раненых, как обычно, на Гуалькмая, перехватил кусок ячменной
лепешки и торопливый глоток пива и, выйдя к лошади, которую
подвел мне Риада, с удивлением увидел, что тени едва только
начали удлиняться. Над саксонским лагерем поднимался дым
огромного пожарища, и по всей долине среди мертвых и раненых
бродили женщины; а в небе над головой уже собирались вороны.
Я вскочил в седло и выехал из лагеря, который был
молчаливым и полным лиц, а потом направил лошадь к низкой гряде
холмов, по которой проходила старая Дорога Иценов. Риада привел
мне самого резвого и неутомимого из моих запасных скакунов,
потому что Сигнус, после того как побывал в сражении, уже не
годился в тот день для долгой и тяжкой скачки; но я многое
отдал бы за то, чтобы он сейчас был подо мной, потому что не
знал ему равных по быстроте и выносливости. Я чуть было не
загнал своего послушного коня, потому что летел так, словно за
мной по пятам неслась Дикая Охота. Солнце ушло с неба, и луна
показалась из-за холмов, а я все скакал, отбивая одну за другой
долгие мили вдоль старой горной дороги, не давая себе ни
отдыха, ни пощады. К полуночи я подъехал к горному форту в
Дурокобриве, первому сторожевому посту Амброзиевой твердыни,
сменил там свою измученную лошадь на свежую и поскакал дальше.
Рассвет был уже совсем близко, когда я преодолел на
пошатывающейся лошади последний прямой участок дороги, ведущий
к северным воротам Венты, и дозорные открыли огромные створки с
окованными железом петлями, заскрипевшими в своих каменных
гнездах, и пропустили меня внутрь. Цокот копыт гулко отдавался
на все еще спящих улицах. Стражники у дворцовых ворот, в свою
очередь, впустили меня в наружный двор, и я соскочил с седла и
покачнулся, потому что прочная мостовая вздыбилась мне
навстречу, словно палуба галеры на крутой волне. Кто-то вышел с
принесенным из конюшни фонарем мне навстречу, точно поджидал
меня, и я бросил ему повод и, спотыкаясь, как пьяный, побежал к
внутреннему двору и лежащим за ним Королевиным покоям.
В глубине Королевина двора серебристой волной разбивался
лунный свет, выбеливая листья куста роз, растущего в огромном
кувшине, и кружевной тенью отбрасывая на стену позади него его
абсолютно точное повторение. Дверь в атриум стояла открытой, и
свет желтой лужицей выплескивался из нее на галерею вместе со
звуками женских причитаний. Гэнхумара вышла в проем двери и
стояла там, вырисовываясь темным силуэтом в свете фонаря и
ожидая, когда я подойду; но это не она причитала.
Я замедлил свой неистовый бег, шагом пересек двор - (он
показался мне очень широким - огромное, похожее на арену
пространство) и поднялся по ступеням галереи в полосу света.
Помню, что я пытался не слышать причитаний, пытался не слышать
сердцем, чреслами, животом то, что они означали.
- Девочка, - прохрипел я и, чтобы не упасть, схватился
рукой за косяк двери, потому что в эту ночь я загнал себя почти
так же, как свою полумертвую от усталости лошадь. - Что с
девочкой?
Гэнхумара не шевельнулась. Она сказала:
- Девочка умерла час назад.
Глава двадцать четвертая. Двойник
Гэнхумара все еще стояла дверях. Я сказал или попытался
сказать что-то, не знаю, что именно, и она ответила хриплым
безжизненным тоном, в котором не было ничего от обычной красоты
ее голоса:
- Почему ты не приехал раньше?
- Я приехал, как только смог, Гэнхумара.
- Наверно, тебе нужно было сперва завершить какое-нибудь
сражение, - все тот же хриплый ровный голос.
- Да, - ответил я. Она продолжала, не шевелясь, стоять в
дверях. - Пропусти меня, Гэнхумара.
Она быстро отступила назад - прежде, чем я успел
прикоснуться к ней протянутыми руками; и я ввалился в атриум.
