птицы и по моему приказу несколько человек разбежались в разные
стороны следить за тем, чтобы не загорелось еще что-нибудь.
Пламя взметнулось выше, отгибаясь вбок у гребня, и его
мелькающий свет бил по нашим обожженным глазам, густое облако
дыма заставляло нас задыхаться, а огонь, казалось, был в самих
наших легких. В конце концов мы не успели вынести и половины
наших припасов, как крыша с сотрясающим воздух грохотом и ревом
огня рухнула вниз, погребая под собой двух человек.
Пожар начал слабеть, на форт снова наползала темнота, и мы
не дали огню перекинуться ни на одну из соседних построек. Но
это было лучшее, что можно было сказать. Я помню - как
вспоминаешь мрачный сон - людей, которые несли фонари, чтобы
теперь, когда пламя было сбито, дать свет для спасательных
работ; помню, как сам я стоял на истоптанном ногами снегу,
превратившемся в жидкое месиво, которое уже начинало замерзать
снова, и меня окружали обожженные люди, наполовину обуглившиеся
мясные туши и корзины для зерна, из которых, сквозь почерневшие
щели на боках, сыпалась грубая мука. От меня воняло кислым
потом, и этот пот на резком ветру начинал леденить сне тело, а
мои ладони были, казалось, ободраны до мяса и пульсировали
огнем. Гэнхумара, на лбу которой красовалось большое черное
пятно, тоже была там.
Наверно, я спросил ее, что она здесь делает - я всегда
приказывал ей, когда начиналась пьянка, уходить вместе с Бланид
в свои комнаты и запираться там на засов - потому что она
сказала задыхающимся голосом:
- Ношу воду. Я, что, должна была оставаться у себя, когда
рог трубит тревогу, а люди бегают по всему лагерю с криками
"Пожар!"? - а потом воскликнула: - Артос, у тебя брови
сгорели, - а потом, когда Кабаль, тяжело дыша, привалился к
моим ногам, и я потянулся погладить его бедную обожженную
голову, быстро и озабоченно проговорила: - О Боже, твои руки!
Твои бедные руки! Пойдем, я смажу их.
Но в тот момент у меня были другие дела. Потом должно было
прийти время и для мазей Гэнхумары, но пока его не было.
Мы потеряли троих человек, а половина остальных после
трудов этой ночи была покрыта ожогами. троих человек, не считая
погонщика мулов. Мы нашли его обуглившийся труп на следующее
утро; он лежал в своем уютном уголке за мельничным жерновом, а
рядом с ним валялись сморщенные остатки лопнувшего пивного
бурдюка. Похоже, он вообще не двинулся с места, настолько
пьяный, что, вероятно, даже и не понял, что происходит, пока не
задохнулся от дыма. Мы не стали утруждать себя приличным
погребением, а просто сбросили то, что от него осталось, за
крепостной вал в том месте, где холм почти отвесно обрывался к
реке, и оставили волкам, если они были не против есть мясо
слегка пережаренным.
В тот день мы тщательно подсчитали все запасы провизии,
которые у нас оставались, а потом собрались на торопливый
совет, чтобы решить, что делать дальше. Но, честно говоря,
выбор у нас был небольшой. Пытаться прорваться на юг, в
Корстопитум, сквозь сугробы и лютую метель означало бы не что
иное, как добровольно отправиться навстречу смерти, и так же
невозможно - и к тому же бесполезно - было пробовать передать
туда сообщение. То же самое можно было сказать о любой попытке
связаться с Кастра Кунетиум; занесенные глубоким снегом горные
дороги были совершенно непроходимы для всякого, кто был тяжелее
зайца, и даже если предположить, что известие могло быть
доставлено туда и припасы привезены оттуда, гарнизон там был
настолько мал, что если бы они расстались с таким количеством
припасов, которое составило бы для нас ощутимую разницу, в
результате они просто умерли бы с голоду вместо нас. У нас не
было другого выхода, как только сидеть на месте и пытаться
растянуть оставшуюся пищу на как можно более долгое время.
