сейчас, словно все еще сижу на табурете у жаровни, а у моих
ног, развалившись на теплом мозаичном полу, лежит Кабаль,
надменно безразличный к белой суке Маргарите, которая кормит
неподалеку своих отпихивающих друг друга щенков. Я вижу, как
Гэнхумара работает, стоя у своего станка, а Бедуир сидит на
подушке рядом с ней, лениво перебирая пальцами струны и время
от времени поднимая глаза на нее; и она иногда поворачивается и
взглядывает на его некрасивое смеющееся лицо, и две их тени,
отброшенные лампой, падают на паутину ткани, так что она словно
вплетает их в узор на своей работе. И под блуждающими нотами
арфы - шорох мокрого снега о ставню высокого окна.
Мне нравилось наблюдать за ними вот так, потому что мне
казалось правильным, что двое людей, которых я любил больше
всего на свете, были друзьями, что мы были триедины: не просто
трое в ряд, но лист клевера или желтый ирис, где я был в
центре. И еще этими вечерами Гэнхумара словно немного
возвращалась из своей дали, так что я чувствовал, что еще
чуть-чуть - совсем чуть-чуть - и мы снова найдем друг друга.
Медрот никогда не принимал участия в этих спокойных, тихих
вечерах. Он начал собирать собственную компанию среди младших
из Товарищей, и у них были свои способы проводить свободные
часы. И я был только счастлив, что это так. Возможно, если бы я
был другим, если бы я упорно пытался бороться с его матерью в
нем вместо того, чтобы оставлять его в ее власти, это могло бы
избавить нас впоследствии от множества невзгод. И все же... не
знаю - не знаю. Мне кажется, он был уничтожен, а не просто в
плену; и только Господь может создать заново то, что было
уничтожено.
Темнота зимы была позади, и дни понемногу удлинялись, и
охотник во мне начал принюхиваться к отдаленному волнению
весны, когда однажды вечером Амброзий послал за мной.
Я нашел его в его комнате, в большом кресле рядом с
жаровней. Гахерис, его оруженосец, сидел сгорбившись на полу у
его ног и начищал какую-то деталь сбруи, а в глубине комнаты, в
тени, я смутно различал темный силуэт врача-еврея. Мы немного
поговорили о вещах, которые мало интересовали нас обоих; а
потом, посреди разговора на какую-то совершенно другую тему,
Амброзий сказал:
- Артос, я чувствую себя здесь, в Венте, как зверь в
клетке. Я должен ненадолго вырваться из-за решетки.
- Так что? - спросил я.
- Так что я еду на несколько дней в горы, на виллу. Мне
говорили, что после мягкой зимы в Спайне бывает хорошая охота,
- он улыбнулся моему молчанию прежней быстрой улыбкой, которая
освещала все его лицо, словно где-то внутри загоралась лампа;
теперь там было слишком мало плоти, чтобы скрыть этот свет. -
Хорошая охота для друзей, которые поедут со мной, пусть даже
для меня самого охотничьи дни уже позади.
И я увидел по его глазам, что он знает то, о чем сказал
мне Бен Симеон.
- А ты можешь проехать такое расстояние?
- Конечно. Ехать-то всего одно утро, а мой толстый старый
Поллукс с каждым днем становится все меньше похожим на лошадь и
все больше - на гусиную перину.
Я понял, что будет бесполезно отговаривать его от этого
плана; да, по правде говоря, мне и не хотелось.
- Кто едет с тобой, Амброзий?
- Немногие: ты, и вот Гахерис, и Аквила - мой
военачальник, мой оруженосец и капитан моих телохранителей. Я
не буду страдать от недостатка заботы и охраны.
- А Бен Симеон?
Он покачал головой.
- Мне больше не нужны врачи, Медвежонок.
И фигура в тенях сделала движение, которое было началом
настоятельного протеста, а потом замерла снова.