Комната казалась мне чужой; фонарь был притушен, и по стенам
метались гигантские тени, заставляя сине-красного вышитого
святого шевелиться, словно на грани жизни; и я смутно разглядел
в углу черную кучу, которая была старухой Бланид и которая
раскачивалась взад-вперед, причитая так, как женщины с севера
причитают по своим покойникам; и у самой границы круга света -
еще одну женщину, должно быть, Телери.
- Где она? - спросил я.
- Там, где она спала обычно.
Я повернулся к открытой двери спальной каморки и вошел
туда, чуть не споткнувшись о Маргариту, белую собаку Хайлин,
лежащую на пороге. Комната была наполнена тишиной, которая,
казалось, не пропускала внутрь причитания из атриума, словно
была уже выше этого. В воздухе чувствовался запах сгоревших
трав, и свеча с камышовым фитилем мерцала в своем подсвечнике
высоко на стене, точно маленькая звездочка, и ее желтый свет
растворялся и уносился прочь в серебристом потоке лунного
света, который вливался в окно и ложился поперек кровати.
Маленькая Хайлин лежала, как всегда, в своем мягком гнездышке
из бобровых шкур в головах кровати, но застыло и чинно
выпрямившись, а не свернувшись клубочком, как котенок. "Почему
они не могли оставить ей большой палец во рту? - оглушенно
подумал я, - и похоронить ее, как хоронят любимого пса, в той
позе, в которой она привыкла спать при жизни?" Кабаль, который
последовал за мной в комнату, вопросительно просунул морду
вперед, потом взглянул мне в лицо и заскулил, пятясь с поджатым
хвостом назад, в тень. Маргарита, тоже поскуливая, подползла к
моим ногам и потрогала лапой покрывало на постели, напуганная
тем, чего не могла понять. Гэнхумара остановилась у изножия
кровати и больше не шевелилась.
Тишина и неподвижность комнаты ледяной струйкой
просочилась мне в сердце, и оно оцепенело и застыло, и, я
думаю, я мог бы повернуться прочь, почти ничем не проявляя
своего горя... Но потом где-то в спутанной чаще старых
дворцовых садов запел соловей, и чистый пульсирующий экстаз
этих звуков пронзил благодетельное оцепенение моего сердца
острым мечом красоты, и это было больше, чем я мог вынести. И я
упал на колени рядом с кроватью, и зарылся лицом в мягкую
темноту меха рядом с застывшим маленьким личиком, больше не
похожим на личико Хайлин, и разрыдался.
Когда я, пошатываясь, встал с колен, лунный свет уже начал
сереть, превращаясь в паутинную темноту зарождающегося утра, и
в буйно разросшемся саду пробуждались трели малиновок и
пеночек. Гэнхумара по-прежнему стояла в ногах кровати,
неподвижная, как Девять Сестер на вересковых нагорьях над
замком ее отца, - и такая же чужая. Я хотел было обнять ее, но
она отступила назад и быстро проговорила:
- Нет, не трогай меня, не сейчас.
И мои руки упали по бокам.
- Я не мог приехать раньше, Гэнхумара.
- О, я знаю, - безрадостно сказала она. - Все это я
приняла как часть уговора между нами в тот день, когда ты взял
меня от очага моего отца... То, что тебя здесь не было, не так
уж и важно, она звала не тебя - она плакала по Бедуиру и его
арфе, прежде чем уснуть.
Удар был нанесен совершенно сознательно, а ведь она была
не из тех женщин, которые прибегают к подобному оружию.
Внезапно я в панике почувствовал, что она уходит от меня, и я
схватил ее и притянул к себе, хотела она того или нет.
- Гэнхумара, что такое? Бога ради, скажи, в чем ты меня
упрекаешь?
На какой-то миг, стоя там рядом с телом Малышки, она
напрягла все свои силы, чтобы оттолкнуть меня; потом ее
сопротивление иссякло, и она негромко прорыдала:
- Почему ты оставил нас на эти три дня и три ночи в
Обиталище Фей?
- Потому что вы обе были слишком слабы, чтобы увозить вас
через час после рождения и родовых мук. Если бы я увез вас
тогда, я бы очень легко мог потерять вас обеих.
