разбросал его на постели поверх засохшего,
отшвырнув ногой в сторону вонючие шкуры. И к тому времени, как
все было готово, огонь в очаге сиял чистым, алым светом, а на
камнях подрумянивались медовые лепешки. Я уселся на мужской
стороне очага, свесив руки поперек колен, и смотрел то на
Гэнхумару, то в сторону. А Гэнхумара на женской стороне
переворачивала свои горячие ржаные лепешки, и по одной
подкладывала в огонь ветки вереска, и не смотрела на меня
вообще. И время от времени среди холмов слышалось негромкое,
низкое ворчание грома.
Мне было трудно и становилось все труднее поверить в то,
что я не вообразил в ней это мгновение бурного отклика; но я
знал, что нет; он был где-то там и ждал, чтобы его пробудили
снова... Вскоре лепешки были готовы, и мы съели их, горячие,
сладкие, хрустящие, и запили их холодной озерной водой из
черного глиняного кувшина; и по-прежнему ни один из нас не мог
придумать, что сказать.
Закончив тягостный свадебный ужин, я встал и вышел наружу,
чтобы убедиться, что с Арианом все в порядке. Ночь была более
тихой, чем когда бы то ни было, и ее тишина, казалось, только
усиливалась этим слабым, едва слышным бормотанием ниже линии
горизонта; и случайные зарницы почти терялись в молочной
белизне лунного света. Я слышал, как вода озера с плеском
накатывается на галечный берег и как среди кустов ухает
вылетевшая на охоту сова; это было все. И мне внезапно
захотелось, чтобы разразилась буря, я жаждал найти облегчение в
раскатах грома, и в бушующем ветре, и в ливне, хлещущем по
долине.
Когда я, поднырнув под каменную притолоку, снова вошел в
башню, Гэнхумара уже лежала на постели, куда, как я знал, я
должен был ее отнести. Она сняла с себя платье и сорочку и
сложила их вместе со своими башмаками и медными и эмалевыми
браслетами у подножия постели, и лежала теперь в душной темноте
башни на моем старом, потрепанном непогодой плаще, обнаженная,
с распущенными, разметавшимися вокруг волосами. А около ее
головы плясал и порхал маленький белый ночной мотылек,
привлеченный внутрь пламенем костра. Я посмотрел на нее и даже
в неверном смешанном свете очага и низко висящей луны,
заглядывающей в дверной проем, увидел, что кожа на ее теле там,
где его закрывала одежда, была не белой, а кремовой, как
клеверный мед. Она была золотисто-коричневой с головы до пят.
Она немного повернулась, положив голову на руку, чтобы было
удобнее наблюдать за мной, пока я шел к очагу и клал наземь
седло, которое занес внутрь на случай дождя. Как ни странно,
напряжение между нами ослабло, словно раньше мы оба пытались
оттолкнуть от себя что-то, но теперь смирились и открылись
навстречу неизбежному.
- Я оставила огонь в очаге, чтобы ты мог раздеться, -
сказала она, - но, думаю, света луны было бы достаточно.
Потом, когда я сбросил башмаки и, сняв пояс с ножнами,
начал раздеваться, она воскликнула:
- Сколько на тебе шрамов! Ты весь изодран, словно старый
мастиф, который всю свою жизнь дрался с волками.
И я думаю, что не иначе как она впервые увидела меня так,
как я увидел ее четыре дня назад, потому что она должна была
достаточно часто смотреть на большинство этих шрамов, пока
ухаживала за мной во время болезни, но никогда не упоминала о
них раньше.
Стоя у очага, я посмотрел на свежий багровый шрам у себя
на плече и на белые рубцы от старых ран на бедрах и правом
предплечье.
- Наверно, такой я и есть.
- Почему они снова и снова появляются примерно в одних и
тех же местах?
- Воина из тяжелой конницы всегда можно отличить по
положению его шрамов. Они покрывают бедра, ниже края кольчуги,
- я слышал о специальных защитных пластинах, но они мешают
садиться в седло - на бедра и на правую руку.
- А почему не длинный рукав? - практично спросила она.
Это был странный разговор для брачной ночи.
- Потому что он помешал бы размаху руки; а еще потому,
что саксонские оружейники не делают свои доспехи таким образом.
Я потянулся, стоя у огня, а потом наклонился, чтобы
загасить его кусками дерна, которые заранее принес для этой
цели. Она, наблюдая за мной, сказала все тем же спокойным,
отрешенно-заинтересованным тоном:
- Ты красив. Сколько женщин говорили тебе это?
Я собрал угли в кучу и закрыл их дерном; пламя угасло, и
остался только слабеющий лунный свет, который полосой
прочерчивал темноту.
- Несколько, - ответил я, - но очень давно.
- Как давно? Сколько тебе лет, милорд Артос?
- Тридцать пять. Это еще одна причина, по которой тебе не
следовало выходить за меня замуж.
- А мне двадцать - почти двадцать один. Мы с тобой
стары, ты и я.
Раньше я не задумывался о том, что у нее есть какой-то
определенный возраст, - хотя отмечал вскользь, что она уже
давно миновала ту пору, когда большинство женщин уходит к очагу
своих мужей; и я впервые спросил себя, почему она не сделала
этого. Словно угадав этот вопрос в моем мозгу и словно, после
того как угас слишком пытливый свет, еще немного раскрывшись,
она сказала:
- Когда мне было пятнадцать, я была помолвлена с сыном
одного князя из южных земель. Все было устроено обычным
образом, но тем не менее я любила его - я думала, что люблю
его. Теперь я н уверена; мне было всего пятнадцать. Он погиб на
охоте, прежде чем для него пришло время взять меня к своему
очагу, и мне показалось, что солнце и луна упали с небес.
Воспоминания о нем вставали между мной и всем остальным, между
мной и всеми мужчинами, и когда мой отец хотел сговорить меня
снова, я просила и умоляла... я клялась, что наложу на себя
руки; и в конце концов - я была вне себя, и, думаю, он боялся,
что у меня достанет сил выполнить свою угрозу, - он частично
сдался и пообещал, что у меня будет по меньшей мере пять лет
отсрочки.
- И это шестое лето, - сказал я.
- Это шестое лето. Но..., - я услышал слабый горький
смешок; она насмехалась сама над собой. - Не успели пройти два
лета, как я поняла, что была глупа. Я пыталась удержать память
о нем, но она стала прозрачной, как древесный дым, и
улетучилась сквозь мои пальцы, и я осталась ни с чем.
- Почему же ты не сказала своему отцу?
- Я была слишком горда. Если бы ты был семнадцатилетней
девушкой, которая вопила так, что в замке ее отца чуть не
обвалилась крыша, и которая давала обет умереть за свою мертвую
любовь, если ее силой уложат в постель другого мужчины, мог бы
ты пойти к своему отцу и сказать: "О мой отец, я совершила
ошибку, простую ошибку; ее мог совершить кто угодно. Это была
