кипящего сердца бури вылетали вспышки голубого света, и вдоль
гряды холмов к нам приближались гулкие раскаты грома.
Я ехал рядом с повозкой и с беспокойством поглядывал на
Гэнхумару, съежившуюся рядом с возницей у края навеса. Она
сидела, странно напрягшись, словно пыталась противостоять
каждому толчку колес под собой вместо того, чтобы нормальным
образом отдаться движению; и ее лицо было очень белым, но,
возможно, так казалось просто из-за странного, угрожающего
света.
- Тебе лучше спрятаться под навес, - сказал я.
Она покачала головой.
- Меня мутит, если я не вижу, куда еду. Смотри, я натяну
капюшон поглубже на голову.
И мое беспокойство резко усилилось, но я ничего не мог
сделать, кроме как подгонять людей, пока они еще могли
двигаться вперед.
мы направлялись прямо навстречу буре, но мне казалось, что
кошмарный вихрь, крутящийся в ее центре, смещается вправо от
нас, и я начал надеяться, что самая страшная гроза пройдет над
холмами к югу от Твида. Лохматые края черной тучи были уже над
нами, они постепенно заглатывали небо, и мы ехали в
неестественных бурых сумерках, а к югу от нас гроза
прокладывала себе путь через холмы, волоча за собой свисающую
из чрева туч черную размытую завесу дождя, закрывающую собой
все, мимо чего она проходила.
- Христос! Сегодня среди холмов будут смытые дома, и
утонувший скот, и рыдающие женщины, - сказал кто-то.
Вскоре она обогнула нас и осталась у нас за спиной - но
мы не видели впереди возвращающегося света; и внезапно она
резко повернула обратно, как бывает с подобными грозами среди
холмов, и начала нагонять нас с тыла - приближаясь со
скоростью атакующей конницы! Мы уже чувствовали, как в этой
жаре ее влажное дыхание шевелит волосы у нас на затылке, и
влажная трава, дрожа, склонялась перед налетающим ветром,
словно охваченная страхом...
- Вверх, вон в то боковое ущелье, - крикнул я через
плечо. - Там, среди зарослей, мы найдем лучшее укрытие.
Укрытие было достаточно скромным - полуоблетевшие березы
и рябины - но все же лучше, чем ничего, и мы достигли его,
спешившись и подталкивая повозку на последнем участке пути, как
раз в тот момент, когда из-за стены ущелья вырвался второй,
более мощный порыв ветра; а несколько сердцебиений спустя гроза
была над нами. Короткие зубчатые уколы голубовато-белого света
один за другим рассекали тьму, и гром грохотал, и гудел, и
пульсировал над нашими головами, как огромный молот. Мы
распрягли мулов, чтобы они не понесли повозку, а потом занялись
лошадьми. Они, бедняги, плясали и всхрапывали от страха, и
единственное, что мы смогли сделать, - это оттеснить их туда,
где было хоть какое-то убежище, и следить, чтобы они не
разбежались. Гэнхумара сидела, согнувшись, в глубине повозки, и
я приказал Кабалю не отходить от нее и на некоторое время
предоставил их собственным силам, а сам обратил все свое
внимание на Сигнуса, который шарахался то в одну, то в другую
сторону, пронзительно вопя от ярости, смешанной с паникой. И
если не считать сумбурных воспоминаний о слепяще-белых
раздвоенных молниях, с треском слетающих с черного неба к
черным склонам, и о бесконечном грохоте и гудящих раскатах
грома, который словно стремился расколоть и разметать в стороны
самые холмы, эта гроза была для меня единой долгой царственной
схваткой с мечущимся белым жеребцом.
Наконец молнии перестали бить непрерывно, и гром уже не
следовал так быстро за ними по пятам; его похожий на удары
хлыста треск, чуть не разрывавший перепонки у нас в ушах,
понемногу заглох, превратившись в рокот огромных барабанов,
пульсирующий и отдающийся эхом среди темных ущелий. И я понял,
что, по крайней мере, на некоторое время гребень бури остался
позади - то есть позади осталась гроза; потому что за грозой
пришел ветер и дождь. Мы наконец успокоили лошадей; ветер и
дождь были им понятны, в то время как гром - это то, чего не
может понять ни одна лошадь; да и ни один человек тоже; и я
думаю, именно поэтому мы всегда приписывали его нашим самым
могущественным и самым сердитым богам.