Глава двадцать шестая. Меч в небе
Два дня спустя мы были на небольшой вилле - чуть больше,
чем просто ферме - которая была расположена среди лесистых
холмов к северу от Венты и которую Амброзий (а до него его
отец) использовал как охотничий домик. Если не считать
нескольких комнат, где жили управляющий и батраки, крылья дома,
так же как и старый, прокопченный атриум, были заполнены
корзинами с запасами зерна, как почти на каждой ферме,
расположенной в отдалении от саксонских троп, потому что в эти
дни, когда торговля между разными областями и государствами
совсем угасла, люди забросили шерсть и снова обратились к
зерну. Но Амброзий всегда держал для себя две длинных комнаты в
верхнем этаже, и высланные вперед слуги подготовили все к
нашему приезду.
В тот первый день мы не стали охотиться, но позволили
собакам побездельничать - хотя Кайан, старший егерь, говорил
нам об олене с двенадцатью отростками на рогах, заслуживающем
нашего внимания, - и остались все вместе на ферме, затягивая
этот день, как друзья затягивают прощальную трапезу перед тем,
как каждый отправится своей дорогой. Мы поужинали - втроем,
потому что юного Гахериса отправили к егерям на половину
управляющего, - в длинной верхней комнате; это был добрый
крестьянский ужин из сваренных вкрутую утиных яиц, темного
ржаного хлеба и сыра из овечьего молока, а также последних
сморщенных весенних яблок, которые жена управляющего с
гордостью принесла из кладовой, чтобы нас побаловать; и мы
запили все это слабым вином, сделанным из маленьких розоватых
ягодок винограда, растущего на южной стене.
Когда ужин был закончен и из углов комнаты на нас поползли
зимние сумерки, мы собрались вокруг жаровни, совсем близко к
ней, потому что облака разошлись и к вечеру под зеленым, как
лед, небом стало холодать; и плотно закутались в плащи,
зарывшись ногами в устилающий пол камыш, на котором,
растянувшись, лежали собаки. От огня исходил сладкий аромат
яблоневых поленьев и узловатых веток боярышника, которые лежали
на рдеющих углях; позолоченный слабым мерцанием пламени дым -
боярышник горит чисто, маленькими огненными язычками, похожими
на махровые цветочные лепестки, - ветвясь, поднимался к
почерневшему, похожему на колокол зеву дымохода, и горящее
дерево отдавало назад тепло солнца, накопленное в течение
десятков лет.
Мы не стали зажигать масляный светильник, и пламя жаровни,
подсвечивая снизу наши лица, отбрасывало от скул, челюстей,
надбровий странные, уходящие вверх тени. Амброзий сидел,
наклонившись вперед и расслабленно свесив руки поперек колен,
как делал всегда, когда чувствовал себя очень усталым, и его
лицо в восходящем сиянии пламени было костяным лицом черепа с
золотым венцом королевского достоинства над провалившимися
глазницами. Аквила, с его большим крючковатым носом, выглядел в
точности как старый, отживший свой век сокол. Он долго
оправлялся от раны в груди, и хотя она наконец затянулась, он
уже больше не годился для активной службы; потому-то Амброзий и
назначил его капитаном своей охраны. Но еще худшей раной для
него было то, что предыдущим летом он потерял жену -
маленькое, загорелое, порывистое существо, питавшее слабость к
ярким, как у дятла, краскам; но я думаю, что Аквиле она не
казалась такой.
Немного погодя Амброзий очнулся от своих мыслей и обвел
нас с Аквилой удовлетворенным взглядом; его лицо дышало
глубоким покоем и безмятежностью. Неподалеку стояла на табурете
деревянная миска с яблоками, и среди них лежала пара горстей
сладких каштанов, сорванных на наружном дворе. Амброзий
протянул руку и, взяв один глянцевитый коричневый плод, начал
поворачивать его в пальцах с той медлительностью прикосновения,
которая означает воспоминания.
- Константин, мой отец, привез меня сюда на первую охоту
той зимой, после которой он... умер, - сказал он наконец. -
Уту он брал с собой уже в течение трех лет, но это была первая
зима, когда и меня сочли достаточно взрослым. Мне было девять,
и я был мужчиной среди мужчин... По вечерам мы с Утой жарили
каштаны; но в те дни мы все еще жили в атриуме, и это можно
было делать на раскаленных камнях очага, - он усмехнулся -
сокрушенно, как будто над своей собственной глупостью. -
Наверное, в жаровне нельзя жарить каштаны.