- Если и так, то я, по меньшей мере, умерла бы очень
счастливой, а девочка избежала бы всего, что ей пришлось
вынести за эти последние месяцы, - сказала она. - А так, мне
кажется, ты потерял нас обеих теперь.
И стужа в ее голосе пронзила меня так же, как незадолго до
того - песнь соловья.
- Гэнхумара, неужели ты не можешь понять? Я оставил вас
на три дня в безопасности среди друзей, потому что боялся
поступить по-другому, боялся за вас. Во имя Бога, скажи мне,
разве это такой большой грех?
- В безопасности среди друзей, - вспыхнула она. -
Потому что ты боялся? Да что ты знаешь о том, что такое
бояться? О да, ты чувствовал, как у тебя сводит мускулы живота
перед битвой. Но ты, важная особа, ты за всю свою жизнь только
и знал, что шагать и махать мечом; ты ни разу не испытывал, что
значит бояться так, как боялась я в течение тех долгих трех
дней и ночей! Я умоляла тебя... я знала, как это будет, и я
молила тебя увезти нас оттуда, но ты не слушал, ты даже не
слышал... а теперь девочка умерла.
- Из-за того, что она провела первых три дня своей жизни
в доме Темного Народца? Сердце моего сердца, как ты можешь
верить в такое?
- Все знают, что Темный Народец делает с человеческими
детьми - это чувствовалось даже в воздухе того места. А в
последнюю ночь, третью ночь, мне снились жуткие сны, и я
вздрогнула и проснулась и увидела, что они забрали у меня
ребенка! Та ужасная старуха сидела у очага, держа девочку на
руках и напевая ей - тихую, темную песенку, от которой у меня
похолодело сердце. И еще там был какой-то человек с накинутой
на голову и плечи барсучьей шкурой и с барсучьими полосками на
лице, и он делал большим пальцем знаки у нее на лбу, как гончар
делает знаки на глине; и там была Ита и все остальные женщины,
и они бросали в огонь травы, и он взвивался вверх со странным
горьковатым запахом и закручивался язычками вокруг девочки. Я
вскрикнула, и Ита принесла ее и отдала мне и сказала, что мне
снились дурные сны и что я должна заснуть снова, и как я ни
сопротивлялась, я уснула, как она и приказала мне.
- Ласточка, ласточка моя, ты не просыпалась; это все был
один дурной сон.
- Наутро от нее все еще пахло тем странным горьким дымом.
- Тогда, значит, это была какая-то очистительная
церемония. У каждой веры есть свои тайные обряды.
- Они вытягивали из нее жизнь, - сказала Гэнхумара. - Я
знаю. Они вытягивали из нее жизнь, чтобы отдать ее своему
больному ребенку... на следующий день он начал поправляться...
а ей они не оставили даже на три года.
Это было безнадежно. я доверил бы соплеменникам Друима Дху
мою или ее душу, но я знал, что никакие мои слова, никакие мои
поступки не смогут изменить того, во что она верит. И все же я
сделал еще одну отчаянную попытку:
- Гэнхумара, между мной и народом Друима Дху всегда были
добрые отношения, и какое бы зло Темные Люди ни творили время
от времени, они не предадут друга, если тот прежде не предаст
их. Вот если бы я отпустил Кея той зимой пошарить в их ямах с
зерном...
Но она даже не слушала. Она не чувствовала, что мои руки
обнимают ее, и я со свинцовой безысходностью уронил их. Когда
она заговорила снова, ее голос немного смягчился, но эта
мягкость не сделала ее более близкой, чем раньше.
- Я знаю, что ты тоже любил ее, и я знаю, что ты не
понимал, что делаешь. Но я всегда буду помнить, что девочка
умерла из-за тебя... Нет, не трогай меня; я не хочу прикасаться
к тебе или чтобы ты прикасался ко мне - я не захочу этого
очень долго; может быть, больше никогда.
Я потерпел поражение, и когда я понял это, меня охватили
безнадежность и отчаяние.
Я в последний раз взглянул на тело Малышки и вышел мимо
Гэнхумары за дверь, и верный Кабаль последовал за мной. Это
было ее право - остаться наедине с ребенком. Я пересек слабо