Вскоре навес улетел, сорванный ветром, словно дырявый
парус. Я заставил Гэнхумару спрятаться под повозку, и через
некоторое время - когда повод Сигнуса был привязан к ветке
растущей неподалеку ольхи - сидел рядом с ней, положив руку на
мощный, холодный от дождя загривок Кабаля и пытаясь нашими
телами защитить ее от захлестывавших сбоку колючих дождевых
струй; а в долине ревел ветер, и влагу несло мимо сплошной
стеной, и эта серая стелющаяся пелена, затягивающая небытием
даже дальнюю сторону узкого ущелья, разбивалась о редкий
стонущий лесок, вымачивая его насквозь.
и пока мы сидели там, под повозкой, в течение каких-то ста
ударов сердца, каждое высохшее за лето русло, скрытое среди
верещатника, превратилось в стремительный поток мутной, как
пиво, воды, который несся по камням, вылетал из-под корней
вереска и, клокоча, бросался вниз, чтобы влиться в небольшой
ручей, уже начинавший выходить из берегов; и повсюду вокруг нас
в холодном после грозы воздухе поднимался запах сырой,
освеженной земли, пряный, как аромат болотного мирта, нагретого
солнцем, - а потом его растворял серый потоп, смывая его
обратно в землю. Когда дождь начал затихать, а свет -
возвращаться, день уже клонился к вечеру; но нам оставалось еще
проделать шесть или семь миль, а у меня в ушах не смолкал
предостерегающий рев вздувшегося ручья, и я не осмеливался
ждать дальше.
Гэнхумара была более осунувшейся и более бледной, чем
когда бы то ни было, а ее глаза, огромные и почти черные,
казалось, заслоняли собой все лицо. И когда возница впряг мулов
в повозку, мне пришлось только что не поднимать ее на ноги.
- Гэнхумара, скажи же - что-то не так?
Она покачала головой.
- Я ненавижу грозу, я всегда ненавидела грозу. Больше
ничего.
Фарик, который стоял рядом, положив руку на шею своей
лошади, быстро обернулся и взглянул на сестру; его прямые
черные брови почти сошлись на переносице.
- Тогда я впервые об этом слышу. Ты, должно быть,
изменилась с тех пор, как стояла на крыше коровника, чтобы быть
поближе к буре, пока Бланид вопила на тебя снизу, как черная
курица.
- Да, я изменилась, - сказала Гэнхумара. - Это потому,
что я старею. - она обернулась ко мне, собирая свои промокшие
одежды в складки, словно вдруг заметила, как они липнут к ее
раздувшемуся животу. - Артос, возьми меня с собой на Сигнуса.
Только... только больше не в повозку.
Так что я посадил ее перед собой, накинув на плечи жеребца
промокший овчинный потник, чтобы ей было мягче ехать, и
почувствовал, как жестко и напряженно она сидит у моей левой
руки. Я отдал вознице приказ следовать за нами, оставил с ним
двух верховых из патруля, и мы снова пустились в путь.
Твид, внизу и слева от нас, ревел, как стадо быков. По
мере того, как буря откатывалась дальше, в темное сердце
Маннана, небо прояснялось, и когда мы обогнули стену ущелья и
спустились сквозь заросли орешника к ручью, который стекал с
вересковых нагорий и вливался в реку, сквозь клочья редеющих
грозовых туч уже начала проступать вечерняя синева. Но громкий
рев воды предупредил нас о том, чего нам следует ожидать, еще
до того, как мы увидели сам ручей. Дальше к югу буря, должно
быть, разразилась даже с большей яростью, чем та, которую
пришлось испытать нам, и ручей несся вниз клокочущим,
вздувшимся потоком мутной воды. Он разлился далеко на оба
берега, подмывая корни орешника, закручиваясь пенистыми
водоворотами над красной глиной ниже по склону и унося прочь
огромные пучки травы и булыжники. Брода совершенно не было
видно; его могло даже смыть потоком; в ручье плыли кусты, корни
деревьев и комья земли, а в тот момент, когда мы в ужасе
остановились у края воды, мимо нас пронесло тушу молодого
оленя, которая раскачивалась и подпрыгивала, словно бурдюк с
вином в полосе прибоя.