- Не вижу, почему бы и нет, - возразил я. - Ты так
долго был Верховным королем, что забыл, как заставить одну вещь
выполнять работу другой. Ты забыл, как жарил ребра ворованного
быка над сторожевым костром в метель, - и я поднялся на ноги.
Он потянулся было остановить меня, смеясь:
- Нет-нет, это были всего лишь причуды памяти - минутная
прихоть.
Но мной внезапно овладела твердая решимость - совершенно
несоизмеримая с незначительностью предмета - что Амброзий
должен получить свои жареные каштаны.
- Однако прихоть приятная. Я тоже жарил здесь каштаны,
прежде чем стал достаточно взрослым, чтобы носить щит.
И я спустился на половину управляющего, где была кухня, и
крикнул его жене:
- Матушка, дай мне совок или старую сковороду. Верховному
королю пришла охота пожарить каштанов.
Когда я вернулся в верхнюю комнату с помятым совком в
руках, мне почудилось, что Амброзий и Аквила вели между собой
серьезный разговор, а потом внезапно замолчали, услышав на
ступеньках мои возвращающиеся шаги. Я почувствовал смутное
удивление, но они были братьями по мечу, когда я все еще бегал
босиком среди охотничьих собак, и у них, несомненно, было много
тем для разговора, не имеющих ко мне никакого отношения. Я
торжествующе показал им совок и принялся укладывать пылающие
боярышниковые поленья наиболее подходящим для моих целей
образом, внезапно чувствуя себя при этом так, словно вернулся в
свои прежние дни; а потом высыпал на совок полдюжины каштанов и
сунул его в жаркую сердцевину пламени.
- Видишь? Я не даром потратил столько лет в глуши.
И вот так мы жарили каштаны, словно трое уличных
мальчишек, в то время как привалившийся к моему колену Кабаль
смотрел на нас, наслаждаясь теплом и выражая свое довольство
гортанными песнями; и обжигали пальцы, выгребая горячие плоды,
и смеялись, и сыпали проклятиями, но не иначе как вполголоса,
потому что в тот вечер мы все, казалось, были во власти
тишины... - Через какое-то время Амброзий поднял свои глубоко
запавшие глаза от горячего каштана, который он чистил в тот
момент, и я почувствовал, как его взгляд притягивает к себе мой
сквозь пламя жаровни. Потом он наклонился вперед, по-прежнему
держа в пальцах забытый горячий плод, и сказал:
- Артос, когда я решил поехать на эту охоту и заговорил о
том, что чувствую себя в Венте, как в клетке, ты не подумал,
что у больных бывают странные причуды?
- Мне слишком хорошо знакомо ощущение клетки, которое
приходит к человеку в конце зимних квартир, когда жизнь в мире
начинает просыпаться, но весна и время выступать в поход все
еще далеки.
Он кивнул.
- И, однако, это была не единственная причина, не главная
причина, почему я хотел подняться сюда, на холмы, где мы
охотились.
- Ах, так? И какова же главная причина?
- Их было две, - сказал он. - Две, слившихся воедино,
как две половинки сливовой косточки. И одна из них вот какая. Я
знал, что пришло время поговорить с тобой о некоторых вещах,
касающихся человека, который примет Меч Британии после меня.
У Аквилы вырвался хриплый, гортанный протестующий звук; и
Амброзий ответил на него так, словно это были слова.
- О, оно действительно пришло... Нет-нет, друзья, не надо
делать из-за меня таких угрюмых лиц. Я еще не стар - не стар
по годам - но, несомненно, уже не в расцвете лет. Я прожил
достаточно долгую жизнь, хорошую жизнь, которая дала мне верных
друзей и нескольких человек, которые меня любят; вряд ли
человек может просить о чем-то большем - разве что чтобы был