После того как мы обсудили все самым тщательным образом,
оказалось, что если мы, начиная с этого дня, перейдем на
половинный рацион, то сможем продержаться где-то до середины
февраля.
- Ранняя весна может спасти нас, - сказал Гуалькмай,
который, хоть и не был капитаном, всегда принимал участие в
наших советах.
А Бедуир расхохотался:
- Солнце не может пожаловаться, что мы зажгли ему
недостаточно яркий костер в честь Середины Зимы!
Но недели шли за неделями, а зима, казалось, захватила мир
навсегда. Ни разу не было дня, когда мы могли бы поохотиться,
только снег, и неистовый ветер, и лютый мороз, сковывавший
землю даже под укрывшими ее белыми мехами. Северную сторону
каждой постройки закрывали снежные наносы, достающие своими
мягкими изгибами до самых стрех, и каждый день нам приходилось
заново расчищать тропинки к конюшням, колодцу и амбару с
припасами, хотя это-то как раз было не так уж плохо, потому что
когда человек копает, ему тепло, - правда, потом он сильней
ощущает голод. Время от времени мы выкладывали кости от
съеденной туши на удобное место в лунную ночь, ставили на стены
пару лучников и таким образом добывали одного-двух волков, но
они, бедняги, сами были настолько изголодавшимися, что женщины
мало что могли с ними сделать, кроме как сварить бульон; и люди
уже становились худыми и изможденными, их глаза ввалились, а
головы казались слишком большими для острых плеч.
Однажды Кей пришел ко мне и сказал:
- Может быть, у Темного народца есть пища. Почему бы нам
не отправиться за продовольствием? Ты же знаешь, где находится
по меньшей мере одна деревня.
- У них будет едва достаточно пищи для себя; они не
смогут ничего уделить тем, кто придет просить.
- А я собирался не просить, - угрюмо ответил Кей.
Я схватил его за плечи, чтобы до него лучше дошло то, что
я хотел сказать.
- Послушай, Кей; Темные Люди - наши друзья. Нет-нет, я
вовсе не стал бабой; просто я работаю головой, что ты,
по-видимому, забыл сделать. Они наши друзья, но они не из тех,
кто станет держаться за дружбу перед лицом оскорбления. Я не
хочу, чтобы источники воды оказались загаженными, а в наших
людей на стенах летели эти их дьявольские отравленные стрелы.
Так что мы не отправились добывать продовольствие, и
темные Люди сохранили то, что у них было. Мы не видели ни
одного из них за всю зиму, но вообще-то мы никогда не видели их
в темное время года. Мне часто приходило в голову, что Народец
Холмов зарывается глубоко в свои норы и спит в течение всех
холодных месяцев почти так же, как барсуки и мыши-полевки.
Через какое-то время мы перестали ночевать в отдельных
комнатах и бараках и сгрудились все вместе в огромном обеденном
зале, потому что, хоть наши запасы дров и торфа не пострадали,
мы сильнее нуждались в тепле, чем в другие зимы, ибо наш голод
открывал путь холоду; и наоборот, человеку нужно меньше пищи,
когда ему тепло. Так что мы складывали все дрова и весь торф в
один пылающий костер, который служил и для приготовления пищи,
и для обогрева зала и который мы могли, при необходимости,
поддерживать и ночью. И там мы теснились по ночам, да и днем, в
свободное от работы время, тоже - все, от капитанов до
погонщиков мулов, женщин из обоза, собак, свернувшихся
калачиком между людьми, и даже трех пони, которые беспокойно
переступали ногами в переднем портике в студеные ночи; и,
думаю, все мы черпали из близости друг к другу уют и ободрение
и даже, неким странным образом, саму жизнь.