Фарик начал действовать первым, и, как обычно, его
действия были чистейшим безрассудством.
- Что ж, торчать тут всю ночь - перспектива не из
веселых, - сказал он и направил свою лошадь прямо в
стремительный поток воды, мчащийся над затопленным берегом.
- Не будь ослом, парень. Это смерть! - завопил я,
пытаясь вернуть его обратно.
Бурное течение подхватило ноги его лошади, заржавшей от
внезапного ужаса, и едва не утащило ее за собой на середину
ручья. Несколько жутких мгновений она боролась с течением, а
потом под громкий плеск взбиваемой копытами воды, скользя и
оступаясь, снова выбралась на твердую землю. Я открыл было рот,
чтобы сказать своему брату по браку несколько ласковых слов, но
в этот момент у Гэнхумары вырвался слабый вздох, почти стон,
подавленный еще до того, как он успел выйти наружу, и я
почувствовал, что она конвульсивно содрогнулась, словно хотела
поджать колени к животу, как бывает при судорогах. И, глянув
вниз, увидел, что все ее лицо сжалось и исказилось, крошечное в
тени промокшего капюшона ее плаща. Меня обожгло страхом.
- Что такое... Гэнхумара? Это ребенок?
Она медленно и осторожно расправила лицо, как расправляют
сжатый кулак, и с долгим вздохом открыла глаза.
- Да, ребенок. Сейчас мне лучше - до следующего раза.
Прости, Артос.
- О Боже, - сказал я. - Что нам теперь делать?
И я знаю, что мог бы завыть, как пес, от охватившего меня
чувства полной беспомощности. Могло пройти много часов, прежде
чем половодье спадет; для того чтобы построить какой бы то ни
было мост, вырывая молодые кусты орешника и набрасывая их
поперек ручья, тоже потребовалось бы время; и даже сделай мы
это, наш собственный Лошадиный Ручей, в таком же состоянии,
преградил бы нам путь в Тримонтиум.
А между тем у Гэнхумары начались роды.
- Как ты думаешь, сколько это продлится? - спросил я у
нее. Остальные, по большей части спешившись, исследовали берег.
- Я не знаю. Я никогда не рожала раньше... думаю, это не
очень надолго... о, но мне уже так больно, Артос... я не знала,
что будет настолько больно, - она прервала свои слова, слегка
задохнувшись, и я снова почувствовал, как напрягается ее тело и
как ее колени судорожно и конвульсивно подтягиваются вверх. Я
крепко прижал ее к себе и держал, пока схватка не окончилась.
Потом она торопливо заговорила снова:
- Артос, найди мне укрытие... какую-нибудь впадину среди
кустов и подстели мне самый сухой потник, который сможешь
отыскать, чтобы ребенок не лежал, как звереныш, в воде...
- Нет..., - глупо начал я.
- Нет, послушай, потому что у нас нет выбора. Я сказала
тебе, что знаю, что делать. Дай мне свой нож, чтобы отделить
жизнь ребенка от моей, и я прекрасно справлюсь, если ты
приглядишь, чтобы ничто не приблизилось ко мне из леса, пока я
буду... занята.
Но внезапно я понял, что тоже знаю, что надо делать, и, не
дожидаясь, пока она закончит говорить, развернул Сигнуса к
полузатерянной пастушьей тропке, которая вела от брода к
холмам.
- Я знаю лучший путь. Продержись еще немного, сердце мое,
и у тебя будет и более надежное убежище, чем сырая яма среди
кустов, и женщина, которая тебе поможет.
- Артос, я не могу... я не смогу долго выдержать езду на
лошади.
- Совсем немного, - сказал я. - Потерпи немного,
Гэнхумара, - и крикнул Фарику и командиру патруля: - Фарик,
слушай, я отвезу Гэнхумару в деревню Друима Дху. Двое из вас