Поведение людей во все это время - вот то, что я с трудом
понимаю даже сейчас, оглядываясь назад через более чем
тридцатилетнюю пропасть, но в то время я не видел в нем ничего
странного. Поначалу обычные трения и тяготы зимних квартир,
казалось, невыносимо усилились под влиянием голода, и невзгод,
и того, что ни у кого из нас почти не оставалось надежды снова
увидеть весну. Старые ссоры вспыхнули заново, смутьяны
раздували любой повод для раздора, который попадался им под
руку, люди снова и снова, с основаниями или без, обвиняли друг
друга в попытке получить больше своей доли дневного рациона. Но
по мере того, как шло время и наше положение становилось более
отчаянным, все это изменилось, и люди перестали быть похожими
на волчью стаю. Это выглядело так, будто мы чувствовали, что
смерть стоит к нам слишком близко для того, чтобы тратить самих
себя таким бесплодным образом; будто под сенью Темных Крыльев в
нас пробуждалась все большая мягкость, все большее спокойствие.
Не то чтобы это спокойствие как-то проявлялось внешне; по
правде говоря, этой зимой наши вечера были более шумными, чем
когда бы то ни было в Тримонтиуме; и я не думаю, что какой-либо
певец когда-либо сложил столько песен, сколько сложил их Бедуир
за это время, - в придачу к старым героическим сагам, которые
он мог декламировать не хуже любого королевского барда; это
были песни об охоте и пирушках; неприличные любовные куплеты,
от которых обозные женщины взвизгивали и хихикали; песни,
которые насмехались над всем, что есть под солнцем, начиная с
моего роста, который, как предполагалось, соблазнял орлов
садиться мне на голову с катастрофическими последствиями для
плеч моей кольчуги, и кончая привычкой главного оружейника
почесывать зад во время обдумывания любой проблемы, связанной с
его ремеслом, и предполагаемыми приключениями Кея с
бесчисленными девушками, каждое из которых было более
непристойным, чем предыдущее. И за все эти долгие темные месяцы
- ни одного плача.
Наконец наступил февраль, и вечера стали светлее. Но клыки
Белого Зверя еще крепко держали нас за горло. Иногда в полдень
наступала небольшая оттепель; и всегда час спустя все замерзало
снова, и вообще, по мере того, как удлинялся день, усиливался
холод. Мы теперь съедали гораздо меньше половины дневного
рациона: в день по одной маленькой ржаной лепешке на человека и
каждые три дня - по куску мяса величиной примерно в три
пальца; мясо было черным, как уголь, и жестким, как вываренная
кожа. Когда сушеное мясо закончилось, мы начали есть собак,
бросая жребий, какая будет следующей; они протянули так долго
только потому, что убивали самых слабых из своего числа, и если
бы мы придержали их еще немного, от них осталась бы только
щетинистая кожа, покрывающая высохшие кости. Да даже и так в
них было не больше мяса, чем в волках. Я начал горько сожалеть
о том, что мы не оставили себе больше пони, потому что тогда мы
могли бы съесть и их. А так мы съели одного, но двух остальных
нужно было любой ценой беречь до последнего.
К середине февраля мы страдали не только от голода, но и
от болезней. К концу зимы в лагере всегда была цинга, которой
мы были обязаны солонине, но в этом году она распространилась
шире, чем обычно. Гэнхумара и старая Бланид работали вместе с
остальными женщинами, ухаживая за больными, и их дни были
заполнены до отказа. Старые раны открывались и никак не хотели
заживать снова - у меня самого были проблемы со старым рубцом
на плече и с обожженными ладонями, которые отказывались
затягиваться новой кожей. Люди начали умирать, и мы кое-как
копали для них неглубокие могилы в твердой, как железо, земле
за стенами форта, наваливая сверху высокие груды смерзшегося
снега и надеясь, что волки не смогут отыскать тела.
Юный Эмлодд умер, держась за мою руку и устремив на мое
лицо глаза, похожие на глаза больного пса, который надеется,
что ты ему поможешь, когда для него уже не может быть никакой
помощи. И после его похорон Левин сказал:
- Кто же похоронит последнего из нас? Хотелось бы мне
знать.
- Волки, Брат, - отозвался Бедуир и взглянул вверх, на
